Море 2. На разливе

Книжки, коньяк, майонез и уж тем более всякие там батометры-термометры и прочую необходимую для работы всячину мы отправляем сами себе попутной плавбазой – если, конечно, не своим ходом идем из Керчи: через месяц ли, через два на худой конец дойдет, никуда не денется – встретимся в море милях в четырехстах от Перу и перегрузим. А если все хорошо сложится – то и через неделю-другую багаж свой перехватим.

А вот самое дорогое никакой плавбазе доверять нельзя, с собой надо везти самолетом. Хоть и не потрошили наши научные ящики ни разу, откуда бы мы их морем не отправляли, из Питера, Таллина,  Керчи, Севастополя, а береженного Бог бережет – если до нашего научного спирта чужие матросы доберутся, сворачивать можно экспедицию: не выдерживает человек полгода в море без выпивки, спячивает как правило. Я видел, как у людей даже от пьянства крыша ехала, а уж от трезвости – так просто сплошь и рядом.
Поэтому свои триста литров мы – что в Лиму, что в Монти, что в Байрес – с собой тащим.
Только вот Аэрофлот спирт в нормальной упаковке – в канистрах – не пропускает: не герметично им, видите ли, боятся пожара в воздухе.
Поэтому, кто за экспедиционный спирт ответственный,  ездит закатывать продукт в колбасный цех на Абельмановке: у них там консервная линия с ручной закаткой. Обычный-то автоматический конвейер не годится: там скорость такая, что всё расплескивается. А здесь приезжаешь вдвоем, привозишь тридцать одну десятилитровую канистру, один разливает на глаз 300 литров в жестяные банки, а второй крышки прихлобучивает. Только сначала надо ту тридцать первую канистру занести директору и с ним выпить: иначе к линии не пустят.

Как-то – незадолго до моей первой экспедиции – и мне довелось на разлив прокатиться.
Абельмановский экспериментальный завод готовил тогда всякую хрень для партийных боссов: языки в желе, колбасу из мяса, сосиски в кишке, а не в целлофане. Теперь-то все это в магазинах лежит, а при социализме все эти незатейливости изрядным дефицитом считались: во как скромно жили слуги народа.
Так вот, натащат к директору в кабинет разной такой жратвы тетки белохалатные, смахнет он их прочь движением руки, плесканет один из нас, гостей, из канистры, теперь уже хозяйской, в три стакана  хозяйских, разбавит сам директор кое-как, неумело – видно, привык-то он не спиртягу, а коньяк хлестать – хлопнем мы полстакана теплой и мутной от разбавления пятидесятиградусной, и все это в десять утра. Напихаем с напарником полный рот – чтобы не сблевануть – ветчинно-рубленой, а директор рассказывает:
– Колбасу люди вот зачем придумали: чтобы, когда никаких холодильников еще не было, подсоленное копченое мясо с пряностями дольше не портилось; чтобы стол разнообразить и мясу новый вкус придать; да чтобы всякие субпродукты и неликвиды использовать. Только раньше даже всякие рульки-хуюльки и уши-сиськи-жопу (последнее не в смысле ягодиц, которые мясники зовут затылком, а вполне себе самые сфинктеры) в нормальную колбасу считалось зазорным совать, а теперь просто говно и крахмал пихают. Колбаса должна медленно в кишке зреть, чтобы из нее жидкость постепенно испарялась, а теперь ГОСТ допускает целлофановую оболочку – в ней колбаса совсем не дышит, вода лишняя сразу отсекается, а испаряться ей некуда, колбаса преет. А уж из чего ее делают… Мы-то тут еще боремся, а на других комбинатах, бывает, крысы – единственное мясо, которое в фарш попадает.
– Какие крысы? – переспрашиваем.
– Так по всем цехам крыс бегает немеряно, – охотно делится, – а травить их нельзя, чтобы в фарш не попало. У нас-то их гоняют, а на других комбинатах, наоборот, в шнек загоняют, на том и план держится.
Еще по маленькой опрокинем – а речь и координация слегка уже нарушены, стакан водяры-то с утра на пустой желудок – и к закатному станку своему. На полу грязь чавкает – видимо убирать нельзя, чтобы в фарш не попало – работницы в резиновых сапогах по деревянным решеткам скользят, а колбасы под потолком плывут, за крючья зацепленные. Некоторые срываются, в жижу под ноги падают. Тогда работницы их поднимают, обтирают грязными тряпками, и снова в глубокий желоб кидают, где шнек – червячные лопасти как у мясорубки внутри, но здоровенные – куда-то розовый фарш медленно гонит.
Крысы были, точно. Но в шнеке их не видел. Не едят, небось, коммунисты крыс-то.
А уж как в те времена на Микояновском или в Останкине было – и предположить боязно.

Как разливали – уже плохо помню: надышались тогда парами. Но до НИИ своего честно довезли и пустые канистры, и все банки закатанные. А штук по восемь еще по карманам распихали: на следующий день нам законный отгул полагался. На работе-то уже все знали, какое это вредное производство, поэтому нас, выпускников вчерашних, туда и пихнули. А спирт тырить, как потом оказалось, еще масса способов есть.

А из одной баночки двухсотграммовой – не подвел тогда затуманенный глазомер – на пароходе уже как раз одна вкусненькая поллитра получалась. Надо только не воду в спирт лить, а наоборот. И разбавлять не на глаз, а мензуркой. И в морозилку кидать на часок. И закусывать не колбасой – хоть бы даже и партийной.