О Чуде

У кошки девять жизней - и кошка дрыхнет, тебе подобной роскоши не дано
Алина Кудряшева

 
Хлоп. Вокруг – шум, который бывает в тот момент, когда ты начинаешь засыпать, но ещё осознаёшь, где находишься, и что с тобой происходит. Этот шум можно увидеть и даже потрогать. Мгновенье – и я в своём теле. Состояние, похожее на алкогольное опьянение с одним милым нюансом: ты полностью осознаёшь происходящее. Память особенно чёткая, охватывает все детали. Последние воспоминания – два дня назад.
За окном наконец-то выпал снег пушистыми белыми перьями. Комната, заваленная множеством воспоминаний. На стенах – фотографии, по шкафам – дневники, у окна - стол, заваленный кипой бумаг, исписанных неровным подчерком, пыльная ваза… Последний раз в ней стояла одинокая роза, розовые лепестки которой до сих пор прячутся между страниц блокнотов.
Я лежу на раскладном диване на самом стыке мягкой и твёрдой половин, глаза смотрят в потолок. Неровная измученная уборками паутина. И множество мыслей, бегущих у меня в голове по каким-то сумасшедшим траекториям. В этой неразберихе улавливается только одно: я решила прекратить жить.
Очень хочется сейчас сказать, что я не могла выносить всей боли этого мира. История о безответной любви или страданиях во имя человечества тоже была бы весьма уместна. Но здесь скорее виноваты двое – страх и случай.
Я родилась в конце восьмидесятых, задевая детством время, когда мало волновались о будущем. А меня почему-то ещё тогда очень беспокоил этот вопрос. Казалось, что «мир-потом» таит в себе множество неприятностей и дрязг. Неудивительно, что именно так всё и происходило. Я была наделена богатой, но, будем откровенны, немного больной фантазией (ну и что, в каждой бочке мёда есть ложка дёгтя). Как и любой ребёнок или истинная блондинка, я мечтала о мире-во-всём-мире. Мечтала, почему-то, долго, но естественно – бессмысленно. Откуда-то придумала, что начинать стоит с себя, что надо быть такой, в какой нуждается этот мир: утешительницей страждущих, спасительницей обездоленных, защитницей всех обиженных и оскорблённых. Уверена: я ничем не хуже тех сумасшедших мальчуганов, которые рядом со мной собирали конструктор, мечтая стать космонавтами и пожарниками. Как ни странно, невзирая на череду разочарований, сопровождающую взросление каждого ребёнка, я не пеняла на несовершенство мира. Будто изначально договорившись об этом, я верила в Изменение или Великое Преобразование. В то, что проснёшься утром, а за окном уже всё исправлено и идеально. Вот, наверное, третий виновник – славянские корни. Ибо этим народам исконно присуща вера в халяву (здесь и далее называемая мною чудо, дабы завуалировать истину).
Шло время (это означает, что девяностые мы пропустим – автор слишком любит говорить о себе, и это повествование заняло бы слишком много места)…
Время упорно двигалось вперёд, замедляя свой ход или, напротив, шагая семимильными шагами (сообразительный читатель сразу понял, что так мы пропускаем начало двухтысячных годов).
Получилось так, что я умудрилась жить таким образом, чтоб не замечать тот совершенно неопровержимый страх, который сковывал каждое моё действие, каждый порыв. В моей голове водились абсолютно невероятные идеи, которые просились наружу, требовали реализации. Но я боялась неудачи, и они остались на съедение тараканам, бегающим у меня в голове. Надо ли говорить, что данная живность была весьма и весьма упитана. Я не умела нырять вниз головой, никогда не каталась на лыжах, не уезжала надолго из дома. Я боялась.
В тот день я проснулась рано утром и увидела порхающий за окном снег. По обыкновению, сварила крепкий кофе, оделась и ушла на учёбу.
Университет жил своей жизнью. По коридорам сновали студенты, двигаясь мелкими перебежками между аудиториями, столовыми и библиотеками. Лекторы неизменно веселили студентов, не сильно нуждающихся в поводе для очередного всплеска смеха. Я закуталась в новый шарф, пахнущий свежей пряжей, и вышла в размёрзшуюся слякоть крымской зимы, побывав во всех трёх лужах от выхода из университета до остановки, отправилась домой.
А дальше, вместо переодевания в домашний свитер и сооружением нехитрого обеда, я помню лишь то, как лежу диване и смотрю на кривой потолочный свод. А за ним небо и звёзды, только их не видно. Мне расхотелось жить. Нет, у меня были цели, тем более – мечты. Всё как у людей, только, видимо, чего-то не хватало…
Сказано-сделано, быстро сказка сказывается и дело, надо сказать, сделалось весьма быстро.
Очнулась, а везде – шум, толкающий со всех сторон. И хлопок. Вижу слякотную улицу с шныряющими туда-сюда машинами, которую почему-то перехожу. Я иду домой. На плече обычная сумка, в ней куча конспектов, а в ушах – новые серёжки. Плеер стоит на «шафл» и выдаёт «Безнадёгу» Дркина. А ещё я понимаю, что это всё – вновь, что я не знаю, что за конспекты в сумке и откуда эти серёжки. И идти я иду через дорогу, но вот остановиться я не могу. Будто кто-то уже наметил траекторию и скорость движения по ней. И не свернуть, не перепрыгнуть, не остановиться нельзя. Так я хожу и пью кофе по утрам ещё четыре дня.
В последнее хмурое утро пахло морозом и леденило сердце. Последнее в свою очередь отзывалось громким стуком. В четырёх кварталах от моего дома есть перекрёсток. Там никогда не стояло светофора. Улочки, образующие его ничтожно малы в сравнении с количеством машин, снующих по ним. Мне скоро переходить дорогу, и я верно знаю, что не выйдет – не дойду. А люди потом будут говорить, что мол, знал бы, где упасть придётся, что во цвете лет…
Занавес. Убирайте свечи, тушите живой огонь, он сам не догорит. Плачьте, думайте, живите.
Если вам надо умирать – мрите, падайте замертво, врите, прячьтесь. Я больше не хочу. Хватит.
У кошки девять и ей мало, а мне бы одну прожить, чтобы держала земля.