Выводы бессмысленности

К сожалению речь разделена на искусство и функциональность.

Если бы только я заманил эти острые грубые концы в тень, к тайне, к вечности, к их мягкотелой величности, к  человеческому соседству их коммунальных дверей, заглядывающих открытых ртов, всеразъедающих глубокомысленных извилин; приусадебных огородов, развязанных шнурков и распущенных рук - этих нечаянно разлитых форм и первых наивных впечатлений, зазубренных впопыхах, где-то, с кем-то; выплавленных, проштампованных значений с гарантией сервисного обслуживания многие годы, вплоть до беззубой улыбки в счастливой старости; под сень моих век, в канун Нового Года, за стол, где меня сочувствуют вдохновение и гармония;  за края стульев и слов, непонятно цепляясь, опрокидываю их, настаиваю на этом беспорядке, забираю их к себе и сбиваю. Эти непрочные основания для идеальных воспоминаний; едва опеваю их и заново устремляю в будущее. Пас случайности! Эти силуэты восторгов,  голосов зависших перед глазами, в сердце. Обратно к  ничто, к бухгалтерским аудитам и подбиванию баланса, как бы рождаясь снова, послезавтра.

Тогда.
Балованный мамонтенок хрюкает на разноцветной травке, переливаясь фиолетовыми оттенками. его яблочно-железные зубы грызут хрупкие шарики крыжовника, который лопается под напряжением детской челюсти и разбрызгивается на его губки, носик, стекают по розовому подбородку. Эти игрушечные планетки лопаются и лопаются, наполняя мягко-тусклые глазки звереныша фейерверком восторга. Малиновые пушинки покрывают его высоко задранную качающуюся мордочку. О она пытается вынюхать весь весенний букет ароматов и воспарить ввысь, назад в сказку, в это умопомрачающее пространство, наполненное сестрами, дедушками и блаженством. Как бы ни так. Каждая крупинка золотистого песочка погружена в трясину беспамятного, бессовестного отрывания от земли, выныривая из которой мамонтенок открывал новую приглушенность. Его чувства немеют от паров фимиама и от вида сырых корабельных досок. Где-то из-под него доносятся соловьиные романсы, ровный стук дятла и загадочная повесть кукушки. Все в этих звуках для него родное, как убаюкивающей голос  матери. Так, покачиваясь на колыбели маминых рук, мамонтенок уносится/уносился в прошлое.
Перламутровые ракушки укрыли лапки дрёмы, ревниво пряча их от подбирающегося бриза, несущего утреннюю бодрость, любимые шаги и едва ощутимое прикосновение теплых рук.
Мягкий бриз знает каждую ракушку по имени и тихонько манит их назад в море. Дыхание теплого вулкана, щекоча пробегает по ребрам ракушек, властно придушивая поднимающиеся волнами хихиканья и исчезает, оставив позади недоуменные взгляды, обращенные под себя, к археологии добра и тектоническим образованиям естественности.
Это ты правильно сказал

Там.
Снег больше не идёт, он лежит, кем-то брошенный наземь, всегда белый,  всегда попираемый подошвами; обтанцовываемый в паре со счастьем, под сводами  хаотических бессмысленных опор и трезвыми взглядами любовниц в стороне.
Но здесь: так тепло, уютно, немного по-чужому, но зато живо, необычно - дыша, спеша приписать больше, - в смеси мягкого пафоса, наивности и превосходства. Лишь в этот день: оживем мы...  уже старики, и уже ненужно...
И так,
потягиваясь, протягиваю свои марсианские бронзовые кисти к богам, опрокидываю их на лицо - по скулам сыпется золотистый дождь - вдоль моих волос - меж позвонков - катятся солнечные пылинки. Теплые, искрящиеся и волшебные. Ты тоже рядом, грызешь бублик. Рядом на песчаности горячий чай и холодная голова твоего джентльмена. Мне больше не нужны его волосы. Твой нос стал красным, а глаза загорелись. Вот вот взорвутся два солнца. Давай будем вместе всегда везде: на празднике ранимости и изнеженности, в прохладе камерной тиши, у себя дома, на расстоянии от еды и уз, уносимые болезненным ритмом бриза от берега. Прошепчи мне опять: "У нас есть все основания не верить разуму." Повтори: "Персонализированная только-что приготовленная чашка чаю по имени Ирина, с очень неприхотливым характером. Молчит." Это ты правильно сказала.

Только ли мы живем?
А все вокруг? тихонько во сне шевелится и шуршит по моей шерсти. Я - мягкий пушистый пес-приживальщик с черными блестящими глазами. Я вижу тебя и я чувствую, что мои глаза любят тебя. Моя душа льется к тебе. Я не могу не любить. Только ли тебя? Я все вижу.
День девятый. Проклятый. Я счастливый. Я уже устал тестировать. Я не могу больше протестовать. Я ем вперемешку и воспроизвожу. Повторяется, но я не могу не быть всем, отражающимся. Я пропускаю глубоко сквозь себя море и, полностью растворенный в нем, уношусь далеко за горизонт. Мне никогда не быть водой. Что такое «быть»?
Я есть. В десятый день сотворил Бог свою тень и разлился с ней по поверхности всего мира. скрываясь от взглядов непосвященных и верующих. Солнце догнало меня за горизонтом. Солнце, я больше не вижу твоей тени. Что такое тень, солнце?
Мои  голодные, холодные глаза... они не перестают есть мир. словно Адам, выпущенный на землю, бегу, задыхаясь срываю куски мира, животрепещу... всегда нужно быть в начале. Остальное - воспоминания, ностальгия. Из-за неумения во время бросить... 
В одиннадцатый день Бог высыпал на нас гору снега – теплого и рассыпчатого. Ты его ела. Мои глаза его ели. Бог его ел. А потом Бог высыпал нам ещё одну гору снега – сладкого и пушистого. Ты говорила, что он желтее солнца и песка, и я тебе верил. Я было слеп от счастья. о Твои алые губы, о мертвенную бледность лика. Ты, мой Средневековый артефакт, и желтый снег – это было. Я есть.
Ценители клоунады постигают маловероятное, когда я стою у тебя на голове и балансирую. Словно на полуспущенном мяче все расплывается - столы, аплодирующие руки, сжигающие глаза. Я не хотел бы упасть с головы. В зеркале - ты - уверенно улыбаешься, зажав своими вульгарно мясистыми губами сигару во рту. Мне смешно и приятно. Под твоими глазами все дрожит и растворяется в парфюме. Мне не достать до твоего подбородка. Под моими ногами в таком случае всегда зыбко.
В мои отяжелевшие легкие врывается домовой и впускает внутрь свежий лазурный воздух, который освобождает меня от ноши, унося мою душу на обочину разума - к Жизни, к траве, к солнцу. Время постой! это все что хотелось тебе сказать. "Это отстой," - теперь ты понимаешь без слов. Ты больше не ждешь восьми. На твоих пальцах бублики, из дырявого кармана торчит дуля. Завтра не наступит никогда.
Эйфорические бабочки повсюду! окружают радужными крылышками, перышками, миллиардами глаз, прикрывают от посторонних глаз. Это они поцарапали лазурный небосвод так что на престол господний сыпется, переливаясь на солнце всеми цветами радуги, новогодний сенгопад. Твоя улыбка довольно-вкусная и глаза сладко-карие. Это было. Я есть.
Одухотворенные, задавленные внутренним обаянием и непонятно чего ожидающие - сказал проходящий мимо странник и отвернулся назад, к заработанной своим горбом непритязательности, к  глубокой старости, к подаркам Будды.

Надо же было и такому случиться - просыпаются древнейшие Желания и в загадочном тумане Воли и Разума, ослепляют и меня, и... я - всегда жертва...

... что-то начинаю... "Я хочу, чтобы между нами еще что-то было, но не хочу тебя...  просто выпить" - можно так говорить? На удовольствие нельзя смотреть, такая игра. Это хаос. Ты беспорядочно жестока ко мне и к моему существованию. Я хотел бы тебя слышать. Всё так и есть как ты говорила.
Не груби мне, я и так смешон. Твоя ревность меня губит, но ты не склонна к угрозам выпить. Твои губы пьют, а мои поют; и только ты знаешь об этом. Сколько еще мне?
Видимому не верю, невиданное боготворю.
Ты спишь и снишься мне. Все тот же светло-голубой сарафан в крупный горошек, беседка в ивном саду и твоя улыбка... снова обманывает меня. Я становлюсь ей -ты забываешь меня. Я болен - и слушаю твою тишину. Сколько тебе еще? Я замотал тебя в сарафан и вынес. Никак не могу поверить. Ем тушенку. Все молчит и помнит. В саду лежат все твои волосы. Я их пытался поджечь, но огонь переходит на зеленую траву, а волосы не горят. Поэтому я их засыпал песком. Но песка не хватило.
Они так некрасиво лежат кучей посреди сада. Это он верно заметил.

Потом он подошел и объяснил мне для чего движутся звезды, зачем каждое утро солнце просыпается, потягивается, неохотно протягивая свои лучи к моему лицу, и медленно восходит над горизонтом - совершает свой земной круг; зачем каждый день Жизнь готовит нам причины для радости и слез... Он говорил, а губы его оставались неподвижны, глаза его были устремлены куда-то далеко за горизонт, а в небе в это время все также парили зависшие капельки слез ангелов, которые не решались упасть, не решаясь выдать себя, отпустить свой блеск. Они просто дрожали и плыли в потоке моих мыслей, пританцовывая на крыльях третьего тысячелетия.
Загадка была разгадана: незачем больше кричать, искать, углубляться, заявлять. Невыговоренные слова сказали больше чем было нужно, больше чем можно было услышать, больше чем хотелось понять и что самое страшное: этот голый король был виден только мне. Кто там не был не говори.
Новая жизнь предстала в образе Богоматери, которая волеет дарить человеческому братству любовь и свет. Только теперь стало понятно и правильно, будущее раскрыло свои объятия навстречу новым сказкам, неизведанным мирам и Всеобщей Гармонии.
Потому что это так.
Потому что завтра великий день, п.ч.з. рождается новая жизнь, п.ч.з. я буду искать причины для вдохновения, п.ч.з. я улыбнусь навстречу увлекающей меня Будущей, п.ч.з. у Бога украдут второе яблоко, п.ч. сегодня уже был рай, п.ч. вчера я был просто не в настроении открывать Истину, а сегодня я ее уже забыл, п.ч.з. Жизнь познакомит меня со своей второй половинкой, п.ч. она просто пообещала представить меня своему семейству, п.ч. такого еще не было, п.ч. этого еще никто не искал, п.ч. это как раз то, что нужно, и - иронизировать больше нет необходимости. Просто там больше чистых прозрачных слез.
Банально, но снеговики плачут только весной - проклятие снеговика.

Снег вошел в мои вены. Он забил каждый капилляр, вылазил из-под ногтей и сыпался изо рта, ушей, глаз. Мои вены продолжали дрожать, словно живые. Я чувствовал себя хрустальным дворцом. Безразличное непонимание страшной заброшенности экзистенции захватило меня. На миг все прекратилось - я превратился в льдинку человеческой формы, плывущую против течения Гибралтар. Время от времени мой каркас цеплялся за одиноко стоящие айсберги, и дрожь от удара проносилась по всему моему телу, пронизывая каждый хрустальный микрон моего тела. То тут, то там я замечал чаек, взобравшихся на вершину айсберга. Они с холодным ужасом взирали на меня со своей высоты, изредка слетая вниз, чтобы раз-другой клюнуть по моей ледяной оболочке, но безрезультатно. Вдруг у меня изо рта струей посыпался снег. Он рассыпался по всему телу, так, что, в конце концов, закрыл мне обзор, и я мог только чувствовать, как снежинки вылетают у меня изо рта, царапая мои потрескавшиеся губы, остро впиваясь в десны.

Печальный снежок покатился к фонарику, ударился о него и распался на 6 долек. Стало совсем темно. Минута молчания прошла для него также незаметно, как и вечность до этого. Каждая долька смирно покоилась на салфетке и плакала. В трещине было тепло и скоро дольки стали обливаться снежным потом. Он густыми ручьями покрывал беспомощную салфетку и от этого ей становилось невыносимо гнусно. В этой галлюцинации салфетка погружалась в бесконечность времени и забывалась в бреду. Вдруг фонарик включился и озарил салфетку слепящим светом. Все затряслось и задвигалось. Что-то огромное  вылезло из непонятной тьмы и уставилось на побитый пол. Молотки потянулись к двери, остальное все принялось бормотать что-то неистовое и непонятное, как хлебные крошки, разбросанные комсомольцем.  В октябре из глаза вылез зрачок и дружелюбно подмигнул нависшей над ним пилотке. Фонарик закряхтел и потух. Глаз был больше не нужен. Никому не нужна была его радость. Довольный снежок снова вернулся к своей скромной печали.

Несколько лет спустя удивленное счастье осознало свою дурную полноценность и улетело в трубу. Там было темно, немного страшно, но зато уютно. В конце тоннеля сверкал красный Вечнослезящийся глаз по имени Овал. Он размышлял о своих детских дурачествах и начинал их понимать, но тут его с Мысли сбила охота моргнуть. И он снова помолодел. И он опять поверил, что он один эгоист. Великолепные стенки трубы с вьющимися по ним волосами трепетали перед Овалом. За ним был новый мир: светлый, чистый, с голубым небом и теплыми лучами солнца. Но там был и удавленный ребенок – юный убийца. Туда нельзя было возвращаться, но эта вера так впечатляет. Слова ребенка были покрыты сургучными печатями и полностью передавали смысл жизни его тела. Повсюду кто-то подорисовывал знаки равенства и от этого документ приобретал немного монументальности, повсеместной известности, общепринятости. Как в мультиках. Про него забыли.
И он уже заплесневел. И он ведь просто пел, просто...
Жрица же лежала на животе - в трубе, конечно же, и, подпевала, при этом издавая такой рев, что Овал запричитал.
Голова на кулаке самоуглубилась, смотря при этом на глаз. Но это скрючивание благочестивого старца, который все никак не мог улечься под глазом, действительно отвлекало, и могло завести, кого угодно, господа, неизвестно к каким размышлениям. Не мог он отдышаться, плакал тоже, вытирал глаза руками, ногами... и опрыскивал слезами хрусталик, полагая что тот его тоже видит. Назойливый, злой дед, извините.

И мечта, потосковала в абстракции и залетела в трубу. Упала в лужу. Кудахчет, воет, ничего непонятно... взлетела вдруг вверх и впилась в ножку сороконожки, что расселась на трубе. Ну и ветер развеял мечту по всей трубе, что ему оставалось, он и сам туда "залетел"... одарил каждую тварь в ней надеждой, естественно.
Обиженная мечта вяло выползла из трубы и забыла про себя. Твари были радостны и надеялись. Надеялись жестоко и бездумно. Даже глаз стал на что-то надеяться. Он по-дурацки мигал и щурился. Жрица подбежала к нему и стала его царапать зубами, волосами и ногтями на руках, на ногах, то ли откапывая хрусталик, то ли не желая себя видеть.

 Глаз в надежде обнял ее теплыми икрами век, но, поняв, что это не игра, заколол приготовленными за спиной спичечными ресницами. Колдовской прием, однако. Благочестивый старец выкарабкался из-под глаза и разделил жрицу на всех тварей. В баре бы он подумал, что попал в рай, да только трубные твари употребили куски жрицы и им след простыл, может быть, в рае. Глазом не видно. Все размышляли, стыдили друг друга и торжественно скорбили.
Статуи то помнят.
 Вдруг, когда перестают запоминать, затвердевшие окаменевшие красные коралловые куски любви устремляют свои поры-щупальца в мутный океан и хватают. Что-то. Оживают, растворяются кровью в океане и больше не имеют себя. А потом снова находят эти твердые, еще нерастворившиеся в океане куски и ждут пока они растворятся. Это чувства, это любовь. "Памятник чувству - памятник случайности".
Рассказывают.
что далеко-далеко, где кончаются все стены, статуи и порядки, начинаются снова толстовские лесные тропки: там под космическими ветрами на черном блестящем сталактите развивается титановая вуаль. Рядом: струится ручеек ртути, проплывают золотые нити, жемчужины и крошечные изумруды, переливаются в лунном свете всеми оттенками серого. Перламутровые ракушки с полупрозрачными мидиями смотрят на поверхность ручья, на которой отражаются звезды, кометы и даже черная искрящаяся космическая пыль. А вечные потоки света, там, пропитывают все и вся, что движется и что спит, в частности, лоснящиеся волосы, темно зеленые водоросли и клеточки растений, которые поглощают энергию Солнца, Луны и вибрации слухового органа.
Вот как все было.
В солнце раздался хохот - пронзительно классический,  понятный, развешивающий свои колючие ярлычки на все двери, цепляющийся своими клычками за каждый поворот, словно вытаскиваемый из кармана в качестве доказательства истинности своего лица, своей лояльности к высоким указам и скользящей пошлости. Он клокотал по всей поверхности шара, с трудом пробираясь сквозь болота, волочась по зарослям кустарника и репейника, цепляясь за ветки деревьев и колючки; потоком пронзительного визга разлился на небе тучей и мигом обрушился в воду.
В воде плавали какие-то странные замысловатые создания. Их глаза ритмично выплывали на поверхность водной глади, создавая при этом радужную рябь. Это - сердце, покрытое опухолям, вздымалось из глубины озера. Каждый глаз занимал свое место на поверхности воды и впивался в солнце. Именно в этот момент слышался хохот. И снова униженные глаза или чье-то больное сердце погружались в воду: бессмысленно и беззвучно. По небу пролетела самолетная весть: "Вчера умер от СПИДа первый человек. Я, его жена, беременна двойней. Каждую ночь мне снится, что я лежу в поезде и ко мне в нору заползают голодные волки. С пеной на губах они медленно ползут в мою сторону и вдруг один из них говорит: "Боже посмотри на ее грудь!" и я просыпаюсь. Мне кажется я всегда была беременна двойней, старой и уже ненужной двойней. Мне уже все равно кем они будут, но меня преследует страх, что внутри меня кого-то оплодотворили. Я боюсь родить внука.
Я - симметрична, значит я беременна, значит я наполнена людьми, значит я полноценна, значит я уважаю. Так думаю я. А Бог - это фейерверк, который разрывается и разрывается. Это заставляет вещи выйти из своего укрытия на осознанный поединок, где они уже не могут стрелять из тени молниями, итак они сливаются со светом и исчезают. Разум собирает разбросанные по полю битвы желания, устремляет их к себе и разбивает. Его тайное стремление к смерти. к безумию выталкивает его из собственной прозрачности и подговаривает на новые подвиги человеческого развития. Чарующий голос новых целей отвлекает инстинкт самосохранения, снимает тормоза, и выталкивает в открытую жизнь, к восторгам, к удовольствиям.

В этой бешеной гонке Удовольствие и Боль закаляют желание и приводят в царство Воли. Спорт, отец, армия, угнетение, подавление, Бог - все здесь стоят  со знаменами, на которых развевается Воля. Беспощадна и беспристрастна она не верит в видимое. Она дышит Великими Целями и Своими Вещами, в страхе согласиться уйти за гипнотизирующим шепотом разума. Его ужасающая неуправляемость и идеальная бесстыжесть пугает и опутывает в этом шоке гипнотическими путами, перепутанную мишурой физической невозможности отказать. Лишь боль оказывается способна в этом бешеном ритме урвать единственное колечко логической цепочки, ловко пришивая к ассоциативной мантии лоскут с уравнениями, которым нет решения.
Деспотическая неадекватность короля и ребенка - это революционный гимн жизни, любви, всего прекрасного. 


"Это так напоминает первые попытки почистить зубы и помыть руки. Зубная щетка в правой руке. Руки движутся, не напрягаясь. Смотри, как папа".
Ванна была изваяна из жести. Она крутилась медленно по часовой стрелке и вдруг резко развернулась в обратную сторону. Под ней лежал червь. Он смутно сознавал свое существование, и тусклый свет в комнате едва открывал ему это. Ванна была раздавлена. Она закрывала обзор в соседнее помещение своими высокими острыми углами. Оттуда слышался прерывистый раздраженный шепот. Вдруг у червя случилась спазма, и он весь вытянулся как трость. Вдоль стены пробежал плачущий ребенок. Он нес тазик конфет и обосранную кошку. Дверь отворилась, и на стене развернулась баталия. Попятившись от двери, мать раскрыла свой рот и ударила по нему рукой. «Кошка в конфетах обосрала гостиную»,- объявил ребенок. А в ответ лишь "Научись ходить за пирожками" Послышался вой сирены, и ребенок стал ему подпевать. Кошка в ужасе наблюдала за происходящим и червем. Тот медленно и неслышно подползал сзади. Неожиданно вой сирены прекратился, мать схватила девочку за руку, а кот с тазиком упали на червя. Деловитая мама увела ребенка из-под носа ванны, дрейфующей в юго-западном направлении, полумраке лунных аллей, за окном, уже не сегодня. Мать осознала свое материнство, навалилась на себя и назвалась. Наигралась.
Госпожа К. Какая шуба - какая женщина!
Госпожа К. подошла к унитазу и крикнула туда. Вслушиваясь в что-то, далёкое и загадочное, гражданка приклонила ухо к самому отверстию унитаза и нечаянно икнула. Из отверстия вынырнул глаз размером с кулак. Кто-то на том конце водопровода что-то булькал. Слышался какой-то электрический треск и заряды молнии. Снова что-то булькнуло, и на поверхность выплыл второй глаз. Женщина с улыбкой смотрела на два предмета в унитазе и потирала руки. Из зала послышалось «Кушать подано». И снова этот душераздирающий электрический треск. Приполз ребёнок и, сняв штаны, залез на унитаз. Он не заметил плавающих в нём глаз и, справившись со своим делом, уполз обратно в зал. В зале было шумно и рождественски празднично. Играла музыка, болтали гости, игрались самые обычные дети, как вдруг раздался колокольный звон! начал петь громкий церковный хор, перекрестились присутствующие единогласно и общим коллоквиумом уселись за стол. Началась трапеза. Столовые приборы возликовали, лица преобразились, а остальное начало просто гадить.
Тут появилась госпожа К. Мокрая насквозь она стояла на одной ноге, другая была покрыта какой-то слизью, и сильно дергалась. Гражданка яростно шевелила губами и беззвучно доносила в сердца людей нецензурщину. Под мышками она держала два тома младенцев, из них бессмысленно, неоправданно текла кровь. Между ног упомянутой К. прошлепал ещё один цветок жизни и вдруг остановился, идеальный, невинный, уставший. Уставившийся на гостей, для других злобно улыбающийся, а для кого-то "все-таки свой". За спиной женщины послышался многоголосый плач, который заполнил всю комнату, перекрикивая и звон колоколов и церковный хор. Ребёнок прополз дальше в зал и слился с церемонией. За ним последовало ещё много неприглашенных, хамовитых, невоспитанных. Они плакали и истекали кровью. Через мгновение дорожка, на которой играли и ползали, полусвернулась от крови. Просто по полу ползли и расплёскивали ладошками... красное... месиво.  Шокированы были гости , теряли сознание, желание еще кого-то рожать, образ Ленина в голове.
Устала и госпожа К. стоять, и уселась. За столом ей показалось страшно забавно пялиться на проползающих мимо младенцев. А их становилось между тем больше. Больше чем прежде, больше чем когда-либо. Снова послышался ужасающий треск, и опять что-то булькнуло. Вся комната к этому времени уже была заполнена младенцами, а вновь прибывшие залезали наверх на кучу собратьев. Куча мала. Кучи тел. Куча стона и плача. Рассчитано на палача. 
Тут догадался какой-то приглашенный на трапезу открыть дверь балкона и открыл ее. Здесь же гражданин громко и яростно ругался в отношении неприглашенных младенцев. Они схватили одно из ругательств и хором повторили его. Он перекинул их через балкон. Приползли вторые, снова дразнились на мужика - тоже перекинулась. Вторые гости стали сообщнически шушукаться и рисовать таинственные руны в своих ноутбуках. Дети кидались, курить всем можно, мама - алкоголик - нормально. Скоро вся комната была вычищена. Остались лишь несколько вновь прибывших, которые не знали о принятой здесь церемонии приглашения. Руками женщин собиралась полусвернувшаяся дорожка, штамповалась их отпечатками, заверялась устно. Красная дорожка от туалета к двери балкона - вот она! Кровь формируя для потомства, чтобы рожали для них и разбредались по всей комнате. Хоть и без приглушений.
Были в панике: жили некоторые просто так - так что уселись по углам и тихо рыдали. Госпожа К. зачем-то в туалет удалилась и не возвращалась повторно. Первого хватило - инфарктом - ведь до сих пор сохранилась трезвость ума, начал опрокидывать мебель. Не решался сказать, колебался, формулировал стену против детей по краю красной персидской вышиванки. Гости приняли происходящее на веру и не стали открывать глаза. План помог. Шкафы были положены горизонтально, тумбочки выстроились в ряд, но этого было модно. Мало того,  оторвали балконную дверь и начали выбивать кирпичи из стен, чтобы достроить сооружение. Женщина собралась какая-то, раствор - из выбитой штукатурки, но её остановили, не клеилось как-то.  Стену заминировали шторами и одеждой, понатыкали в каждую щелочку обои и тряпочки, так чтобы в образовавшуюся комнату не мог проникнуть даже лучик с Луны.
Стена была построена. В кромешной тьме слышался шёпот, плач и звук чавкающей крови. Этот уродливый гигантизм все-таки ослабил узловые пункты реалистичности.
Величина завопила. Колыхнулась яма. Упал дятел. Тонкая линия очертила горизонт и звонко распалась, столкнувшись с деревом. Дятел взлетел в небо, но запутался в ветках дуба. Мрачное солнце разлило на нем черную, как нефть, краску тени. Грубо по небу расползались облака. Они царапали поверхность лазурного неба своими острыми углами, цеплялись за солнце, карабкались к дубу и заползали в его густую гриву, как воши. А там прыгали с ветки на ветку маленькими злобными тучками, скалились и звонко перекрикивались. Музыка их криков уносилась в небо и там разрывала толстые, густые, ленивые тучи на маленькие кусочки, превращая их тоже в звонкую музыку. Солнце рванулось к основанию ствола дерева и начало грызть его кору. Сотни солнечных муравьев расползались по всей кроне дерева и стали его больно кусать. Ужасное черное солнце таращилось своим единственным слепым глазом вверх на крону дерева, которая, словно в ознобе, тряслась своими худенькими веточками. И от этого музыка становилась еще звонче и тревожнее. Вдруг с неба стали падать огромные каменные глыбы. Гробовой грохот разнесся по всей земле и укрыл ее черным халатом. Мертвящая пустота с жадностью глотала льющуюся музыку. Вечная бездонная тишина сливалась с мраком и пустотой и уходила в себя. Дерева уже не было. Оно потерялось в круговороте бесконечности.

«За… за… за Кондратием будешь . Ты же выше.» - довольный, рассмеялся, как будто этот непонятно откуда появившийся герой, наглым образом выражающий сознательное отношение к своей обнаженности, на фоне выше, сзади стоящей публики, имел право, силы сказать о себе. Он переступил через себя! это нечестно, я так не играю. Скажи ему!
 Уперев сапог в подбородок, он производил жалкую картину. Но мы остались лежать и до невозможности напрягали свой слух, чтобы не пропустить ни одного его звука. Такого еще не было.  «Рассказываю», - вдруг бухнул он. – «Ка-ра-пуз. В рыло дам! А ну его…» Расстояние между нами все сокращалось и мы с трудом удерживали свои головы на картинах. Из-под моего Ван Гога кто-то захрапел, но я продолжал быть немым. Ибо меня вообразили заброшенным временем на это поле расплавленных оловянных фигур. Над нами проплывают тени непохороненных солдат. Они ищут рай на Земле и все время возвращаются к Олову. Воск и Олово пуленепробиваемые. Во всех газетах пишут про это. Но солдаты все равно гибнут. Они этого не знают. Они на войне. Прилетают грачи и собирают куски Олова к себе в Ад. Там никого нет, потому что добрые ангелы перехватывают их. Они тоже верят в Олово. Но солдаты все равно гибнут. Святые мученики летают по полю с пластиковыми ведерками, наполненными воском, и поливают солдат. Так они гибнут. В мучениях. Как и сами мученики, которые не знают ничего кроме мучений и льют воск. Их прогнали с неба, потому что они их там замучили. Солдаты стоят на коленях и молят седовласых, чтобы их миновала сия чаша. Но те, поливая их воском, глаголют, что им нужно пострадать и в три дня воскреснуть. Все стоят на коленях, облитые воском, дымятся и молятся. Отсюда идет распространение Иисусов по всей Галактике, на все планеты, так что все будут прощены и счастливы. Каждый человек носит на шее какую-то оловянную фигурку. Оловом крестят, а воском убивают. По радио передают, что скоро откроют новое поле оловянных солдат, и гармония будет восстановлена. Дети перестанут плакать, а дураки – смеяться. Казнят теперь исключительно воском. На всякий случай. Может, и этот засчитается. Но люди так быстро плодятся, что искупляющего олова на всех не хватает. Итак, приходится иногда заменять Олово огурцами, а то и помидорами. Как придется. Это жизнь. И от нее никуда не денешься. Появилось новое общество – секта оловоедов. Это юные революционеры-нигилисты. Они отрицают смысл жизни и резко критикуют современное им общество. Некоторые в знак протеста даже сами обливаются воском, но все уже знают, что воск не настоящий и только смеются с них. Ведь давно известно, что апокалипсисов не бывает.
Пленные апокалипсиса или критика вероисповедания.
Сдавшиеся пленные оставлены на произвол в людном месте, посреди парка. Лежа на пластмассовой скамье, молодой фрукт мечтательно провожал взглядом офицеров в чёрных костюмах с бабочкой. Кожаный дипломат в изголовье и стопка деловых бумаг под локтем. Для пленника разума этот молодой человек служил в консульстве, вышел лишь прохладиться в парке на дневной перерыв. Более оторванная голова заметила бы при этом, как он незаметным движением установил настольную лампу и уже 10 минут облизывал дорогой калькулятор. Когда подошла женщина с молочным бидончиком и предложила продать ей калькулятор, консулишка уже был не в настроении соображать и просто взял её незанятой рукой за ухо, подтянул к себе и начал плевать в ухо. Женщина взволновалась и уронила бидон, так что разлившееся при этом молоко обрызгало их обоих. Проходящая мимо школьница подошла к паре и начала на них кричать в громкоговоритель по-немецки. Пленные, для которых разыгрывался весь этот спектакль, в ужасе обернулись к заседающим в зале и обвиняли негуманных захватчика, что вызвало негодование у прослушивающего аппарата и конферансье. Обе стороны сошлись на мнении предложить девочке сделку: Бидон в обмен на громкоговоритель. «По рукам!» - сказала девочка и присела, чтобы полюбоваться своим приобретением.
Но бидона и след простыл. Продавщица молока обвиняла во всём консула и со злости стала ему грызть запястье. Тут как раз проходил мимо Маленький мальчик с недопитой бутылкой пепси-колы. Увидев текущую из запястья кровь, он подставил свою полупустую бутылку. Продавщица бранила себя, что не взяла второй бидончик. Через некоторое время сюда сбежалась вся детвора с округи и началась Большая Ссора Из-за Бутылки. Консул пытался всех успокоить и говорил, что всем хватит, у него ведь ещё есть и вторая рука. Но дети всё равно продолжали ругаться. Вдруг откуда не возьмись явился сотрудник прослушивающего аппарата и спросил: «Кто здесь разлил молоко?» Все молчали. Тогда решено было разделить вину поровну: сделать преступника по частям из обвиняемых и посадить его в тюрьму.
Начали лепить Преступника. Так как руки консула уже были негодные, у него оторвали ноги. Женщина с бидоном молила оставить ей голову, чтобы грызть запястье, поэтому у неё отрезали руки. Все остальные части и органы справедливо отобрали у детворы. Милиционер попросил местного дворника собрать все органы в большой мусорный мешок, залить молоком и доставить в ближайшее отделение милиции. «Мне за это не платят» - промолвил дворник и сам полез в мешок. Решено было доставить куски Преступника без мешка на такси.
Все разошлись, и консул остался один. Он сидел на асфальте и грыз трубу газопровода. Пришёл второй консул и стал его стричь ржавыми тупыми ножницами. Скоро явилась целая делегация во главе с главным консулом, пресса засуетилась, журналисты радио и телевидения. Начались прямые репортажи с места события. Весь мир был шокирован пролетевшим известием: консул грыз трубу. Откуда-то понеслись слухи, что на самом деле это всё компьютерная анимация, другие говорили, что это просто манекен консула, кукла или вообще двойник.
В питерский парк пришли тысячи людей, чтобы самим узнать правду. Правительство согнало в парк регулярные войска, чтобы следить за порядком. Но тут случилось нечто ужасное… Консул зажмурился и у него потекла слеза. Толпа рванула в сторону консула и началась давка. Слышались крики, звуки сирены, послышались выстрелы, взрывы. На вертолётах доставили спецназ и танки.
Всё было уничтожено и вычищено бомбардировщиками. Душа консула открыла глаза и увидела перед собой кусок танка. На него взбирались дети. Душа вытянула ноги и откинулась на скамейку. Но её сзади не оказалось и она упала на землю, при этом больно ударившись спиной о землю. Но боль не пришла тоже. Лишь солнце всё также ослепительно светило в лицо консулу. Консул зажмурился и почувствовал, что его что-то тянет. Он открыл глаза и увидел Продавщицу. Она волокла его за ногу в лес. Консул отбивался и начал грызть её запястье... Женщина притащила его в храм в лесу. Это был храм Преступника. Вместо иконостаса здесь был вылеплен нерукотворный образ Преступника. У него был детский торс, мужские ноги и женские руки. Роль священника в храме выполнял Милиционер, а маленькие дети ему прислуживали. В то время когда консул попал в храм, шло служение. Каждая из стоявших здесь женщин держала в одной руке свечу, а в другой – ногу лежащего тут же консула. Все консулы были в таком же недоумении, как и только что прибывший. Они спрашивали друг друга, как они сюда попали, как отсюда выбраться и что здесь вообще происходит, но никто ничего не знал. Только женщины всё знали, но они ничего не объясняли – они служили.
Какой то шотландский денди в толпе сидящий  на дырявых шортах ядовито-зеленого цвета, вспомнил свое младенчество и начал всем про него рассказывать. Цветы, зубные щетки, соски, мягкие махровые полотенца, желтые покрывала и куча разных брелков, медальонов, бус, погремушек. Сегодня он воссоздаст этот мир, но уже в новых красках. На фоне этих размышлений его неожиданно охватывает страх перед будущим, будущим, в котором будет эта белая, шелковая майка, самым отвратительным образом подчеркивающая его костлявые эбонитовые плечи и нос Альбиона. Ему кажется, что с каждым днем его скелет трансформируется во что-то звездное, остроконечное, твердит он каждому. Он ждет, что его кожа станет повторять эти формы, но когда, но кто его услышит?
Всю жизнь он бредил медузами, этими мокрыми, обжигающими, бесформенными созданиями. Он снова подумал о том, что вся его комната, весь дом и весь этот чертов город находятся во власти электричества. Треск ветвей, шорох листьев, гул ветра, да и вся эта вдруг нагрянувшая осень для него - сплошной электрический ток.
Он никогда не снимает свою наэлектризованную майку, которая делает его похожим на них, всех, меньше жертвой.
Вся его комната расклеена планами эвакуации, схемами и фотографиями АЭСтанций во всем мире. Он кричит это все в столпившееся никуда и молит про ответ. асфальт и траву. может быть, они его понимают.

Вероятно в этот момент в солнце ревел ребенок, потому что, так хотелось петь для цыган, устремлять свою песню в огненную слизь, которая закрывала ему рот. Чтобы он тоже пел, чтобы каждый красивый индиец смотрел на медвежонка и плакал, утираясь огромным лепестком лотоса, чтобы чукча выпяливал свой глаз на ослепительное солнце и видел там своего Будду. Чтобы голос песни дрожал и задыхался, как сработавший капкан.
Вдруг все треснуло, и швы порвались. Все начало вываливаться из разорванных швов. Черные нити торчали повсюду, мерзко заполняя собой все, сквозь эти прорези проскакивали куры и перья. Они клевали нити и от этого весь мир начинал разрушаться: панически быстро и необратимо. То тут, то там из разорванных дыр валился мусор: на крыши дома, на головы прохожим, в кастрюли домохозяйкам, в океан и в небо. Все завертелось, запуталось. Одухотворенная чувством всеобщности и приобщенности толпа, свято мычала.
Вдруг сквозь слова песни прорвалась сказанное когда-то: "Гламур - это прикол быть крутым, а не высокомерие, богатство."

На обочине стояла цыганка в пестрой леопардовой шубе и курила цигарку, рассеянно посматривая по сторонам. Вдруг ее руки упали на лоб ребенка - температура, и она принялась его утешать, кормить, развлекать . Весь мир замер и тихонько подполз к ней, с ужасом и надеждой дожидаясь чего-то. Ребенок сосал из груди женщины космос и звезды. В ясных глазах ребенка искрилась радость, и он громко кричал. Цыганка занесла маленького Будду в избу, положила на кровать у печи и закрыла ему голову подушкой. Но голова стала увеличиваться и скоро наглый дразнящий глаз ребенка уже выглядывал из-за подушки. Старая женщина старалась не обращать на него внимание. Ребенок весело взвизгнул и сожрал подушку. Потом он начал есть свою руку. Из колыбели послышался шепот: монотонный, сосредоточенный, как молитва. Все замерли.
Огромная голова Будды развернулась и с удивлением уставилась на колыбель. В ней спала девочка и что-то сквозь сон говорила. Ребенок повергся на колени и, сложив ладошки ключом, пополз к девочке, о чем-то ее умоляя. Все стали повторять за ним слова, обращенные к девочке. Дикий отчаянный шепот разнесся по всей земле. Он бился об окна избы, пытаясь прорваться к девочке. Цыганка наконец-то поняла всю трагедию, подошла к голым младенцам, взяла их за руки и начала молотить друг об друга. Потом она объединила два тела в одно и проглотила плод. Через полчаса она родила сиамских близнецов. Прилетели ангелы и начали в избе водить хоровод. Но тут пришел грозный поп, разогнал балующихся ангелов и начал кадить, припеваючи. Мир вернулся в свое исходное положении.
Страшно подумать: заКОНЧЕННЫЙ - конченный - испорченный -  - развращённый  - развитый - умелый - очень странный - другой - непонят(н)ый - ненормальный - безумный - страшный - недетский - несмешной - серьезный (большой) - очень ВАЖНЫЙ - опасный - негативный - отвратительный - неприемлемый - вредный - неудавшийся - ТАБУ - соблазнительный - ВКУСный - принятый - привычный 

Себя в форму афоризма смысл - облекал-облекал, облекал-облекал и неожиданно исказился. Мимо пробегала девочка и смачно выругалась, но ей удалось ускользнуть из содержания. Что-то чёрненькое вылезло из пера и упало около девочки. Появилась великая мысль и через ухо залезла девочке в голову. Девочка вообразила, что ей 40, серьёзно надулась и взорвалась. Содержание покрылось чёрными прыщами и заразило собой афоризм. Голый афоризм весь в чёрных прыщах лежал без смысла и недоумевающе смотрел в дуло перу. Смысл всё также суетился в поисках своей формы, но везде находил обрывки улыбки девочки. Это было ни на что не похоже. Словно проклятие нависло над этой трагедией. Она повторялась без конца и всё не заканчивалась.
Объявили, что трагическое уже не модно. В каком-то слове нашли смысл, но тут же всё объяснили и надругались над ним. Всем разрешили смеяться. Так как ничего не было смешного, смеялись с трагического, объясняя его по-своему. А в конце над каждым трагическим надругивались. Тоже по-своему. Придумали смешное ругательство и тоже надругались над ним. Для смеха его ещё опозорили на публике. Позорное вошло в моду. Над позорным уже даже не ругались, а плакали. Собирались кучкой, клали в центр позорное и плакали громогласно, раздирая одежды и покрывая голову пеплом. Тут кто-то пришел, стал позади и стал всех по очереди рационализировать. Сначала логически объяснил позорное, потом добрался со своим научным методом и до остальных. Недоумевающие плакальщики и плакальщицы смотрели на позорное и не могли его понять. Уже никто не плакал. А мудрец в это время скрылся. Пришёл ещё один умный, неся перед собой стопку книг. Разложил их перед собой, откуда-то притащил парту со стулом и, устроившись поудобнее, начал всех рационализировать. К нему пришли бабушки и начали спрашивать, мол, как оно так всё происходит и откудава берётся. Школяр объяснил им всё по научному, по книгам, и даже выдал флаэра на посещение специальной лекции, где будет читать известный профессор. Радостные бабушки побежали по улицам, размахивая флаэрами и славя Бога. Никто даже не заметил, как из-за угла вылез какой-то скрюченный слюнтяй с маленьким блокнотиком и стал втихаря что-то записывать. Он то вдруг начинал смеяться, то наоборот становился серьёзным и всё писал, писал… Но тут пришёл патруль и забрал негодяя за вольнодумство. А у школяра было особое разрешение и даже лицензия на использование научного метода. Вот его эссе в "Огонечке":
Разорванные валенки валяются по всей тайге. Они висят на деревьях, спрятаны под кустами, стекают по реке и смываются потоками грязи вдоль улиц. По всей тайге расклеены объявления: вознаграждение за поимку Разрывателя валенок 1 миллион долларов. Скоро все погибнет. Звери с ужасом прячут свои копыта и лапы в сене. Люди бегают по хаткам с пустыми ведрами в поисках угля, но уголь нигде не продается – его весь засыпают в печи и растапливают их до белого каления в страхе замерзнуть. Белые медведи обваливают деревья и обкладывают ими свои берлоги, тюлени выпивают всю воду, поедают снег, лед – пытаясь спастись от Разрывателя валенок. Никто не смеет прикоснуться к разорванным валенкам. Словно над трупами, совершают короткие обряды погребения, поют прощальную песнь и отправляют в последний путь. Все валенки разорваны, чего еще ждать от него!
Из машины вылезла девочка и замолчала. Её две ночи держали в машине пристегнутой ремнем безопасности и теперь решили наказать. Девочка, видимо, была не против и стала сморкаться. Из её огромного носа хлынула фонтаном кровь. Девочка начала говорить. Она рассказывала про свою больную бабушку, про какую-то большую больницу и про поминки. Ей всё не хватало слов, чтоб выразиться, и она панически боялась что-нибудь упустить. Разбежавшись издалека она грохнулась о боковую дверь машины и разбила головой стекло. Внутри машина была покрыта кожей и кровью. Эта кровь говорила о боли, о душевной боли маленькой девочки. Стоя у машины, девочка продолжала рассказывать, а кровь из головы текла в машину. Она достала из-за пазухи амулет и вытерла им пот. Ей не хватало слов, чтобы описать солнце, и девочка упала в истерике наземь. Она принялась её целовать, откусывать кусками, кричать в неё и даже одевать на неё свою блузку. Потом она встала и ушла. Её силуэт слился на горизонте с солнцем, оставив позади пустой земляной шар. Утром девочка зачем-то вернулась. Её две ноги держали стеклянный шар. Тень её лежала на солнце, а облака выстроились над головой в колонну. Она уселась около машины и начала моргать и ритмически открывать рот. Иногда изо рта вылетали какие-то звуки, текли слюни, слёзы, кровь. С неба падали полные мусорные баки, а сильный ветер подхватывал разнородный мусор и разносил его по пластмассовой поверхности Земли. Вокруг девочки бушевал ураган мусора, и она о нём думала. Она думала о каждом пакетике, каждой исписанной бумажке, каждом огрызке и каждой кости. Она устремляла свой взор вдаль и видела там недоеденный огурец, обращалась назад и находила вдруг, рядом, грязную салфетку. Её дух захватывали то тут, то там выскакивающие конфетти, окурки, одноразовая посуда, рваные тряпки и шнурки. Почувствовав, что замерзает девочка, застегнула верхнюю пуговицу рубашки и уселась поудобнее. Возле неё упал хвост, и она отбросила его под машину. Вдруг девочка вспомнила, что у неё есть имя. Потом она подумала, что и всё вокруг тоже как-то именуется, но тут же отбросила эту мысль как нелепую. Прыгая от радости, она побежала к валяющемуся дереву, поставила его и залезла наверх. Там она принялась танцевать, делать всякого рода ужимки и ухватки, улюлюкать, визжать и рычать. Вдруг что-то треснуло, и девочка поняла, что ветки дерева могут ломаться. Она повторила свой эксперимент, и вскоре все вокруг было поломано, разорвано и разбито. Так она искала своё имя. Что-то случайно попало ей в рот и девочка проглотила. Так она начала есть. И умерла она от разрыва кишечника. Настала муть.
Всё стало в мути и через муть всё начало быть. До мути всё было на острове, а после мути начало быть. Муть пришла к людям и люди её не приняли – испугались мути. После людей явились мутные, чтобы быть в мути, и в мути начали быть. Люди полюбили муть, но муть была не от людей. Только в мути они могли стать мутные и начать быть. Без мути ничего не было, что стало быть. И муть стала быть. Мутные её полюбили, и муть их приняла, чтобы через них быть. И была муть с ними. А потом люди полюбили муть и стали в мути тоже мутные. И муть их мутных возлюбила, как своё, мутное, но не приняла их. И стало так всё быть в мути. Всё мутное вошло в муть и через неё начало быть, чтобы мутить.
Муть двинулась на необитаемый остров. Она вскарабкалась на скалу и разрыдалась оттуда водопадом. Затем побежала в лес, оплевала там все пеньки, грызла деревья и швыряла грибами в белок.
Утихла муть.
А потом бегала весёлая,
На небо кривлялась,
Словно ошарашенная. Кричала:
«Вот Я! ГлядИте! ВЫлезла!»
И все вдруг разом запричитали,
Мол, откуда она такая, Надоедливая.
И умолкали. Крикуны.
Замутилась, задвигалась,
Всех разглядела и накИдалась. Хозяюшка.
Зубы скалила, но как в улыбке.
Смехом заливалась, и вином.
Сидела пьяненькая, себя рассматривала
И удивлялась: «Кому я такая нужна? Ну разве что ясну соколу, да и то на дереве. Не бывать мне невестою. За царём я в очереди стояла, а он даже и не повернулся - всё стены разглядывал. А я ИдИотка стоЯла, ждАла!
ДостАли меня краснокожие! Всё пристают. А я устАла! Когда же мне сон приснится про потрохА! Так хочется потрохов…
Застыыыыли ваши рооожиии! Куда смотрите?! Богу молиться будем? Чего удивляетесь? А ну! Куда собрались? Кряхтите? Ну идите, идите. Бог с вАми! Он там везде вас найдёт. В реке утопит, небось. Или вовсе забудет. Хотя куда ему. Он же Великий, Всепомнящий! Сидит, глядит, трубку курит, небось. Я ему кукиш покажу, пускай про старую не забывает, скоро в гости буду, хай чай готовит. ЧАЙ ГОВОРЮ ПИТЬ БУДЕМ! Отвернулся, уже не помнит старый… А ну его! Мы тут с вами, ребятки, и сами себя чаем попотчуем. Нам простолюдинам чаю не жалко. Это они, бюрократы, собрались в кучку и судят. Кого в реке утопить, кого под лошадей кинуть, а кого маленьким удавить. Мозги у них верховные, всё знают, всё понимают, не то что мы, человечки. Вот, ты, браток, скажи мне сколько их там. Один? Так мы его гурьбой с мужиками, да сынок? Куда ему с нашими мужиками тягаться? Сильнее говоришь? Ну и хай там сидит, а мы мужиков пригласим и чаем напоим. Всех чаем напоим, мы не жадные. И чужих пригласим, ему назло, козлов чаем поить будем.
Ну что вы мои аристократы, приуныли? Дааа, долго нам ещё так сидеть. Хоть и с чаем, всё равно долго.
А он, видать, и щас смотрит? Говори, сынок, смотрит? Всё видит? А когда сплю тоже за мной глядит? Ишь ты! Я тебе покажу! Шо, небось и кустах за мной подсматривает? Да я его! А чёрт что тоже смотрит? Сидят небось оба невидимые около меня и глядят. Так? Молчите, сукины дети!? Так и есть, получается. И щас сидят рядом тут и втихаря пишут всё в блокнотики свои, считают, запоминают. Ты, вот, Мыкола, дрова рубишь, а они небось минусик тебе в свой блокнотик. Мирское – грешник. Уто ты себе и по пальцу попал. А ты, Вася, попам курей давно носил? У тебя там грехов насобиралось, скоро всё хозяйство дохнуть начнёт. Шо оглох?!? Беги курей рубай! Пошел дружок… Вот я его люблю, послушный, и Бог его, наверно, любит. Только чё жена подохла? Видать мало курей отнес. Вася! Рубай сразу всех, в залог наперёд. Може сразу и на небо заберут…»
Тут пришёл поп и стал кадить. «Послушай, поп, вот ты добрый. Закади меня так, чтобы сразу ангелы забрали. Сколько мне ещё тут мучится? Сил больше нет. Куда ж терпеть? Поп, ну закади меня. Бога ж твоего в дыму тут нет, не будет же он тут в дыму копоть нюхать. Закади меня тут, никто не узнает. Подумают у бабы крыша поехала и исдохла. Вот я хочешь сейчас твоя буду? Закади меня – и вся твоя! Хоть утробой моей потом по своей прихоти пользуйся. Не можешь. Ах, поп… Ну бога попроси, хай сюда прилетит и сам меня закадит. Ну сил нет больше, поп, дорогой! Молю тебя! Закади!!!»
Трактовка подсознательных реакций неверующей женщины.
За Богом сидел маленький гнусный человек и ковырялся в носу. На нём были одеты только грязные порванные вонючие носки, сам он был волосатый и давно немытый. Его с Богом связывало только одно – это Великое Место. И он тоже не любил людей. Он сыпал на свою прокаженную гнилую ногу шелуху от семечек, а под ним зияла пропасть, в которую ветром уносило эту шелуху. Гнусный человечек трясущимися, костлявыми руками рассыпал шелуху, едва попадая на ногу и что-то говорил заикаясь. Для Бога это было пророчество, но заика этого не знал. Он разговаривал то ли с шелухой, то ли с ногой и всё время чесался. Его длинные липкие бесцветные волосы развевал бушующий ветер и опутывал ими всё его костлявое тело. Под второй ногой заика расстелил кусок газеты и всё боялся, что тот улетит. Иногда он нагибался к своей ноге и, придерживая газетку волосатой рукой, подымал ступню к лицу и облизывал пятку. Потом он приклеивал газетку к ступне и ставил ногу обратно. Когда Бог начинал повелевать ветрам, заика автоматически поднимал свою хрупкую головёшку и устремлял свой единственный прикрытый глаз в Его сторону. Но потом снова впадал в своё полубессознательное состояние, забыв обо всём. Если ветер успокаивался, шелуха от семечек собиралась горой у ног гнусного человека, засыпала его по колени, потом по пояс, а скоро его и вовсе не было видно. Через время опять поднимался ветер и раздувал шелуху. Гнусный человек оставался сидеть один, сгорбленный и облепленный шелухой. Он ничего не замечал. А Бог был всё время занят: он посылал на Землю гром с молниями, сыпал градом, разносил снег, устраивал наводнения и землетрясения. Раз в день Он спускался на Землю, чтобы осмотреть свои владения, наказать нечестивцев или убить каких-нибудь хулиганов. Так он вершил своё правосудие, а потом снова довольный возвращался на небеса. Больше всех Он ненавидел праведников и их матерей. Он не мог простить себе, что позволил им всем родиться, поэтому не убивал их, так как это было бы для них слишком маленькое отмщение. Бог отдавал их в руки своей мерзкой прислуги – Сатаны – и разрешал ему делать с ними всё что угодно. И тот не щадил их. Он посылал на них самые великие проклятия, а для самых праведных ставил Ангелов-Хранителей, чтобы ни в коем случае не погубить их. Так как Сатана был не изобретателен на проклятия, он регулярно наведывался к людям, чтобы добыть у них всё самое совершенное. Они его не разочаровывали. И за это Сатана их любил. Эти новые изобретения зла всегда его радовали и удивляли. Каждый день он получал из их рук свои любимые подарки, всегда новые и неожиданные. Каждый подарок его ошеломлял своей непревзойденностью и совершенством, но это его также сильно пугало. «А что если они когда-нибудь кончатся? Что если однажды я получу маленький, невзрачный подарок или не получу ничего?» - думал Сатана и рыдал при одной этой мысли. Но тут появлялись новые изобретения зла и он был в восторге.
По правую руку от Бога стояли: сначала Иисус, потом Иуда Искариот, потом Божья Матерь, а дальше, по убывающей, всякие святые, архангелы. В конце очереди стоял Авраам со всем своим семейством. Они расположились лагерем, разбили палатки, варили кулеш, а Ангелы им с Земли хворост носили. Плодились, конечно же, тут же на небе, как звёзды. Иисус был очень пакостный. Он то и дело выдумывал всякие мерзости и реализовывал их прямо на небе. Иногда он подбегал к заике и делал его руками всякие грехи, что очень веселило небожителей. Больше всего ему нравилось кривлять лицо гнусного человека своими руками, изображая, что тот говорит что-то важное. При этом Иисус хмурил брови и сам произносил такие речи, что все валялись со смеху. Под конец, когда все уставали смеяться, он сам садился на его место, сыпал шелуху семечек себе на ногу и жалко кривлялся. Тут сдержаться уже никто не мог. Бог начинал творить на Земле всякие катаклизмы, Ангелы давили детей в утробе и не могли остановиться, а святые с архангелами устраивали мерзость на небе.
Это мы правильно сказали - да будет история.

Бытийствует ли бытие? Наличиствует ли наличность? Происходит ли настоящее? Было ли прошлое? Будет ли будущее? Вопрос вопросителен ли? Может ответ вопросительнее. Сомнительно ли сомнение? Ведь, утверждение, уже доказано, сомнительнее?
Но смех не смешон.
Можно ли начать с начала или закончить в конце? Как еще возможность может быть? Или скорее невозможность все же бытийствует? Естественна ли природа? Ухослышно ли очевидное? Иное ли другое? Равны ли две единицы?
Есть ли в любви хоть капля любви? Почему огонь не горит? Идеал ведь не идеален, а почему?
Что нам мешает хотеть желания? Почему мы еще не мечтали о мечте? Почему мы не развиваем развитие? Почему бы нам не абстрагировать абстракцию?
Поплачем над нашими слезами.
Но смех тоже смешон. Хотя противоречие уже непротиворечиво.
Почему тогда бесконечность - это мгновение?
Что? мир не находится в нас? Почему столь немногие понимают понимание?
Но круг круглый.
Вместо того, чтобы отрицать отрицание, взяли бы и попробовали утвердить утверждение.
Почему никто не уважил важность? Почему восклицание - единственное, что осталось не воскликнутым?
Как?!? и вопрос никто не ставил под сомнение?
Почему единица не одна? Число хоть уже посчитали?
Кто же наконец возьмется за освещение источников света? отроет корни оригинала?
А нота - уже музыка. Помогите мне вырастить рост.
Но от свободы не освободиться.
Почему мы всегда вторые: мы не знаем о знании, компьютер и тот знает. Может, мы поймем как стать разумными? Мы что никогда не сможем подумать подумать?!? мы только рабы...
Но логика не логична. Зато есть смысл иметь смысл.
Если мы не умеем уметь, то кто умеет? Кто за нас решил бытию бытийствовать, звуку звучать, человеку человечествовать?
Но кто - это никто. Как и никто. Хотя никто - это уже кто-то (или что-то).
Единственное, вакуум вакуумен. Но фантазия нефантастична. И вакуума не было бы, если бы он был. Так что его нет! Куда же оно все девается?
Деньги хоть уже купили? направление перенаправили? Изменение измените! Но развитие еще так недоразвито. Им понятно только по их понятиям, а мы понятие понятизируем!!!
Думайте думать или пиши "пропало". И все не всеобъемлюще.
Да, нам движение не двинуть. И на точке мы точку уже не ставим. Может подождать ожидания?
Почему соотносим признак с объектом, а не с великолепностью? С чем соотнести соотношение? Как отнестись к отношению? Почему мы не заразили еще болезнь? Чем бы нам почистить вакуум? Как же дополнить изобилие? Как к плюсу еще добавить хотя бы один маленький плюсик?
Кто рискнет взяться за завершение конца? И умножение умножим, и устремимся устремляться, но кто же рискнет рисковать? Покупку купили ли?
Я бы повторял повтор, если бы не вечность.Помыслить нереальное чувство, заглушить тишину, пожелать желание. Почему я - этот объект - он. Или другое. Разум видит это все другое, кроме себя. Хотя представляет его себе. Получается уже дваум. Или это траум? Тогда что это третье? Ты?

- Ну что ж пришло время для убийства. Я возьму синее полотенце.
- Его задача сегодня переставить туалет.
- Это ты хорошо придумала.
- А что я придумала?
- Порог.