В станице

(Рассказ)

Февраль 1918 года выдался вьюжный и обильный снегом. В станице Грушевской не успевали чистить по утрам базы широкими деревянными лопатами. На улицах, по бокам проторенной санями колеи, стояли сугробы чуть ли не в человеческий рост. У иных нерадивых хозяев, вроде Мирона Вязова, снега во двор намело столько, что соседские ребятишки свободно взбирались по нему на крышу его дома. Во дворе была протоптана только одна небольшая, узкая стёжка до нужника.
Фёдор Громов, весь день провозившись по хозяйству, под вечер решил спроведать соседа, односума Семёна Топоркова. Потолковать кой о чём, да и так, в картишки от скуки перекинуться, в дурачка. Топорковы в полном составе играли в лото.
– Ого, никак Фёдор Прохорыч к нам в гости пожаловал, – обрадовался Семён Топорков и кивнул жене, Варваре, чтобы принесла табуретку. – Давай с нами – в лото. Мелочь есть?
– Можно, – Фёдор, присев, взял три положенных карты. Порывшись в кармане шаровар, высыпал на стол жменю медяков ещё старой, царской чеканки.
Иной мелкой монеты в стране просто не было. Временное правительство выпускать её, за другими неотложными заботами, не удосужилось, заменяя копейки почтовыми марками. Каледин своих денег тоже не печатал, а недавно установленная Советская власть – ещё не успела.
Семён протянул другу жменю жареных кабачных семечек, лузгать и закрывать выкрикнутые номера. Понизив голос, сообщил:
– Слыхал, Фёдор, что люди бают? В Новочеркасске на днях нового Войскового атамана Назарова какой-то комиссар Голубов застрелил.
– Слышал, – уклончиво ответил Громов.
– Девяносто девять наоборот, – весело объявила хозяйка, Агафья Макаровна, с традиционными в этой популярной семейной игре прибаутками, вытаскивая из цветастой наволочки очередной, небольшого размера, бочонок с цифрой.
– Так это значит, – придвинулся поближе к Фёдору хозяин, Харитон Степанович, – возьмутся они скоро за дело всурьёз… У папаши-то твоего, Федька, сколько под озимые засеяно? Молчишь? То-то и оно… Землицы у вас навалом, а в энтом Совете нашем станичном – одни голодранцы безродные. Днями баклуши бьют, да последние портки протирают. Мишка Дубов, батрак ваш бывший, – рвань, да хохол Тараска, вшивая сермяга. Дорвались до казацкой власти, босяки. А то ведь сроду слаще макухи ничего не видели. Чую, что скоро позарятся они, Федька, на вашу землицу.
– Да и у нас, Бог дал, – три пая казачьих, – встрял в разговор дед Степан. – Неужто отберут, анчихристы? И кто это им, мужикам-лапотникам, право такое дал, в казачьи дела нос свой поганый сувать? Неужто, сам наказной?
– Проснулся, деда. Наказного с февраля прошлого года нету, – засмеялся Семён Топорков, закрывая семечкой очередной номер. – У меня фатера, помедленней, – предупредил мать.
– А-а, что будет, то и будет. Поживём увидим, – беззаботно махнул рукой Фёдор. – Жизня сама покажет, что делать. А вот токмо пока никакой разницы нет, что атаман у нас был, что станичный Совет – зараз.
– Погоди, Федька, – угрюмо заверил его Семён. – Будет дождик, будут и грибы…
– Кочерга, – вытащила из наволочки следующий деревянный бочонок Агафья Макаровна. – Фёдор, ты в лото редко играешь, специально для тебя говорю – семёрка.
– Благодарствую, – кивнул Громов, закрывая кабачными фишками несколько семёрок на своих картах.
– И что ж это на белом свете творится? – тяжело вздохнул Степан Фомич. – Истинно в Писании сказано: придёт страшная смута на землю русскую. И выйдут из пекла слуги сатаны с каиновой печатью на челе. И поднимутся слуги на господ своих, брат пойдёт супротив брата, а сын супротив отца. И разольются реки крови, и люди будут бродить в ней и нигде не сыщут сухого места…
– Ну его к чёрту, деда, с такими пророчествами, – буркнул, невесело ухмыльнувшись, Семён Топорков. – Я ещё супротив вас с батей идтить не собираюсь. И печати каиновой на лбу у меня нема.
– А почто с полка ушёл? – повысил голос Харитон Степанович. – Почто не стал оборонять Дон от бандитов пришлых и всяких большевиков? А они теперича вон, в самой станице хозяйничают.
– Батя, надоела эта лямка – во как! – Семён Топорков тронул себя ребром ладони по горлу. – Вот где у меня война эта сидит. Я теперича мирной жизнью хочу трохи пожить, отдохнуть от проклятого фронта… А большевики что… пущай. Покуда терпимо. Что они тебе, батя, плохого сделали, большевики эти? Не приди они к власти в Петрограде, может быть, и по сю пора война с германцами шла. Ан вишь, они-то войну и закончили. Мир теперя с немцами, без аннексий и контрибуций. Вот так-то.
– У меня две фатеры, Агаша, – кричи по одной, – радостно объявил дед Степан, переключив всё внимание с политики на игру. В старческих глазах его засветился молодой азарт.
– Да я и то по одной, папашка, – откликнулась Агафья Макаровна. – Что нашим, что вашим, четыре… Фёдор, ты меня слухаешь? Специально для тебя говорю, остальные знают, – восемьдесят четыре… Варюха, ты как? Ещё не закончила.
– Нет, мама.
– Дед под сто лет, а выглядит молодо. Как вы, Степан Фомич, – лукаво подмигнула свёкру Агафья Макаровна. – Ещё и молодые девки заглядываются.
– Куды уж, – хихикнул польщённый дед Степан, – песок отовсюду сыпется.
Харитон Степанович, закрывая семечками квадратики с чёрными цифрами, злился на сына.
– Ну, как знаешь, Семён… А токмо помяни мои слова: добром вся эта большевицкая катавасия не кончится. Хош, не хош, а воевать с кацапами всё одно придётся. Нам ихние мужиковские порядки принимать – не резон. У нас на Дону свой уклад, казацкий. Пусть у себя, в вонючей России хозяйничают, а тут неча. Найдутся ишо, сынок, истинные сыны тихого Дона, встанут вольные рыцари супротив москалей, погонют большевицкую нечисть назад, в Кацапию.
– А-а, – Семён сердито махнул рукой, вскакивая из-за стола, смешал семечки-фишки на своих картах. – Пошли, Федька, свежим воздухом подышим, а то здеся душно что-то стало.
Накинув полушубки, вышли за калитку на улицу, закурили. Под ногами аппетитно похрустывал свежий, нападавший с полдня, пушистый снежок. В небе над головой висел полный месяц, перемигивались яркие, пылающие в морозном воздухе, звёзды. На улице почти не было прохожих, только лепила снежную бабу высыпавшая на перекрёсток детвора.
– Да, положеньице, – многозначительно протянул Семён Топорков.
– Ты об чём? – спросил Фёдор, жадно затягиваясь махорочным дымом.
– Давай, Федька, напьёмся в дымину с горя, – вместо ответа, предложил вдруг Семён.
– Напьёмся? Водки? – переспросил задумчиво Громов, переваривая неожиданное, но соблазнительное предложение.
– А чего там долго думать, – решительно потянул Топорков Фёдора за рукав полушубка. – Пошли со мной, я точно знаю, – у вдовы Катьки Ушаковой дымка есть. Такая забористая, что стакан выпьешь – и с копыт долой… Мне Пантелей Ушаков сам как-то хвалился.
– Это полчанин наш? – припомнил Фёдор Громов. – Он тоже с тобой вместе вернулся?
– Ага, он самый и есть, – согласно кивнул Семён. – А брата его младшего, Ивана, если помнишь, ещё в пятнадцатом году на фронте убило. Это и есть бывший муж Катерины, вдовая она с тех пор.
– И… ни с кем? – усомнился Фёдор.
– Да ну, ляпнешь тожеть, – ни с кем… – блудливо заулыбался Топорков. – Что ж она, не баба, что ли?.. Полновосёловки туда ныряло… как в безразмерный вомут, га… Последний раз залётный какой-то казачок, говорят, у ей был. Аж из-под Оренбурга!
– Что ж ей, своих, что ли мало? – засмеялся Громов.
– А ты спроси!.. Ну так что, идём в гости?
– Пошли, чёрт с тобой, – согласился Фёдор, вышагивая по узкой санной колее вслед за Топорковым.
Пантелей Ушаков, впустивший их в калитку, был уже навеселе. Широко распростёр руки, увидев Семёна.
– Сёмка, полчанин дорогой, заходь скорей в хату, зараз выпьем… И ты, Фёдор, проходи. Я гостям завсегда радый.
Оббив у порога снег и обметя веником сапоги, прошли в горницу. Фёдор, скомкав в широкой ладони папаху, перекрестился на образа в правом углу.
– Здорово вечеряли, хозяева!
– Слава Богу, гостёчки дорогие, – поздоровалась жена Пантелея, дородная казачка Дарья Карповна.
Пантелей, заглянув на другую половину, позвал невестку:
– Катерина, тащи скорее нам ещё водочки сколь ни жалко, гости пожаловали. Мои полковые товарищи.
Стройная, не утратившая ещё былой красоты, молодящаяся Екатерина, со свежим ярким румянцем на лице, выплыла из своей комнаты. Следом, держась за длинную юбку матери, показался пятилетний сынишка Данила. Его подозвала к себе и взяла на руки Дарья Карповна, души не чаявшая в племяннике.
– А, это ты, Фёдор Прохорыч. Здрав будь… И тебе того же, Семён Харитоныч, – поздоровалась Екатерина. Повернулась к Пантелею. – Слазай в подпол, достань самогонку. Тамо она, в углу стоит, на полке. В пятилитровой бутыли. Вон, Семён тебе подмогнёт.
Пока казаки ходили за выпивкой, вдова мельком окинула взглядом Громова, как бы прицениваясь.
– Стареешь, Фёдор. Вон уж седой волос в чубе засеребрился.
– А ты что ж, наоборот – молодеешь? – усмехнулся Громов. – Человеку положено стареть, вот он и стареет. Не долог наш век.
Вернулись Пантелей с Семёном. Ушаков, держа двумя руками за горлышко, осторожно водрузил на стол пузатую бутыль с бесцветной, чистой как слеза, жидкостью.
– Ты гляди, Пантелей, – остатняя. Больше ничегошеньки нет, – предупредила хозяина невестка.
– Ничего, – Ушаков с шумом вытащил пробку. – На сегодня хватит, а завтра ещё нагоним и опять будем пить… Эх, пить будем, и гулять будем, а смерть придёть, – помирать будем, – запел и чуть ли не пустился вприсядку весёлый Пантелей Ушаков. – Дашка, брось мальца, собери что-нибудь на стол. Гости, гляди, заждались, а ты чухаешься.
– У нас гроши есть, Пантелей Григорьевич, – заверил, скидывая в угол полушубок и присаживаясь к столу, Топорков. – Надо чего, – скажи, не стесняйся… Мы люди не бедные и не привыкли – с пустыми руками, как некоторые…
– Молчи, Семён, – всё есть, – отстранил его ладонью хозяин. – Ты у меня в гостях. Мы оба однополчане. Вот и Фёдор в нашем N-cком, имени атамана Денисова, доблестном казачьем полку служил… Сидай к столу: ешь, пей. Чем богаты, тем и рады… Гроши мне твои не нужны. Я к тебе в гости приду – та же история… Казаки мы, или нет, в конце-то концов! Или вовсе в Расеи кацапской омужичились? Это у них, у москалей, да у жидов, главное в жизни – деньги! А у нас, у казаков донских, на первом месте – воля! Справедливо я говорю, станичники?
– На все сто, дядька Пантелей, – с готовностью заверил Семён.
Фёдор тоже, вслед за Топорковым, примостился к общему столу. С краю, в мужскую компанию, с показной скромностью присела Екатерина. Дарья Карповна, как всегда в таких случаях, увела племянника Данилу в другую комнату, – нечего мальцу слушать взрослые пьяные разговоры. Вернувшись, по быстрому собрала на стол холодных закусок. От горячего гости наотрез отказались, сказали, что уже повечеряли дома. Пантелей Ушаков, на правах хлебосольного хозяина, налил по первой.
Когда выпили и основательно закусили, чем Бог послал, вернее, что принесла хозяйка, Пантелей заговорщически подмигнул Семёну.
– Слышь, сосед, каков глас: Игнатий-то мой с Лукьяшкой Родионовым, казаки сказывают, – у Подтёлкова. У самого главного ихнего большевика. У атамана красного, значится. Да-а… Большой начальник, я вам доложу. Самого полковника Чернецова зарубил, ещё Каледин, царство ему небесное, жив был… Игнатий тоже от Подтёлкова не отстаёт, господ офицеров в Новочеркасске крошит за милую душу. Лихой он казак, я тебе скажу. Не в пример своему дядьке, Ивану. Того, – пущай земля ему пухом будет, брательнику моему, – через его нерадивость и пуля, наверное, сыскала. Помню, в станице, когда в подготовительном разряде был, до трёх раз с коня упадёт, покель через плетень на плацу перепрыгнет. Лозу рубит – вахмистр в сторону шарахается: того и гляди не лозу, а башку у самого вахмистра снесёт!.. А Игнат мой – лихой казачура. Чертяка, не парень. Артиллерист…
Екатерина продолжала многозначительно посматривать на Фёдора. Встретившись с ним взглядом, в притворном смущении отвернула лицо. После второго стакана Фёдор захмелел и уже в открытую подмигивал симпатичной казачке. Пантелей Ушаков с Топорковым, обнявшись, затянули известную казачью строевую песню, которую часто певали, возвращаясь домой с опостылевшей службы:
За курганом пики блещут,
Пыль несётся, кони ржуть.
Ой да, повсюду, ой да, слышно было, ой,
Что донцы домой идуть.
Ой да, и повсюду,
Ой да, слышно было, ой,
Что донцы домой идуть…
У Пантелея по щекам потекли пьяные слёзы. Он обнимал Семёна и пытался поцеловать в щёку.
– Сёмка, лиходей, гарно поёшь. Ажник в грудях щемит…
Топорков и впрямь умел петь, знал множество старинных донских песен, и голос у него был хороший. На службе он был сотенным запевалой.
Екатерина принесла из погреба ещё солений на закуску. Подойдя к Фёдору сзади вплотную, наклонилась, чтобы прибрать со стола грязную посуду. Как бы невзначай потёрлась слегка о его плечо большой мягкой грудью. Указала глазами на дверь в сени. Затем вышла из горницы, унося ворох тарелок. Ещё раз игриво взглянула на Громова, как бы приглашая вслед за собой. Фёдор её понял. Чтобы не возбуждать подозрения у собутыльников, вытащил кисет с табаком.
– Пойду покуру.
– Кури здесь, Федька, – пробовал его остановить Ушаков, но тот всё равно вышел. Вертя в руках раскрытый кисет, заглянул в кладовую.
Здесь было темно, холодно. Помещение специально зимой не отапливалось, чтобы не испортились хранимые на полках в шкафах продукты. Потому и называлось «ледник». К тому же, сильно тянуло стылым могильным холодом из погреба.
– Ну иди ко мне, Федя, – раздался вдруг от стены тихий, дрожащий от нетерпения шёпот Катерины. Мягкие женские руки стремительно обвили его шею и увлекли в темноту, на мешки набитые чем-то жёстким и рассыпчатым. Последнее, что почувствовал Громов, – мягкие, чуть влажные, горячие женские губы на своих устах... Сладость жадного бабьего поцелуя, мягкое, податливо пружинящее, вдовье тело под своими руками… Глухой вскрик, пьянящая волна истомы… Окрыляющее безразличие ко всему, кроме того, что происходит здесь и сейчас… Провал, как в реку с обрыва… Выплеск… Глубокое умиротворение… Всё…

2011 г.