Глава 9 Апрель, Ставила и мировая революция

Апрель, Ставила и мировая революция

- Выпрыгнуть всем на перекладину! – скомандовал младший сержант Ивко третьему взводу, когда тот, в полном составе, собрался после лазарета на спортивной площадке. По одному взводу из роты, каждое утро, уже на протяжении нескольких дней, прямо с подъёма, освободив от утренней зарядки, направляли в полковой лазарет, для получения очередной медицинской прививки. Что это были за прививки, курсантам никогда не объясняли, ограничиваясь, и то, через силу, короткой фразой:

- От инфекций…

     Сегодняшняя прививка получилась особенно болезненной. Объёмный шприц вгонялся под лопатку каждому молодому солдату. Боль при этом была едва терпимой. От влитого лекарства, которое сразу не рассасывалось, в месте инъекции образовывался подкожный мешок, рука немела, у некоторых, особенно мнительных курсантов, кружилась голова, правда, до обмороков, к счастью, не доходило. По армейской логике, чтобы лекарство быстрее всосалось в организм, необходимо было тут же применить к нему должную физическую нагрузку. Поэтому Ивко и подал сейчас эту команду. Несколько человек сделали вид, что готовы подпрыгнуть, но основная масса, поддерживая отёкшие плечи здоровой рукой, не обратила на Ивко никакого внимания. Он отнёсся к этому совершенно спокойно, потому что предвидел подобную реакцию. И даже, казалось, повеселел.

- Отставить! – Прогнусавил Ивко, и в интонации его голоса, при наличии воображения, можно было бы обнаружить некое подобие радушия.

- Что, необычный сегодня укольчик? Руками, руками работайте, быстрее отпустит!

- Да что же нам колют-то, товарищ младший сержант? – С перекошенной гримасой от ноющей боли, Сашка Рыбкин зло смотрел на нелюбимого всеми младшего командира,

- Так ведь и инвалидом запросто сделают и не извинятся!

- Поболтай мне ещё, Рыбкин! - Ивко достал сигарету, прикурил, сощурил один глаз от попавшего дыма, сплюнул, матюкнулся и продолжил:

- Это, скажу вам по секрету, товарищи курсанты, особая прививка. Только для мужской части населения.

- Что, силы прибавляет?

- Ну, насчёт силы, врать не буду, не ведаю, а вот про то, что о девках на время позабудете, знаю точно.

- Да как же так, - Возмутился Илья, - Это же – незаконно! Мы же не кролики подопытные!

- А ты, Соколов, рассуждай поменьше. Тут и без тебя знают, что законно, а что – нет, - ответил Ивко,

- Или, может, до штаба прогуляешься, до командира полка? Так, мол, и так, товарищ подполковник, возражаю по поводу заботы государства о моём и сослуживцев здоровье.

И Ивко рассмеялся неприятным, как и всё, что он делал, смехом. Под лопаткой саднила ноющая боль, настроение у всех соответствовало ситуации.

- Разрешите покурить, товарищ младший сержант, - раздался чей-то голос.

- Что, совсем службу поняли? – Внезапно разозлился Ивко, - Это вам не курилка! Здесь спортом заниматься положено. – Сам он со смаком дымел по ходу своего негодования.

- А ну, слушай мою команду! Разобрались по двое! Выпрыгнуть всем на перекладину!

     Одно дело, когда ты подтягиваешься на турнике сам, независимо ни от кого, и совсем другое - когда это упражнение исполняется коллективно, да ещё по счёту, то есть, синхронно. Ещё одна неприятность заключалась в том, что кто-нибудь из курсантов, как правило, обязательно забывал спросонья прихватить с собой, припрятанные под матрацем, трёхпалые солдатские рукавицы. А без них, в морозную погоду, хвататься руками за мёрзлую сталь было, ох, как неприятно! И делать отжимания от земли, кстати, тоже.

- Делай раз!.. Отставить!

Подтянулись все, за исключением Сурло. Рукавицы у него были. Но он безвольно висел на заледенелой трубе турника, смешно подёргивая ногами и изображая на лице бесконечное страдание. Ещё через несколько секунд он разжал руки и не просто спрыгнул на землю, а свалился на неё, сначала на корточки, потом – на спину.

- Вай, мама-джан, вай, товарищ сержант, не могу, совсем не могу, - Сурло катался по мёрзлой земле и очень натурально стонал.

- Жрать меньше надо, товарищ солдат, - Назидательно отреагировал Ивко,

- Не только харю, брюхо отъел, аж гимнастёрка по швам трещит. Ты же, азербайджанская твоя душа, как студень весь, ходишь – колышешься!

- Ничего я не отъедал, - Обиженно ответил поднявшийся на ноги Сурло,

- Это у меня от рождения, дома врачи говорили – неправильный обмен веществ… - Морщась от боли, он пытался дотянуться правой рукой до левой лопатки, но это ему никак не удавалось, по причине, во-первых, собственной чрезмерной тучности и, во-вторых, зимнего обмундирования. Смотреть на него было забавно, и первоначальное негодование сослуживцев обернулось теперь незлобливым, но всё равно, неприятным для толстяка зубоскальством.

- Скажите, пожалуйста, какие мы слова, оказывается, знаем! – Подхватил Ивко общее настроение,

- Обмен веществ! Я тебе сейчас организую обмен веществ! Вот, товарищи курсанты, благодарите своего кисельного Сурло. Все будете подтягиваться до тех пор, пока ваш драгоценный холодец не изволит исполнить упражнение! – Садистские наклонности Ивко торжествовали.

     По взводу прокатился глухой ропот. На холодном ветру, который утраивал, удесятерял силу не крепкого, пока ещё, мороза, с ноющей болью под лопатками, перспектива бестолкового подтягивания на турнике выглядела весьма удручающе. Ивко и сам уже начал подмерзать, это было заметно, но сила привычки брала вверх.

- Что, Сафаров, - крикнул он, обращаясь к крохотного роста солдатику,

- Замёрз никак?

Огромными и удивительно красивыми глазами, буквально лучащимися всей мирской печалью, собранной в одном месте, Сафаров, как-будто даже застенчиво, смотрел на сержанта. Также печально вздохнул и вдруг, неожиданно и открыто улыбнулся.

- Нэт, товарищ младший сэржант, - ответил он чистым, певучим голосом,

- Много-мало тэрпим…

     Курсант Сафаров тоже, как и Сурло, был азербайджанцем. Но на этом сходство заканчивалось. В противоположность своему земляку, он выглядел до смешного маленьким и худощавым, но зато природа одарила его лицом прямо-таки девичьей красоты. И, как-будто в отместку за достойную кисти художника эту самую выразительную красоту, природа, словно спохватившись, отомстила ему кривыми, чуть ли не колесом, ногами и даже худшей, чем у Дё, косолапостью. А ещё у Сафарова было необычное имя: Апрель. Никто из курсантов прежде такого имени не слыхивал и когда, в первые дни учебки, парни знакомились друг с другом, многие переспрашивали крохотного ростом кавказца, как же его зовут на самом деле. Он мягко улыбался и с непередаваемым акцентом повторял:

- Апрэль…

- Ага, - скалился кто-нибудь из курсантов,

- Май, июнь, июль…

     Сафаров, со смущённым видом, поддерживал всеобщее веселье, улыбался открыто, причём, улыбался почти всегда и почти по любому поводу. Отчасти, это объяснялось тем, что он с трудом изъяснялся по-русски, и доброжелательная улыбка его служила ему неким громоотводом, вполне надёжно функционирующим в армейских условиях. С другой стороны, почему-то всеми чувствовалось, ощущалось, что улыбка крошки Сафарова не была натянутой и дежурной гримасой, она шла изнутри, от сердца, от души. И никому не приходило в голову, находясь рядом с ним, говорить гнусности, клеветать на товарищей, травить похабные анекдоты, словом, Сафаров самым странным образом действовал на сослуживцев, сам при этом ни капельки не напрягаясь. Тем не менее, в первые недели службы ему приходилось туго. Голос его всегда бывал тих и как-то непривычно и странно, но приятно мелодичен, взгляд не по-мужски красивых глаз отражал искреннее и заинтересованное удивление и обезоруживающую беззащитность перед всем окружающим миром. На нервозный и нетерпеливый мат сержантов, ничего не понимающий Апрель отвечал искренней, но бестолковой улыбкой, а взгляд его, в такие моменты, наполнялся настолько глубокой печалью, что, казалось, могли бы расплакаться даже камни. Гимнастёрку ему подобрали не без труда, но всё равно, на пару размеров большую, чем следовало. Штаны на нём раздувались парусами, а куртка, туго опоясанная ремнём, как и полагалось по уставу, между четвёртой и пятой пуговицей, больше походила на женское платье. Шапка тоже была не по размеру и напоминала каску эсэсовца. Короче говоря, смотрелся крошка Сафаров в своём армейском обмундировании совсем не по-солдатски, откровенно нелепо и напоминал, скорее, карикатуру на бойца. Призывали Сафарова с какого-то азербайджанского захолустья, с затерянных и не обозначенных на географических картах окраин, где русская речь, за годы Советской власти, так и не прижилась, потому, как русских, в тех местах, почти что и не было. Но невысокий рост его как нельзя более подходил для службы в танковых войсках, особенно в качестве механика-водителя. После того, как курсанты, наконец-то, получили зимние танковые комбинезоны, преимущества малого роста и такой же комплекции стали очевидны для всех. Илья, например, в зимнем своём комбинезоне, с трудом протискивался в люк механика-водителя: вначале опускался вовнутрь ногами до пояса, закидывал вверх левую руку, правую прижимал к туловищу и змеиными движениями, в несколько приёмов, проталкивал книзу весь корпус. Усевшись в кресле водителя, в последнюю очередь, подтягивал книзу левую руку. Сафаров же запрыгивал сразу, целиком, и внутри танка ему было гораздо комфортнее, чем остальным…

- Много-мало тэрпим…

- Ух ты, - удивлённо отреагировал Ивко,

 - Никак, Сафаров по-русски заговорил! Так много тэрпим, или мало тэрпим, что-то я не понял…

Апрель улыбался, а это означало, что смысл вопроса остался ему неясен. Между тем, ветер крепчал, и привитые, как намекал Ивко, от тяги к женскому полу новобранцы, уже готовы были продемонстрировать коллективное недовольство по поводу бестолкового топтания на спортивной площадке. Но тут, в предрассветных сумерках хмурого и холодного утра, неожиданно показался, кипящий от негодования, младший сержант Герасимов.

- Ну ты чё, Гнида, - как всегда выговаривая букву «г» на украинский манер, вскинулся он на Ивко,

- Совсем, что ли… - Далее следовал очень красочный и витиеватый монолог, состоящий сплошь из непечатных выражений. Налицо прослеживалась школа сержанта Григорьева. В двух словах, тирада Герасимова сводилась к тому, что вся восьмая рота, в ожидании третьего взвода, мёрзла сейчас у входа в казарму и не могла, в виду неполноты состава,  продвигаться в сторону столовой, где их ждало вкусно пахнущее  тепло и горячий завтрак.

- Короче, сейчас тебе, Гнида, от дятла достанется, да и от ротного тоже, - выдохнул последнее, уставший от длинной речи, Герасимов,

- А уж  Гриня лютует, страх, аж рожа вся красная, прямо как у Шурки Ровного. – Не без удовольствия наблюдая за замешательством Ивко, Герасимов очень убедительно, смакуя каждое слово, подытожил:

- Хана тебе, Гнида! Гитлер капут! – Весь взвод, ни капельки не смущаясь присутствием своего мучителя, гоготал в полный голос. Герасимов был доволен. Он искренне пытался, но так же искренне не мог скрыть собственной, личной, неприязни к сослуживцу, и это чувство шло, просилось наружу из самых недр его сознания, пенным прибоем закипало в крови и, в итоге, выплёскивалось наружу не только потоком слов, но и сопутствующей жестикуляцией, мимикой, взглядом. Сергей Герасимов был человеком прямолинейным и, кстати, уважаем и за это своё качество, в том числе, солдатами, не только третьего взвода, но и всей роты.

- Взвод, становись! – Откровенно запаниковал Ивко,

- В сторону казармы, бегом марш! – И сам припустил следом, прижимая правой рукой к бедру висящий через плечо планшет.

     Сегодня, следом за завтраком, как нельзя более кстати, в соответствии с учебным расписанием, предстояли занятия по политподготовке. После полученных болезненных уколов, оказаться в тёплом помещении и несколько часов отдыхать всем уставшим телом,  удобно расположившись за классными столами – это, особенно сегодня, было просто чудесным совпадением. Да и вообще, с некоторых пор, теоретические занятия, проводимые в классе,  стали для курсантов настоящей радостью. Правда, всех, без исключения, в расслабляющем тепле классной комнаты, начинало клонить ко сну, веки тяжелели подвешенными пудовыми гирями, спать хотелось ужасно, но всё же, это было гораздо лучше, чем мёрзнуть в стальном чреве танка, или отдавать Богу душу на бескрайних просторах продуваемого всеми ветрами танкодрома,  с волнением дожидаясь своей очереди вождения и изучая выставленные под открытым небом учебные плакаты по материальной части боевой машины.

     Как это нередко уже бывало, вёл занятия заместитель командира взвода сержант Григорьев. Лейтенант Веретенников либо отсутствовал по служебным делам, либо, попросту, сачковал, в зависимости от текущей ситуации. Сейчас Григорьев рассказывал о существующих агрессивных военных блоках, представляющих потенциальную угрозу, как для Советского Союза, так  и для стран социалистического содружества в целом. За окном, в иссиня-чистом, голубом, зимнем небе, сияло яркое солнце, в классе царило расслабляющее тепло, и сам лектор, развалившись на преподавательском стуле, с трудом сдерживал подкатывающую зевоту. Григорьев расстегнул верхнюю пуговицу гимнастёрки, совсем снял ремень, скрутил в тугую спираль и положил  на стол. Речь его текла неторопливо, становилась всё более замедленной, интервалы между отдельными словами ощутимо нарастали и, наконец, сержант замолчал окончательно. Несколько раз, тяжело моргнув, он, не в силах больше бороться с одолевавшей сонливостью, закрыл глаза, голова его медленно опустилась вниз, подбородок упёрся в грудь,  нижняя губа безвольно оттопырилась. Курсанты, затаив дыхание и боясь пошевелиться, чтобы не разбудить своего командира, сами с удовольствием последовали его примеру. Взвод погрузился в коллективную спячку. Но, ко всеобщему сожалению, ненадолго. Григорьев вдруг самым настоящим образом всхрапнул, смачно и звучно чмокнул губами, вздрогнул, открыл глаза и, в первое мгновение, непонимающим и оторопелым взглядом окинул окружающих. Затем резко поднялся.

- Отставить, третий взвод!

Почти все вздрогнули, потому что все почти уже заснули. Странное дело. Несколько мгновений забытья прибавили энергии, и сейчас никто не чувствовал прежней сонливости. Как рукой сняло!

- Так, – невозмутимо продолжил сержант, - На чём мы остановились? На складывающейся революционной ситуации в отдельно взятых капиталистических странах. Так?

- Так точно! – Послышались бодрые голоса. Григорьев сделал несколько медленных шагов между рядами курсантов и вдруг, тихо присвистнув, замер на месте. Проследив за направлением его взгляда, молодые солдаты увидели незаметно свернувшегося за предпоследним столом и мирно спящего крошку Сафарова. У сержанта, после минутного сна, видимо, было хорошее настроение, он приложил палец к губам, мол, тихо, не разбудите, и крадущейся походкой, в полной тишине стал приближаться к маленькому азербайджанцу. Тот спал крепким, безмятежным сном. Григорьев некоторое время постоял нал ним, даже вздохнул с сожалением. Все ожидали, что он,  как обычно, заорёт благим матом и уже предвкушали предстоящую сцену. Но сержант, вдруг, чуть ли не панибратским тоном, негромко сказал:

- Что, Апрель ты наш драгоценный, замаялся совсем? А? Са-а-фа-а-ров! – Вкрадчивым голосом дурачился сержант. И уже громче:

- Са-а-фа-а-ров!

Апрель дрогнул веками, открыл удивлённые глаза, оторвал голову от стола и, совсем как ребёнок, заулыбался на весь класс. Затем, видимо, спохватившись,  поднялся со стула и, продолжая улыбаться, смотрел теперь на сержанта. Григорьев  только хмыкнул, развернулся и пошёл к своему столу.

- А скажи мне, Сафаров, - произнёс он на ходу, - о каких военных блоках мы сейчас говорим?

Сафаров смотрел на сержанта преданными глазами, улыбался и молчал. Товарищи пытались ему подсказывать, но тщетно. Григорьев опустился на стул и, поигрывая длинной указкой, продолжал:

- Чудной ты, Сафаров… Как ты в армию-то угодил, ума не приложу. За солью, что ли, с гор спустился? А? И тут тебя в военкомат забрили. Не вовремя, земеля, спустился. – Григорьев сладко зевнул и потянулся всем телом,

- Или у вас там гор нет? А, Сафаров? Есть горы?

- Так точно, - улыбался Апрель, - Ест, всё ест…

- Да не ест, а есть! Чудо гороховое. Сафаров, как страна называется, в которой живёшь?

- Азербайджан, - певучим голосом и с мечтательностью в глазах ответствовал курсант, причём в слове «Азербайджан» буква «ж» у него звучала с мягким знаком, в сочетании, которого нет в русском языке. В целом слово получалось нежным на слух, как будто речь шла о любимом младенце.

- Нет, дорогой, Азербайджан – это республика. А страна, страна наша, как называется?
Апрель задумался, облегчённо вздохнул, улыбнулся ещё шире и тихо сказал:

- СССР!

- Молодец! Теперь – расшифруй.

Улыбка Сафарова стала грустной. Он не понимал вопроса.

- Ну, напрягись, - не унимался Григорьев, - Что такое СССР?

- Союз… - вымолвил курсант, но дальше первого слова дело не пошло.

- Ладно, тоже неплохо. А революций, сколько было в России? А, Апрель? Или бесполезно спрашивать? – Сафаров печально улыбался.

- Хорошо, поставим вопрос иначе, - продолжал забавляться замкомвзвода,

- Когда произошла последняя, социалистическая революция? – Григорьев с сомнением смотрел на курсанта. – Сафаров! В каком году произошла революция?

 Неподдельная печаль струилась во взгляде несчастного Апреля.

- Ну, ты меня совсем разочаровываешь, Сафаров, про это ведь даже чукчи знают! Так, не подсказывать! Дё! Шибко грамотный? Сейчас и до тебя доберусь! Та-ак… - В голосе сержанта стали закипать сердитые нотки,

- Сафаров! Кто такой Ленин?

Сафаров сделал широкие глаза, развёл руки в стороны, а потом поднял их кверху.

- Лэнин!  - Теперь взгляд его поднялся вслед за руками и сквозь потолок устремился к небу. Получилось красноречиво. Ожидать от него чего-то большего было бессмысленно. Григорьев криво ухмылялся. Взвод тихо посмеивался. Сафаров широко и счастливо улыбался.

- Всё, чудо гороховое, последний вопрос: когда Ленин родился?

Счастливая улыбка трансформировалась в печальную. Григорьев обескуражено присвистнул.

- Да ты, Сафаров, часом, не марсианин? Вот бы никогда не подумал, что в Советском Союзе живут люди, не знающие, когда Ленин родился… Придётся тебя, остолоп необученный, вне графика на чистку картошки отправить. А, Сафаров? Или, может, лучше дневальным, в гарнизонный гальюн? – чувствовалось, что недавнее благодушие сержанта буквально тает на глазах. Сафаров, продолжая смущённо улыбаться, беззвучно шевелил губами и смотрел в потолок. И вдруг:

- Двадцати два апрэли, - со вздохом облегчения неожиданно откликнулся он. Потом склонился над столом, что-то написал в тетрадке и протянул её сержанту.

- Вот, сэржант, - мягко сказал он, ставя ударение в слове «сержант» на первом слоге. Григорьев заинтересованно поднялся с места, подошёл, взял тетрадку Сафарова, посмотрел, хмыкнул и вернулся к столу.

- Не «вот, сержант», а «вот, товарищ сержант». Ладно, садись. Правильно написал: 1870-й год. Но русский язык учить надо! Выговорить он не может по-русски... Так и будешь записки писать? – курсанты с удивлением замечали, что их замкомвзвода немного обескуражен и испытывает непривычную для этих условий неловкость. Но он быстро взял себя в руки, хлопнул указкой по столу, кашлянул и грозным, хотя и несколько наигранным голосом, отчеканил:

- Ну, что, такой-то Дё! Дождался! Сейчас знаниями будешь блистать! Слушай, а может, тебе кличку дать? А? Например, Дё Багдадский. А что, звучит. С другой стороны – кореец, и в Багдаде. Кино! – Курсанты по-тихому ржали, благо обстановка располагала.

- Ну, давай, дневальный по танкам, к доске! Хотя нет… Отставить! – Сержант заметил, что один из курсантов увлечённо, азартно и с жестикуляцией, громким шепотом, о чём-то рассказывает другому.

- Курсант Ставила!

- Я! – Резво подскочил высокий, спортивного вида, молдаванин. Ставила был спортсмен-разрядник, кандидат в мастера спорта по вольной борьбе. Как и у всех «вольников», всерьёз занимающихся борьбой, у него были сломаны уши. Смотрелись они чрезвычайно забавно и походили на крупные, только что из кастрюли с кипятком извлечённые, вареники. По роте ходили слухи, что Ставилу, скорее всего, скоро переведут в спортроту и что в танкисты он угодил по чистой случайности. Ставила отличался весёлым, как, наверное, все молдаване, нравом, по-русски изъяснялся ненамного лучше Сафарова, замечательно исполнял молдавские песни, никого и ничего не боялся, но перед танком испытывал благоговейный ужас и сразу же, на первых же вождениях, выделился, даже среди самых отстающих курсантов, непроходимой бестолковостью и абсолютной неспособностью к военной технике. Зато на спортплощадке он вытворял настоящие чудеса: свободно исполнял «солнце» на перекладине, то есть крутил изящные, в триста шестьдесят градусов, обороты на турнике, причём делал это без страховки, сигал через «коня», сопровождая упражнение кувырком через голову, легко отжимался от пола на одной, только, руке, взбирался по канату без помощи ног, да ещё с подвязанным к поясу десятикилограммовым блином от штанги и вытворял ещё много чего удивительного. Сослуживцы Ставилой искренне восторгались, по-доброму завидовали, потешаться над его плохим русским остерегались и предпочитали сохранять с ним ровные, товарищеские отношения. Но сам Ставила никогда и не давал повода его остерегаться, он, как это часто бывает с сильными, от природы, людьми, лучился добродушием и доброжелательностью, выражал готовность дружить с целым светом, и надо было приложить немало усилий, чтобы вывести его из себя. Впрочем, никто и не старался, включая самых ретивых сержантов. Хотя Ивко, в своём, как обычно,  репертуаре, попробовал было однажды. Но, получив спокойное предложение молдаванина выйти и разобраться один на один за территорией казармы, тут же ретировался и, привычно перенеся (в который уже раз!) прилюдное унижение, зло, тем не менее, на новобранца-спортсмена затаил и камень за пазухой, до времени, спрятал.

- Ну что, чемпион, затосковал без внимания? – Григорьев, пожалуй, был единственным, кто мог безо всяких усилий скрывать свои симпатии и антипатии к подчинённым.

- Давай, мэй-мэй, дуй к доске, на центральное обозрение…

Ставила повёл могучими плечами и бодрой походкой вышел к доске. К правому её краю подвешена была огромная политическая карта мира.

- Держи указку. Покажи нам страны, входящие в Варшавский Договор. – Ставила левой рукой почёсывал затылок. Брови его были подняты кверху, лоб собрался многочисленными морщинами. Указка ткнулась в самый большой участок карты.

- Вот, СССР.

- И что? Я тебя хвалить должен? Дальше…

- Вот, - Ставила вплотную приблизился к карте, вчитываясь в названия государств,

- Болгария… Ага, Германия, нет, то есть, ГДР… Так… Венгрия… Дальше… М-м-м… А, вот, Чехословакия.

 Всё, какие ещё страны входили в военный блок социалистических стран, Ставила сказать затруднялся. Точнее – не знал.

- Как же ты, товарищ курсант, про родную Румынию, забыл, что ли?

- Не можно так сказать, товарисчу сержант! – весело осклабился молдаванин,

- Родная моя – Молдавия!

- А язык и песни у вас одинаковые…

- Но границы, товарисчу сержант, границы то - разные!

Григорьев весело рассмеялся.

- Что верно, то верно. Ну, хорошо. А почему не все ещё страны участвуют в Варшавском Договоре? Ведь наш блок, какой? А, Ставила?  Правильно, не агрессивный, - Ставила на замечания сержанта усердно кивал головой.

  – И я рад, товарищ курсант, что ты со мной полностью согласен, - к Григорьеву вернулось шутливое настроение.

- Так какое же твоё мнение?

Ответ, тем более из уст Ставилы, оказался неожиданным:

- Дождаться надо, товарисчу сержант, мировой революции! – Заметив, как брови сержанта поползли вверх от недоумения, боец торопливо договорил:

- В школе нам так говорили, товарисчу сержант, в деревне нашей, что под Яловенами.

- Да, с вами не соскучишься, - сержант откинулся на стуле, массируя спину,

- Ну, и кто же тогда, уважаемый революционер, является теоретиком данного тезиса?

- Я, товарисчу сержант, конечно, не знаю, что таки «тезиса», но теория, можно предполагать, товарища Ленина.

Григорьев даже поднялся со стула.

- Да, с такими подкованными бойцами можно смело идти на штурм бастионов капитализма! – Лицедействовал сержант, проговаривая слова торжественно и, одновременно, саркастически.

- Какие ещё будут мнения? – обернулся он в сторону аудитории. И тут случилось то, чего никогда ещё не случалось: Апрель Сафаров поднял руку!

- Ну-ка, ну-ка, - удивлённо вымолвил Григорьев, одновременно делая знак Сафарову подняться. Апрель, застенчиво улыбаясь и, по-видимому, волнуясь, сказал:

- Товарищ сэржант. Эта Карэл Маркс! -  В глазах у Апреля полыхал счастливый костёр. Он одёрнул полы гимнастёрки, сидящей на нём, как платье, разгладил её под ремнём, глубоко вздохнул и выложил последний козырь:

- И Фридэр Энгэлс!

Григорьев поднял обе руки кверху, словно говоря: «сдаюсь», покачал головой, но по лукавому лицу его было видно, что сержант, в общем-то, взводом доволен.    От   замкомвзвода к подопечным и обратно тянулись невидимые, но внутренне осязаемые, нити нарождающейся взаимной симпатии.

- Всё, больше не могу! Соколов, за старшего, я курить пошёл. И что б тихо было. Ставила, на место садись...


     В первый раз Апрель прилюдно упал на землю, когда они, перед утренней зарядкой, бежали трёхкилометровый кросс. Случилось это на раннем этапе учебки, ещё до их пробных и изнурительных, поначалу, марш-бросков на танкодром. До памятного трёхкилометрового забега обычно ограничивались километровым маршрутом. Но нагрузки, в соответствии с учебным планом, неуклонно нарастали, поэтому в этот раз бежали три километра. Сержанты были тут же, рядом, со взводами и бодро и строго подгоняли отстающих. Забег всем давался по-разному, кто-то покрывал расстояние без труда, кто-то, отчаянно задыхаясь уже прокуренными лёгкими. Но никто не имел права быть недовольным жизнью, или, упаси Бог, жаловаться на слабое здоровье. Никакие доводы сержантами в расчёт не принимались, крепкие народные выражения, при необходимости, дополнялись хорошими пинками по известной точке и, худо-бедно, рота бежала вперёд. Илья уже не помнил, случайно, или нет, он оказался тогда рядом с Апрелем. Скорее всего, что не случайно, скорее всего, видя, что Сафаров на втором круге явно стал сдавать, он хотел быть рядом и как-то помочь товарищу. Сам Илья бежал  весело, не чувствуя особого напряжения. Ещё до армии, бег на дальние дистанции был одним из его любимых  занятий во время тренировок в клубе лёгкой атлетики. Но Апрель задыхался. Видно было, что бежал он из последних сил.
- Давай, давай, Апрелюшка, - подбадривал его Илья, - Круг всего один пробежали, держись!
Апрель на ходу пытался улыбаться, но улыбка выходила страдальческой. Даже в зимнем, хмуром свете занимающегося утра была заметна нехорошая бледность его лица.
- Илыя, нэ могу, лёгкий болит! – Не сказал даже, а захрипел Сафаров. И через несколько шагов упал, как подкошенный. Илья и ещё несколько курсантов остановились, начали поднимать Апреля. Губы у него стали синими, вокруг рта образовалась фиолетового цвета полоса. Дыхание шло со свистом, в уголках губ трепетала пена. Готовый было взорваться тирадой подбежавший к ним Ивко, растерянно промолчал, едва окинув взглядом бледного, как смерть, азербайджанца.

     В итоге, всё обошлось. Сафарову посчастливилось целых два дня проваляться в лазарете. И всё это время, как он сам позже рассказывал, Апрель проспал, как убитый. Чем вызвал вполне понятную зависть со стороны хронически невысыпающихся курсантов. Какой диагноз поставили Сафарову полковые врачи, осталось неизвестным, но только кросс со всеми вместе он больше не бегал, и по лесопосадке, на пути к танкодрому, тоже двигался шагом. Учебку он благополучно преодолел, но вот, находясь уже в линейных войсках, казалось бы, в более мягких условиях, но при других командирах, не ведающих про его слабые лёгкие, Сафаров, во время совершения очередного марш-броска, таким же образом, как когда-то в учебке, рухнул на землю и рухнул, на этот раз, с гораздо более серьёзными и тяжёлыми последствиями. На закате службы, Илья, будучи в группе сопровождения и обслуживания командно-штабных учений, случайно, через знакомых, узнал, что Апреля комиссовали из армии в связи с разрывом лёгкого. Так что вернулся он домой раньше срока, слава Богу, живым, но покалеченным на всю оставшуюся жизнь инвалидом.

     И Илья в очередной раз задавался вопросом: как, каким образом, при таком явном неблагополучии со здоровьем, оказался в армии новобранец, который, скорее всего, принёс бы гораздо больше пользы Отечеству, занимаясь мирным трудом в своём затерянном, но счастливом захолустье.