Рошашана в Беэр-Шеве. Часть четвертая

А тем временем тело Цви Коэна тоже находилось в пути. Оно перемещалось в такси марки *** /Уважаемые производители и продавцы автомобилей! Здесь могла быть названа модель, в сбыте которой вы заинтересованы./ в сторону здания консерватории, где сегодня должен был состояться последний в этом году концерт. Такси подъехало к зданию консерватории с черного хода и остановилось возле двери Беэр-Шевского шахматного клуба. Цви аккуратно расплатился – он никогда не давал на чай, но не из жадности, а только чтобы не оскорбить подаянием достойного человека, - вышел из машины и направился к консерватории. Музыка уже звучала в нем, а потому он не заметил, как в такси, из которого он только что вышел, на повороте врезалась бетономешалка. Никто из людей не пострадал, потому что удар пришелся по правой передней дверце, через которую Цви только что покинул пространство таксомотора.
Цви не был первой скрипкой. Он вообще ни в чем не хотел быть первым. Первым ему было быть стыдно. В этом было его отличие от очень многих. Он мог и – более того, фактически был лучшим, но демонстрировать свое превосходство считал недостойным. Нет, иногда очень хотелось показать себя и стать абсолютно первым, но как только Цви собирался заявить о себе во весь голос, как из глубин его естества вдруг возникало очень сильное желание не делать это. Желание странное, так как Цви был, несомненно, гениальнейшим скрипачом своего времени. Каждый раз, когда оркестр сопутствовал какому-нибудь солисту, он слышал, как надрывно и натужно звучат даже всем известные вещи, насколько поверхностны и торопливы трактовки. Ему всегда было жаль исполнителя, потому что он видел - тот работает на пределе своих возможностей. Но еще больше было жаль слушателей, которые, как правило, готовы наградить любого скрипача, которому удалось доиграть все до последней ноты и ни разу не сбиться, аплодисментами. Если же маэстро при этом проявлял некий темперамент, а лицом изображал одухотворенность, то публика разражалась овацией, богато аранжированной криками: «Браво!» Все выглядело, будто собравшиеся в зале на некоторое время усыновляют артиста. Ведь именно подобным образом ведут себя мамы и бабушки после исполнения их чадами пьес на так называемых академических концертах.
Цви радовался вместе с публикой, что все наконец-то благополучно закончилось и, послушный воле дирижера, вместе с коллегами по оркестру похлопывал смычком по ладони. Потом он возвращался домой, брал скрипку и исполнял программу концерта, но уже исключительно для себя. Теперь, когда отпадала необходимость быть оцениваемым кем-то посторонним -  дирижером ли, коллегами ли, зрителями ли – все равно, он мог позволить отпустить свое мастерство на свободу, уйти от дурацкого соревнования с другими оркестрантами, перестать помнить, что играть следует всегда соответственно своему рангу в оркестре, не хуже и не лучше. Он наслаждался полным единением в себе гения исполнителя и гения слушателя. Практически всегда Слушатель жаждал услышать несколько трактовок, мощь и глубина которых выстраивались по возрастающей. Обычно Цви начинал с абсолютной копии того, что и как исполнялось на концерте, потом слегка изменял ритмику и оттенки и, наконец, в предпоследнем варианте гармонично соединял все найденные смыслы. И только после этого он давал себе волю. И тогда композиция становилась похожей на тексты Талмуда: музыкальные фразы исходного произведения становились поводом для рассуждений, обрастали новыми деталями, аллюзии влекли за собой аллюзии, искра разрасталась в пламя, пламя готово было стать всеохватным пожаром, но вдруг по воле маэстро плавно сходило на нет, покорно возвращаясь к источнику. Следовал новый посыл, и все повторялось, повторялось, повторялось…. С утренней зарей приходило изнеможение, сладкая истома наваливалась, пеленала, окутывала и уносила в счастливый сон без сновидений.
Зная за собой привычку играть по ночам и уважая не всегда понятное, но все же законное право соседей на ночной сон, он купил небольшой домик в Старом городе, расположенный между двумя загадочного назначения конторами.
В Старом городе почти в каждом здании располагается или бордель, или подпольное казино, или то и другое вместе. Поэтому обстоятельство, что конторы, расположенные по соседству, функционировали только днем, было несомненной удачей.
В той из них, что слева от домика Цви, сидел старый, по виду очень религиозный, еврей и целый день читал священные книги. Кроме него в помещении лавки находились стеллажи для товара, на которых горделиво красовалась одна пара носков. Время от времени в помещение заходили люди, все как один с нервными чертами лица и характерной поволокой в глазах. Что они там делали, неизвестно, но после их ухода в лавке ничего не менялось – и старый еврей с книгой, и пара носков оставались на месте. Посетители лавки были неприятны Цви, но он терпел неудобное соседство днем ради свободы ночного музицирования.
В доме же справа, похоже, находился склад не понятно чего. Чаще всего дом был заперт, но иногда, далеко не каждую неделю, к нему подъезжал крытый фургон, и  хмурого вида грузчики выгружали из машины два-три ящика. В этом не было абсолютно ничего интересного. Разве что ящики всегда следовали в одном направлении – из фургона в дом, и никогда   наоборот. Из дома вообще ничего не выносили. Впрочем, Цви и сам был странным человеком, сознавал свою странность, а потому уважал необычные проявления, как у людей, так и у домов. Главным же для него было то, что и соседи справа не имели ничего против его ночных занятий.
Странности же Цви не ограничивались гениальностью в сочетании со скромностью – с кем, в конце концов, ни случается? Самое необычное в нем было то, что он одновременно притягивал и отталкивал смертельные опасности. Впрочем, правильнее будет отнести такое положение вещей к причудам внешнего мира. Тем более, что сам Цви ничего не замечал, о шлейфе совпадений, сопутствующих его жизни, не ведал, и даже окружающие его люди не могли заподозрить, что человек со скрипкой, исповедующий застенчивую улыбку, адресованную скорее себе, чем ближним своим, есть не столько даже эпицентр, сколько сама причина огромного количества несостоявшихся несчастий. Началось это не с рождения, а гораздо позже, когда Цви исполнилось тридцать три года.
Свое тридцатитрехлетие Цви решил отметить на лоне природы с друзьями по оркестру. У самого юбиляра машины не было. Причина вовсе не в денежных проблемах, просто Цви не любил технику. Всем супертехнологичным вещам он предпочитал старые, видавшие виды приборы, доставшиеся ему от знакомых. Его неприязнь к ремонтам была столь велика, что ни один механизм в его доме ни разу не посмел поломаться. Все старье скрежетало, грохотало, скрипело (но, разумеется, в одной тональности!), однако исправно выполняло предназначенные ему функции. Итак, у юбиляра машины не было, а потому на пикник Цви отправился на машине друзей.
Вообще-то, в лесах неподалеку от Лаавима есть специальные места для отдыха: скамьи, столы, места для костров, даже водопровод и туалеты. Компания и расположилась в одном из таких мест. Но Цви, то ли по неопытности, то ли потому, что счел невозможным жарить мясо на том месте, где этот ритуал уже совершался другими людьми, решил изготовить новое кострище. Он вооружился походным топориком, отошел метров на пять от своих товарищей и стал яростно долбить землю. Поначалу все шло неплохо. Но вдруг Цви наткнулся в земле на что-то твердое, что никак не хотело поддаваться топору. Цви пришел буквально в ярость: он терпеть не мог, если у него что-нибудь не получалось, он воспринимал это как оскорбление, как вызов. А оставлять вызов без ответа было не в характере скрипача. Он ожесточенно, наотмашь рубил, но ничего не менялось – сокрытая в земле твердь была незыблема.
Контрабасист, как наиболее практичный человек в компании, попытался остановить разбушевавшегося юбиляра, мол, погоди, может быть, там валун, давай, в конце концов, жарить мясо на старом месте. Но его слова только еще больше раззадорили скрипача, и он пуще прежнего накинулся с топором на мать сыру землю. Однако через некоторое время его пыл все же поутих. И контрабасист, пользуясь перерывом в яростных усилиях Цви, попытался выковырять камень, служивший помехой.
Выковырял. Но это был не камень. Предмет, принявший на себя десятки ударов топора, оказался неразорвавшейся миной времен Войны за независимость. Следы от ударов располагались на теле снаряда кучно, в не более чем десяти сантиметрах от проржавевшего взрывателя.
Вызванные саперы, конечно же, согнали компанию с насиженного места, но случай этот придал вечеринке особую пикантность.
***
- Быстрейший путь – не всегда кратчайший, Великая Матерь, - сказал Старец. – И бывает, что время исчисляется по-разному.
- Как вы, мужчины, любите слова без смысла! Если бы вы могли понять, что значит быть беременной….
-…То мы были бы не мужчины, - вступил в беседу второй Старец.
- А вы и так не мужчины! Так – одна видимость. Разве ведомо вам, что такое любовь к женщине? Да и были бы мужчинами – что толку? Ни один мужик не имеет ни малейшего понятия о том, каково это – быть который уж год беременной на восьмом месяце. Впрочем, женщинам это тоже недоступно.
Старцы смущенно прятали глаза, будто и впрямь в затянувшейся беременности Веред была их вина. По всему было видно, что сказать в свое оправдание им было нечего.
- А вы вот все понимаете, всему сопереживаете. Просто идеальный зритель во МХАТе времен Станиславского и Немировича-Данченко!
- О Боже! Откуда тебе известно сие? – воскликнул изумленно Старец, казавшийся наиболее молодым. – Неужто посещала лицедейские игрища?
Веред презрительно повела плечами и не без известного раздражения пояснила:
- Книжки читать надо. У Булгакова, между прочим, есть не только «Мастер и Маргарита», но и «Театральный роман». Рекомендую прочесть при случае.
И, понизив голос, давая понять, что ее реплика является не более чем эхом внутреннего монолога, но все же достаточно отчетливо, буркнула:
- И кого только нынче в Старцы берут…
После чего уже громче, обозначая тем самым, что возвращается к общему разговору, пожаловалась:
- Ох, и надоели же мне эти ваши лекарственные воскурения. Неужто ничего поэффективней не нашли?
Великая Матерь вздохнула горестно и бросила только что открытую сигаретную пачку в пламень камина. Пачка ударилась о головешки, высекая из них сноп искр. Одна за другой выкатились сигареты, и комната наполнилась пряным ароматом неведомых смол и трав. Каждая сигарета испускала свой, непохожий на другие, восходящий штопор дыма. Тяга подхватывала эти торнадо, сплетая их в единый шнур и унося по дымоходу вверх.
Старцы, как по команде, повернулись к огню, будто очаг этот был тетрадью для письмен великого Агни, посланных Агнцу… Даже треск поленьев умолк, чтобы не мешать звучать Сло

В этом месте компьютер автора сильно засбоило. Появилась надпись о выполнении недопустимой операции, часть текста была безвозвратно утеряна. Попытка восстановить написанное неотвратимо приводило к сообщению, что файл доступен только для чтения. Автор попробовал прочитать еще раз написанное, чтобы запомнить и перенабрать утерянный текст, но тут засвистел чайник, капризно, как малый ребенок, требуя к себе. Когда же автор вернулся, все было кончено – текст не поддавался даже чтению…

Стемнело. Окна подернул ночной мрак. Но странное дело: если солнечные лучи едва пробивались сквозь оконные проемы, а электрическое свечение, заполнявшее улицу, и вовсе было отвергнуто стеклом, то звезды – все, даже совсем не казавшиеся яркими на обычном небосводе, были видны отчетливо. Если не считать их слегка мигающего блеска, огонь в очаге был единственным источником света в зале.
Дрова в камине полыхали истово. Пламя превращало тело дерева в тепло, но в доме становилось все холоднее. Один из Старцев подложил в камин несколько поленьев, но все равно теплее не стало. Огонь съеживался под напором тревоги, которая проникала в комнату. Веред вопросительно глянула на старшего Старца. Он ободряюще улыбнулся ей, а один из его спутников встал и протянул женщине невесть откуда взявшийся плед. Веред зябко закуталась в него и, почувствовав себя защищенной не столько пледом, сколько вниманием Старцев, немного успокоилась.
Так они молча сидели вокруг камелька. Но вдруг, как по команде, повернули головы ко входу. И тут же дверь с легким скрипом растворилась. Прошло еще мгновение, и на фоне звездного неба появился женский силуэт. Женщина не торопилась переступать порог. Она застыла в нерешительности, будто раздумывая, стоит ли делать последний шаг.
- Войди же! – голос Старца звучал властно.
Женщина еще миг оставалась в неподвижности и вошла в Дом. Дверь за ней плавно затворилась.
Это была Марлен. И хотя зашла она из залитой ярким светом улицы в помещение, где лишь пламя камина боролось с тьмой, женщина зажмурилась, как это обычно делает человек, глядящий на сварочную дугу. Марлен даже прикрыла глаза рукой. Но постепенно она освоилась. Глаза привыкли к слепящему полумраку, и, оглядевшись, она обнаружила себя стоящей посреди некоего подобия зала перед беременной женщиной, восседающей на высоком кресле в окружении четырех седобородых мужчин, строго глядящих на нее. Их лица казались знакомыми, но Марлен никак не могла вспомнить, где видела их. Почему-то эти люди внушали ей трепет и абсолютно не свойственное ей обычно желание быть покорной чужой воле. Чувство было столь непривычным, что Марлен встряхнула головой, отгоняя наваждение, но ощущение внутренней покорности не исчезло, а стало еще более полным. «Кто вы?» - хотела спросить она, но не смогла произнести ни звука. Хотела приблизиться к старикам, сделала шаг в их сторону, но шаг получился странным. Вместо того, чтобы сократить расстояние, он подкосил ее ноги, и с удивлением, потому что испугаться не успела, Марлен наблюдала, как медленно вытягивается, как будто уплощается, ее тело, распространяясь по полу. Это длилось долго, сначала она пыталась сопротивляться, но чем больше были ее усилия, тем понятнее становилось ей, что в этой борьбе нет шансов, а значит, незачем противиться, ибо силы, уплощавшие ее тело, были явно высшего порядка. И тогда она стала наслаждаться тем дивным ощущением рвущихся тканей души, что заполнило ее. Она напоминала себе стакан газированной воды, в котором лопаются мириады пузырьков, отчего внутри, в том месте, где расположена душа, становилось щекотно и томительно. Так продолжалось и продолжалось, пока пузырьки не исчезли вовсе. И в конце, когда она стала только водой, что-то выплеснуло ее на холодную поверхность, где она мгновенно замерзла, превратившись в тень.
Тень была плоской, и в ней осталось единственное, но неукротимое желание воплотиться, обзавестись душой. Конечно же, она не мыслила ни словами, ни образами, но лишь жаждала снова стать трехмерной, обрести объем. Инстинкт говорил, что для этого следует коснуться чего-нибудь живого, чьей-нибудь теплой плоти. Тень лихорадочно озиралась и, обнаружив рядом, совсем близко, живую душу Великой Матери, алчно ринулась к ней и уже, было, коснулась, но в последний миг наткнулась на барьер, обойти который было невозможным. Неумолимая Длань, излучала огромный, нескончаемый поток света. Свет этот был всепроникающ, от него невозможно было укрыться, а потому в его лучах не оставалось место Тени. Она стала таять, исчезать. Свет в некоторых направлениях стал немного убывать, образуя пространство, огороженное лучевыми потоками. Отпрянув в него, Тень распласталась на стене между оконными проемами, как шкура тигра в доме охотника. В ней остались только слух, повиновение и ужас никогда более не обрести душу.
- Кто это? – в испуге спросила Веред.
- Это дементор, - ответил один из Старцев.
- Тот самый, который у Роллинг?
- Тот самый.
- Зачем вы привели его сюда, в мир людей?
- Мир людей, мир теней, мир волхвов – это все условности.
- Мир – един, – подытожил Старец, казавшийся Главным.
- Хороши же условности! Эта же тварь чуть не высосала из меня всю душу! – начала закипать Веред.
- Великая Матерь! Ни один дементор не сможет никогда завладеть твоей душой. Она слишком тяжела для него, - пояснил Старец, выглядящий моложе других.
- Только Великий Отец способен на это, – добавил один из Старцев, который не выглядел ни Главным, ни Младшим.
Поймав на себе взгляды остальных волхвов, он, казалось, покраснел и поспешил смягчить неловкость:
- Да и то так – на время, - тут же понял, что снова сказал нелепицу, и замолчал надолго.
- Мы всегда рядом и всегда будем заботиться о тебе. Собрат же хотел сказать, что ты в некотором смысле сильнее нас и способна на очень многое, - сказал второй из Срединных Волхвов, чья Длань и стала необоримым щитом между дементором и Веред.
- Даже на такое, на что не способны и мы, - подвел итог Старший, и все Волхвы склонили седые головы перед женщиной на троне.
Веред лишь пожала в недоумении плечами, хотя уже успокоилась, и на смену испугу пришло любопытство. Женщина встала с кресла, подошла к стене, на которой едва заметно колыхалась Тень и, сложив руки на животе, попыталась всмотреться в очертания Тела без Души. Демонтор едва заметно начал перемещаться поближе к женщине, но та, заметив это шевеление, строго глянула, и Тень безмолвно вернулась в свои пределы.
- Так вот какой он - дементор, - задумчиво молвила женщина. – Бедненький.
Она хотела погладить тень, но передумала и ограничилась ласковым взглядом.
- Но как же он стал женщиной? Ведь он вошел сюда женщиной? Или это мне только показалось?
- Нет, не показалось. Это была дементор-женщина. Но бывают и дементоры-мужчины.
- И откуда они берутся?
- Дементоры, Великая Матерь, это мужчины и женщины, жаждавшие подлинной любви, сильной и страстной, без оглядки на приличия и условности, но не нашедшие себя в ней на этом свете.
- На том, - поправил говорившего Старец, выглядевший самым молодым.
- На этом, на том... Какая разница? Разумное существо потому и разумно, что понятие не имеет, где и зачем находится. Те же, кто начинает догадываться, перестают быть разумными.
- Бедненькие... - повторила Веред, задумалась о чем-то, а потом спросила, - а что же, отпуска у них совсем не бывает?
- Бывает. Но в отпуске они становятся вампирами.
- Так эта женщина тоже была в отпуске?
- Не совсем. Она – в командировке. Ты же помнишь, Великая Матерь, что нам нужна душа скрипача Цви.
- А что, другого способа получить ее нет?
- Нет.
Веред тяжело вздохнула, отошла от стены и вернулась на свое кресло. Покачав головой, она едва слышно пробормотала:
- Нехорошо это как-то, неправильно.
Старец, выглядящий моложе других, направил свой посох на Тень, и та стала уплотняться, на ней появились неровности, эти морщинки становились все выпуклей, объемней, и через некоторое время перед Веред и Старцами предстала Марлен, но не в своем обычном земном облике. Это был эскиз, чертеж, набросок человека. Все детали присутствовали, но жизни в ней не было. Голова ее была склонена, а взгляд неподвижен и устремлен на ту точку, где заканчивалась тень от фигуры Веред.
- Дементор! - провозглосил Старший Старец, - Ступай и принеси нам душу Цви Коэна, скрипача.
Фигура дементора покорно склонилась в поклоне. Распрямившись, она ожила и вновь обратилась в настоящую, живую Марлен.