Отрывок

Глава 17.
Поездка.

- Здравствуй, Татьяна Николаевна! – приветствовал охранник техникума Таню, входившую в двери.
- Доброе утро, Сергей Иванович, - спокойно и потерянно отвечала она, входя в комнату охраны.
Она взяла пенал от тринадцатого кабинета, в котором размещался компьютерный класс, красивым каллиграфическим и в тоже время, чрезвычайно медленным почерком записала в журнал номер кабинета, свою фамилию, номер пенала и номер луча сигнализации. В помещении охраны, состоящем из двух комнат, разделённых перегородкой, было тепло и по-домашнему уютно. В комнате отдыха стоявшая у стены кровать была аккуратно заправлена, на столе стоял чайник, доносился аромат кофе. В другой, рабочей комнате, значительно меньшей в размерах, на стене висел шкаф с ключами от учебных кабинетов, стоял письменный стол посередине маленького оконца, через которое охранник смотрел на всех входящих в здание и рассматривал их документы.
- Как твои дела, Татьян? – спросил Сергей Иванович, мужчина располагающей внешности, статный, крепкого телосложения, на вид лет пятидесяти, бывший военный.
- Какие у меня дела?! Одна гадость, - тяжело вздохнула она.
- Знаю, знаю, слышал, - понимающими голубыми глазами Сергей Иванович посмотрел на Татьяну. Ей стало теплей в это декабрьское утро от его ласкового, полного сопереживания, взгляда.
- Вот уж и Вы всё знаете, хотя и живёте не здесь. А что тогда говорить о местных... Мне смеются вслед, показывают на меня пальцем… - грустно заметила она.
- А что ты хотела? Это ведь – две больших деревни: что ваш городишко, что наш. Захочешь в одном чихнуть, а в другом уж скажут: «Будь здорова!».
Таня еле заметно улыбнулась.
- Знаю я эту поговорку, только в более жёсткой форме, не про чихание…
 - Да, да, я понимаю: про что. Только хотел выразиться не в такой вульгарной форме.
- Вы, конечно, дипломат, Сергей Иванович. Но без церемоний скажите мне, что презираете меня, да и дело с концом… - хотела прервать на этом беспредметный, на её взгляд, разговор Таня.
- Нет, этого, как раз, я тебе не скажу, потому что вовсе тебя не презираю. Я тебе сочувствую. На своём веку я много людей повидал, со многими общался, и кое-что в характерах человеческих понимаю. А на основании этого сделал вывод, что раз ты на такой шаг решилась, да ещё и с Акафовым…, то были серьёзные причины. Знаю я твоего мужа, видел, когда он приходил сигнализацию здесь, в техникуме проводить. Да, характер ещё тот! Смотрел я на него тогда и не понимал, что между вами общего: между ним и тобой? И презирать тебя, у меня нет оснований. Разве плохого человека, достойного презрения любили бы студенты? Нет, я считаю, что не любили бы. И тебя я больше двух лет уже знаю, и отношусь по-прежнему только с уважением, даже после этого…, - охранник сделал намёк на семейные перипетии Татьяны, - Только мне интересно: как у тебя с ребёнком дела обстоят?
- Сын в Ростове сейчас, у деда с бабкой, - ответила она, хотя, на самом деле, он был не в самом Ростове, а в небольшом посёлке неподалёку от Белой Калитвы, в Ростовской области, но это название ничего не говорило местным жителям, да и не было у Тани никакого желания вдаваться в географические подробности, - Недавно нам дали развод, основные дрязги закончились. Судья велел ему (мужу) привести ребёнка домой.
- А ты, оказывается, наивная. Никто не привезёт тебе ребёнка, и не надейся на это, - повышал тон Сергей Иванович - Они тебя ещё затравят ребёнком, попомнишь мои слова. Я о тебе вчера весь вечер думал, о твоей ситуации: думал, думал и вот придумал. Езжай в Ростов за сыном, пока не поздно. А иначе может так случиться, что вот он, - Сергей Иванович поднял правый локоть к самому рту, придерживая его левой рукой, - Вот он, близок локоток, да не укусишь. Понимаешь? – вопросительно посмотрел на Таню в ожидании ответа.
- Понимать-то понимаю, да где я денег на дорогу возьму? У меня с деньгами совсем туго, - едва сдерживала слёзы Таня.
- Ну, это, как раз и не вопрос, - готовый к такому повороту событий, ответил Сергей Иванович, - не вздумай расплакаться: вон у тебя глаза на мокром месте. Я и об этом подумал, денег с собой захватил. Сколько тебе надо на дорогу, чтоб доехать в оба конца, да и ребёнком.
- Думаю, рублей сто.
- Может надо больше? – немного помолчав, спросил охранник.
- Нет, не надо. Ста рублей хватит.
Сергей Иванович достал из бокового внутреннего кармана пиджака деньги, отсчитал сто рублей и протянул их Тане.
- На, бери. Когда сможешь, тогда и отдашь: мне не к спеху. Только поезжай скорее, поезжай. Подойди к завучу, договорись с ним, чтоб расписание изменил, да и езжай. Трёх-четырёх дней на всё про всё тебе, я думаю, хватит. Должны же они тебя понять, ведь не звери всё же! Послушай моего совета, я на свете пожил, повидал всякого…
- Спасибо, большое спасибо, Сергей Иванович, - не удержалась всё-таки она от слёз, - Выручаете меня, век не забуду.
- Да, ладно тебе, - достал из кармана носовой платок и подал Тане Сергей Иванович, - Возьми, слёзы утри. Спасибо скажешь, когда пацана привезёшь, а пока ещё рано говорить «спасибо».
Она утирала слёзы платком, а сама плакала ещё больше. Она была растрогана участием Сергея Ивановича, его помощью. За последние полгода ни от кого она не слышала слов понимания. Ей казалось, что весь мир восстал против неё, что все её презирают и сторонятся, словно прокажённой. И тут вдруг, такая неожиданная поддержка человека, от которого она помощи и не ожидала. Тёплые слова в её адрес, об уважении студентов подняли настроением, придали сил, немного уважения к себе. «Подумать только. Ведь он – совершенно посторонний человек. А мой родной отец в деньгах мне отказал: думает, наверное, что заныкаю, не верну долг. Вечно он так» - размышляла она, и ещё долго сидела удивлённая и счастливая в комнате охраны, пока полностью не успокоилась. А когда она уходила, Сергей Иванович сказал вослед: «Ты, Танюш, не забудь с собой документы взять: постановление суда о разводе, свидетельство о рождении сына, свой паспорт. Мало ли что бывает. Боюсь я, что тебе все эти бумаги там, в Ростове, понадобятся, чует моё сердце» Его слова были пророческими.

* * * * * * * * * * * * * * «Та-та-та-та-та, та-та-та, та-та, та-та….», - вновь, как и несколько лет назад по дороге в институт и из института, выстукивали «Танец с саблями» колёса поезда. И снова этот стук наводил её на тревожные размышления о том, как всё сложится: отдадут ей сына или не отдадут?
После разговора с охранником, она поступила ровно в соответствии с его советами: отпросилась на работе, договорилась об изменении расписания, захватила с собой все документы.
Вчера она побывала у знакомых, увидела там пушистого, мохнатого котёнка и договорилась с ними, что, в случае чего, заберёт у них этого котёнка. Её серьёзно беспокоила мысль о том, что пребывание сына в Ростове вот уже на протяжении полугода может наложить на психику ребёнка своеобразный отпечаток. Безусловно, бабушка и дедушка не могут пожелать плохого своему родному внуку. Это Татьяна прекрасно понимала. Но одновременно она отдавала себе отчёт в том, что желание добра тоже не достаточно для того, чтобы он стал добрым. Сколько они воспитывали своего сына Сашу и как воспитали? Любовь родителей, ограждавшая чадо от всякого рода неприятностей, от забот, от тревог, сделала её бывшего мужа эгоистичным, не хотящим и не умеющим работать, горделивым и амбициозным. Чего стоила одна только его (мужа) фраза: «Я не люблю работать, так уж воспитан. Но недостатки моего воспитания покрывают мои же родители, воспитавшие меня так» «Неужели и мой сын будет таким же?» - спрашивала она сама себя. И сама же отвечала: «Нет, я не хочу этого. Ни за что не хочу. Надо воспитать в нём доброту. Надо завести животное в доме. Надо воспитывать чувство ответственности за того, кого приручили, как у Экзюпери, именно так. Тогда не будет в характере жестокости, той самой жестокости, с которой избивал её муж. Ей становилось страшно при мысли о том, что сын будет обладать характером отца.
В размышлениях время шло незаметно: Татьяна не заметила, как поезд оказался в Ростове. Практически также замеченным прошло время езды от Ростова до Белой Калитвы. Раздумья прошли лишь на автовокзале Белой Калитвы, когда очутился почему- то враждебный воздух, и нервное напряжение, предчувствие неминуемой беды, заставило метаться в поиске путей к отступлению. Таня подошла к билетной кассе и сбивчиво спросила:
- Скажите, пожалуйста, а есть ли сегодня какой-нибудь автобус вечером на Ростов… Я хотела бы знать: когда последний автобус на Ростов?
Кассирша удивлённо взглянула на неё через стекло и ответила:
- В семь вечера. Проходящий. Из Волгограда.
- А он точно будет? Не получится ли так, что он не придёт или не остановится здесь?
- Будет он точно. И остановится точно. Но будут ли билеты – неизвестно, - пояснила кассирша, и в голосе её звучало сочувствие. Интонации и манеры произношения было достаточно для того, чтобы кассирша поняла, что девушка неместная и ей срочно надо сегодня же уехать. А растерянный и подавленный вид девушки говорил о том, что у неё серьёзные неприятности.
Татьяна села в автобус, отходивший на посёлок Шолоховский. Через двадцать минут вышла в Восточном и знакомыми тропинками направилась к дому, в которым жили свёкор со свекровью. Зайдя сзади дома, вдоль пристроенных к гаражам летних кухонь, она увидела Владимира Григорьевича – своего свёкра и сына Виталика.
- Виталик! Сынок, это я, я приехала за тобой, поедим домой! – улыбаясь и радостно протягивая руки к сыну, сказала она.
Пятилетний мальчик потёр ручонками глаза и стал ретироваться за спину своего дедушки, словно искал у него защиты от своей же ненавистной ему матери.
- Сын! Да что же это такое?! Ты не узнаёшь меня?! – отрешённо спросила поражённая мать.
- Узнаёт, ещё как узнаёт! Если б не узнал, так бы с тобой не разговаривал, потаскуха. И вообще, иди-ка ты отсюда на все четыре стороны. За сыном, видите, она приехала, - Владимир Григорьевич ухмыльнулся, - А вот это ты не видела, смотри! - он поднял правую руку вверх, а левой рукой указал на локтевой изгиб, - Порог моего дома ты не переступишь! В-о-о-о-н от-сю-да, - истошно прокричал он.
Поражённая приёмом, но ожидавшая и такого поворота событий в том числе, Таня ушла. «Как прав оказался Сергей Иванович, как в воду смотрел… Как по писанному всё и получилось», - дорогой думала она.
Направилась Таня в опорный пункт милиции. В маленьком неустроенном помещении милиции участковый сидел за письменным столом и курил. Помещение наполнилось табачным дымом так, что трудно было продохнуть. Таня изложила свои проблемы: рассказала о разводе, о встрече со свёкром, о том, что её не пускают в дом. Участковый удивился: он хорошо знаком с Владимиром Григорьевичем, и, не смотря на его взрывной характер, даже для него такое поведение было чем-то невообразимым. Участковому показалась, что женщина его обманывает, он попросил предъявить документы. Документы ему подали, Татьяна была готова и к этому. Изучив внимательно каждую бумажку, участковый надел шинель и сказал: «Ну, что ж, пойдёмте, посмотрим. Кто там в дом не пускает?»
Войдя после встречи со снохой в квартиру, Владимир Григорьевич рассказал всё жене. Евгения Васильевна давно ожидала такого визита, мысленно настраивала себя на правильное, корректное поведение со снохой. Но и даже предвидя это, она не была окончательно готова к встрече:
- Володя, я умоляю тебя, не трать свои нервы. У тебя больное сердце… и кто она нам, в конце концов…- посторонний человек. Пройдёт немного времени, всё утрясётся, всё забудется. Ты не прав! Она – мать, нам придётся отдать ей ребёнка, придётся, понимаешь ты это?!
- Какая к чёрту мать?! Шкура! Потаскуха! Вот кто она! Разве ты не видишь этого! – ревел точно медведь Владимир Григорьевич и утирал слёзы.
- Володя перестань… у тебя же сердце, перестань… - умоляла мужа Евгения Васильевна.
- Пойду я за Ольгой схожу, а ты посиди, подожди. Припрётся эта тварь скоро, - говорил он, обувая туфли.
Не надевая пальто, Владимир Григорьевич выбежал на улицу. Соседка Ольга Николаевна жила в доме напротив. Владимир Григорьевич не отдавал себе отчёта в том, зачем собственно ему понадобилось бежать к ней, и что могла изменить Ольга Николаевна в их отношениях со снохой. Эмоции захлестнули здравый смысл.
Вскоре он вернулся.
- Ну, и что там Ольга? – спросила его жена.
- Ничего. Обещала скоро придти. А эта?!…- брезгливо спросил он, имея в виду Таню, - не пришла ещё?
- Не было, - сухо ответила жена.
Владимир Григорьевич, стоявший неподалёку от окна вдруг вскрикнул, завидев издалека приближавшихся к дому участкового и невестку:
- Ах ты, стерва! Посмотри, Женя, до чего она додумалась, милиционера ведёт.
Евгения Васильевна подбежала к окну и охнула:
- Вот видишь, Володя, придётся ребёнка отдать. Никуда не денемся, - спокойно и смиренно говорила она.
- А мы ещё посмотрим: кто кого?! – не сдавался Владимир Григорьевич.
Послышался звонок в дверь. Владимир Григорьевич подбежал к двери и ловким, привычным движением открыл.
- Ты, Серёжа, проходи, а этой суке не место в моём доме! Пошла вон! – и он сделал попытку схватить Таню за шиворот. Милиционер вмешался, и попытка не удалась.
- Вот что, уважаемые, в данной ситуации я Вам не Серёжа, а представитель власти. И попрошу не распускать руки, тем более на моих глазах. Это, если я правильно понимаю, - милиционер взглянул на Евгению Васильевну и ждал от неё ответа, полагая, что та – наиболее здравомыслящий из всех присутствовавших человек, - ваша невестка?
- Да, - спокойно ответила Евгения Васильевна.
- Я смотрел её документы, - продолжил участковый, - и на основании этого, как представитель власти заявляю, что вам придётся отдать ребёнка матери.
- Разве это – мать?! – истошно завопил Владимир Григорьевич, показывая пальцем в утомлённую продолжением истерики Таню. Началась тирада. Владимир Григорьевич принялся выливать свой гнев в циничных, наполненных ненавистью, презрением и гадливостью словах. Не сказать, признаюсь, что он ненавидел свою невестку, нет, отнють! Напротив, почитал её за умную женщину, способную даже, на его взгляд, если приведётся и занимать немалые посты, настолько он ценил её ум. Но как бы там ни было, но своя рубашка ближе к телу, и обида, нанесённая его сыну, его родному сыну – одному из самых близких ему людей, была выше какого бы то ни было уважения.
«Ни часто можно встретить такие семьи в наше время, когда родители и близкие люди в любых жизненных коллизиях, в любых ситуациях, подчас независимо от того, прав ты или нет, станут на твою защиту. Мне в этом не повезло, - рассуждала сама с собой в этот момент Таня, - Ах, как повезло Сашке, Боже мой, как я ему завидую. Мой отец не такой. Он и детстве-то моём за меня не стал заступаться, а теперь и подавно не станет.» Одновременно с этими мыслями её душа наполнилась слезами. Душа плакала, а глаза не выдавали и не проронили ни одной слезинки. Она накинула на себя маску безразличия и продолжала слушать все оскорбления в свой адрес, стараясь изо всех сил казаться как можно более равнодушной ко всему сказанному свёкром. Но она только старалась, отчётливо представляя себе при этом, что почти всё, произнесённое свёкром, правда, что почти все оскорбления и унижения она заслужила. В её понимании блуд есть ни что иное, как разврат, за который на Руси издревна баб стегали плёткою или вожжами. Да она заслужила этого, заслужила. И побили её тоже за дело! Но маленькое оправдание своего падения у неё всё-таки было: «Не надо было меня так унижать, не надо было! Тогда бы ничего этого не случилось! Да разве же я не мечтала о семье, о детях, о муже, разве я не хотела тёплого семейного очага, построенного мною и Саней, но только на основе взаимопонимания и доверия. Бог с ней, с любовью: это чувство проходит с годами. Редко у кого оно продолжается всю жизнь. А вот взаимопонимания у нас не было никогда! Русский народ мудрый, недаром придумал пожелание молодожёнам: «Совет вам да любовь!» Мы утратили главное в семейной жизни. И развод был просто необходим. Виновны оба. А все шишки летят на меня. Стерплю как-нибудь. Лишь бы быстрее закончился этот ад», - думала она.
Истратив весь свой словесный запас, и порядком истощившись нервно, Владимир Григорьевич прекратил ругать сноху и, изнеможённо присел на стул. Милиционер выдержал паузу, после которой сказал:
- Всё, пора собирать ребёнка! Где его вещи? Собирайте.
И в это время в дом вбежала Ольга Николаевна, жившая по соседству. Поспешно сняв с себя сапоги, – все были приучены к чистоте и идеальному порядку в этом доме, да и сама Ольга Николаевна слыла исключительной чистюлей – она устремилась в спальню, где находился Виталик.
- Виталик, сыночек мой миленький, родненький ты наш! - запричитала Ольга Николаевна, всхлипывая и содрогаясь всем телом, характерно покачивая при этом головой в разные стороны, - Куда же тебя, дорогой ребетёночек, забирает эта проститутка! О - ой, милый, доведёт она тебя до греха! Не довезёт же она тебя до дома-то твоего! Убьёт эта тварь тебя по дороге! Виталик, миленький! О - ой, да исполнится тебе только лет десять, да ты поймёшь тогда, что она из себя представляет, о – ой, да не мать она вовсе, а скотина, змея подколодная, убежишь ты тогда из дома-то! О - ой, да что же это такое делается.
Неизвестно, сколько могло это ещё длиться, если бы не вмешательство участкового.
- Послушайте, уважаемые! – с явной иронией заявил он, - Вам этот спектакль не надоел ещё?! Что ты, тётя Оль, причитаешь по нём как по покойнику?! Я понимаю ещё, когда Владимир Григорьевич свои эмоции выплёскивал, он – хоть дедом родным ему является, а ты рыдаешь с какой стати?! Всё это мне уже изрядно надоело! Собирайте вещи ребёнка! – приказал он и, смягчившись, добавил, - Если уж она такая никчёмная мать, то лишите её материнства в судебном порядке. А сейчас вы все просто не правы.
Наступила тишина. Слова участкового заставили присутствовавших призадуматься и остепениться. Евгения Васильевна начала молча укладывать вещи внука в большую дорожную сумку, а в другую сумку, поменьше, - продукты в дорогу.
- Виталик, поедим домой, давай мама тебя переоденет. Завтра будем дома. Увидишь своих друзей: Лёшку, Серёжку, Славика. Собирайся, - ненавязчиво и деликатно стала уговаривать Татьяна сына.
- Нет, не хочу, с тобой никуда ехать не хочу! – кричал в истерике ребёнок. Он подбежал к книжкой полке, стал маленькими ручонками вытаскивать оттуда по одной книге и швырять их в мать, - Мне бабушка сказала, что ты мне не мать, что ты убьёшь меня дома! Не хочу! Никуда с тобой ехать не хочу! Уходи! Ты – плохая!
Книги летели в лицо матери. Она стала на колени перед широкой двуспальной кроватью, с которой кидал в неё её пятилетний несмышлёныш и говорил такие вещи, от которых всё нутро её переворачивалось и в жилах стыла кровь.. Таня зарыдала и сквозь ручьём лившиеся из её глаз слёзы, захлёбываясь выдавливала из себя нечёткие, проглоченные в окончании слова:
- Ви-т-а-лик, ми-л-ый! А до-ма мы за-ведём себе ко-т-ёноч-ка. Я дого-вори-лась уже с тётей Ната-шей, пом-нишь, с той, у ко-торой дома был попуг-ай, вспом-ни, сынок, мы ещё к ней как-то до-мой захо-дили…, - сквозь рыданья уговаривала она сына.
Ребёнок задумался, перестал кидать книги в мать.
- А какого цвета котёнок? – спросил он.
- Это – кошечка трёхцветная, бело-рыже-чёрная, - ответила мать, перестав вдруг рыдать, увидев, что ребёнок смягчился и заинтересовался.
- Хорошо, - спокойно сказал сын, - Тогда поедим домой.
Евгения Васильевна заплакала. Утирая слёзы, обратилась к невестке:
- Таня, - тихо, едва слышно начала она, - Пообещай нам с дедом, пообещай, пожалуйста, перед лицом сына своего, что он, не смотря ни на что, будет к нам приезжать…- свекровь сделала глубокий вдох. Ей было тяжело говорить сквозь нараставшее с каждой минутой волнение. - Ваши с Санькой раздоры останутся с вами, здесь уже ничего не поделаешь, но не отрывай от нас внука, не отрывай, ты же знаешь, как мы его любим.
Татьяне хотелось прокричать в ответ: «Конечно, знаю, ещё как знаю.»
И в действительности это было так. Ни её отцу Николаю Васильевичу, ни мачехе Нине Петровне, ни её сестре Ларисе никогда не было никакого дела до Виталика. После рождения Виталия Николай Васильевич хвастался всем, что подарил дочери в честь рождения внука триста рублей. Но это не соответствовало истине. За год до рождения внука этого имел место такой случай.
Николай Васильевич лежал в больнице. Однажды, когда Таня пришла его навестить, он передал ей триста рублей на хранение, опасаясь, что если он отдаст эти деньги Нине Петровне, своей жене, то та непременно их израсходует куда попало, или же истратит их на свою дочь Марину. Последняя мысль была для Николая Васильевича наиболее противной. Он с первого же дня своего знакомства с Мариной возненавидел её, и на протяжении всей совместной жизни с женой его ненависть к падчерице всё более в нём укреплялась. Более всего его раздражал аппетит Марины. И постепенно Николай Васильевич закрепил за падчерицей обидное прозвище «обжора», которое не применял к ней открыто, а лишь произносил его в кругу своих знакомых и родственников. Тем не менее, однажды Нине Петровне это стало известно. Естественно, что та, в свою очередь, тоже ненавидела и его детей не менее, чем он ненавидел её Марину. Что же касается старшей дочери Нины Петровны – Люды, то к той напротив Николай Васильевич относился, пожалуй, лучше, чем к своим собственным дочерям.
Получив деньги на хранение, Татьяна вскоре поехала в соседний райцентр, который снабжался и продуктами и вещами намного лучше, чем их район, за покупками. Прикупила она нимало ценных вещей: японскую куртку для мужа, ему же два синтетических венгерских пуловера и две импортных сорочки, себе – модную фетровую шляпу. Вскоре выписавшись из больницы, Николай Васильевич посмотрел покупки и выпросил у молодожёнов для себя одну из купленных накануне сорочек и синтетический пуловер. Обрадованный тому, что ему довольно быстро уступили хорошие вещи, он сказал: «Вот молодцы, на пятьдесят рублей я у вас взял вещей! Я тебе, дочь, давал триста рублей на хранение. За то, что вы меня уважили, оставшиеся двести пятьдесят рублей я вам дарю». Прошло, наверное, месяца два, и после разыгравшегося в очередной раз между молодожёнами и отцом скандала, тот потребовал вернуть ему двести пятьдесят рублей. Изначально сомневавшиеся в искренности такого подарка молодожёны, не расходовали эти деньги и незамедлительно вернули их обратно. Склерозом отец Тани, конечно, не страдал. Историю с деньгами помнил. Но когда многочисленные знакомые и сослуживцы поздравляли его с появлением первого внука и любопытствовали: «Что же дедушка подарил молодым в честь рождения внука?», тот без какого бы то ни было смущения и тем более, зазрения совесть, припоминая сомнительную историю годовалой давности с тремястами рублями, бодро и весело отвечал: «Я уж не поскупился, триста рублей дочери отвалил!» Удовлетворённые и восхищенные его щедростью, люди не задавали больше вопросов, и мало кому из них приходила в голову мысль: усомниться в искренности его ответа. Но те, кто достаточно долго и хорошо знали его, всё же сомневались. Таких людей оказалось мало. Таким образом, вышло так, что решительно ничего Николай Васильевич не подарил, а только поздравил на словах с рождением первенца.
Совсем по-иному, даже диаметрально противоположно отнеслись к рождению внука (тоже первого своего внука) родители Саши. Заранее предупредили молодых, чтоб те ничего не покупали для новорожденного, объясняя это тем, что, дескать, плохая примета. А сами тем временем у себя дома, в Ростовской области, собирали потихоньку помаленьку необходимые младенцу вещи: пелёнки, распашонки, ползунки, красивые костюмчики и прочее. У Евгении Васильевны было достаточно знакомых в торговой сфере, где всё это можно было достать; ещё бы, ведь она работала старшей медсестрой поликлиники и имела в разных сферах немало блата. Телеграмму о рождении мальчика, посланную Сашей в их дом принесла соседка вечером, так как в момент прихода почтальона дома никого не было – и Евгения Васильевна и Владимир Григорьевич находились на работе. Соседка, принесшая радостную, долгожданную новость сразу же была усажена за праздничный стол, который поспешно и изящно накрыла готовившаяся заранее к этому событию Евгения Васильевна. Пир был на славу. Новоявленные дедушка и бабушка плакали от счастья. Особенно был доволен дед, мечтавший о внуке. Бабушка в глубине души таила, в отличие от всех остальных, когда все хотели мальчика, надежду на то, что будет внучка; всё равно несказанно радовалась внуку. Через день они выехали в Калужскую область, везя многочисленные детские вещи, купив ещё один голубенький костюмчик для мальчика (в местном магазине для Евгении Васильевны заранее были отложены два венгерских детских костюмчика: розовый и голубой). Они же вместе с Сашей и поехали в роддом за невесткой и младенцем в день их выписки. А вечером того же дня, 1 июля, весело и шумно, пригласив соседей, живших с молодыми в одной квартире «с подселением», отмечали торжественное событие. Владимир Григорьевич, с каким-то особенным ритуалом преподнёс тогда своей невестке подарок – небольшой овальной золотой кулон, по которому решёточкой проходили золотые жилки. В этот день все были довольны и счастливы.
Полгода спустя, когда Татьяне предстоял отъезд на сессию – она училась на четвёртом курсе Винницкого политехнического института - родители Саши приехали вновь для того, чтобы нянчить внука до возвращения его матери. Что же касается многочисленной родни Татьяны, то никакого интереса ни к ней, ни к новорожденному, ни с чьей стороны, кроме Любови Ивановны, не проявлялось. Смешно было полагать, что хоть кто-нибудь из её рода придёт на помощь молодому отцу в отсутствие жены. И на протяжении всех оставшихся лет учёбы жены в институте Саша и его родители сидели с ребёнком. Приезд родителей всегда сопровождался многочисленными подарками, немалым количеством привезённых продуктов, деньгами.

Всё это, несомненно, Таня помнила, всё это, несомненно, она ценила! Да! Ей хотелось с восторгом прокричать: «Конечно, знаю, как вы любите моего ребёнка; ещё как знаю». Но вместо восторженного крика, она кивнула головой в знак согласия и тихо проговорила: «Я Вам обещаю».
- Смотри, Татьяна, - продолжала свекровь, - Слово – не воробей: вылетит, не поймаешь! Ты не только мне это обещаешь, вернее, не только нам с отцом, но и сыну своему обещаешь. А детей нельзя обманывать! Нельзя! Нехорошо! Так ты точно решила, что не будешь препятствовать его поездкам к нам в гости?
- Точно, - также тихо, как и перед этим ответила Таня.
- Не знаю, право, как тебе и верить после того, что ты сделала, - язвительно вставила Евгения Васильевна, - Но я всё-таки верю. И не ради уважения к себе верю, – на это я не могу теперь рассчитывать – а ради твоего же уважения к своему сыну и ради того, что детей обманывать нельзя.
Таня вновь кивнула головой, соглашаясь со словами свекрови.
- Постойте, я никак не возьму в толк, - вдруг очнувшись, спокойно сказал Владимир Григорьевич, обращаясь будто бы только к участковому и пристально глядя на него, - А на чём эта стерва, - он протянул ладонь, указывая на сноху, - собирается сейчас, вечером добираться до Ростова? А-а-а?! – протянул он.
Участковый взглянул на Татьяну в ожидании ответа. Она была к этому готова, ведь недаром заходила в Белой Калитве на автостанцию:
- В семь вечера идёт Волгоградский автобус на Ростов.
- Надо же! – усмехнулся свёкор, - Всю жизнь здесь прожил, а первый раз приходится слышать, что в семь вечера есть какой-то автобус на Ростов. Брешешь! – будто отрезал он.
- Нет, не брешу! Это правда! Автобус есть.
- Ты смотри, Серёж, - обращаясь вновь к милиционеру, подмигнул правым глазом Владимир Григорьевич, - Оно ведь и впрямь не спектакль, может быть. Нет такого автобуса… нет. Оно так может случиться, что и не довезёт вот она-то…- он замялся, пытаясь подобрать подходящее выражение, но ничего на ум не приходило, - короче, не довезёт она его не то что до дома, а и до Ростова-то, пожалуй. Убьёт где-нибудь по дороге. Вот и получится спектакль! И выйдет, что не зря её бабы-то убийцей считают.
Подобного рода предположения вызвали у милиционера некоторые сомнения. «Разве ж таких случаев мало?!», - подумал он. Но вот лицо матери, её поведение, её манера общения, словом, весь её облик не наводили на такие мысли. Напротив, скорее, она ему была симпатична, чем антипатична. Но всякое бывает. И тот же пресловутый Чикатило – маньяк-убийца, некогда орудовавший в этих самых Ростовских краях тоже не вызывал ни у кого подозрений, был вполне привлекательный, коммуникабельный человек, а что творил-то!!! Подумав, милиционер предложил:
- А Вы, - обратился он к Владимиру Григорьевичу, - вот что: проводите-ка её до Калитвы, да и убедитесь заодно, есть такой автобус или нет?!
Предложение Владимиру Григорьевичу понравилось, и он спешно стал собираться. Участковый ушёл.
Провожать Таню с сыном пошли все: и Владимир Григорьевич, намеревавшийся доехать до Белой Калитвы и убедиться в правдивости слов невестки; и Евгения Васильевна и Ольга Николаевна, собиравшиеся проводить только до остановки. Погода стояла прекрасная: падал редкий снег, фонари мягко освещали потемневшие улочки посёлка. Евгения Васильевна шла следом за Таней и внуком и разглядывала маленькие следы, оставленные на снегу сапожками мальчика. Она не могла, казалось, насмотреться на эти следы, опасалась, что едва ли увидит их (следы) и внука ещё когда-нибудь.
- Володя, - громко, так, чтобы было слышно всем, обратилась она к мужу, - ты посмотри только: как всё-таки природа несправедлива, беспощадна к нашему роду!
- Что ты имеешь в виду, Женя, - спросил муж.
- Как что?! Ты не догадываешься?!
- Может, и догадываюсь: у меня теперь много всяких мыслей в голове крутятся.
- Мы, Володя, вложили в этого ребёнка – нашего внука столько любви и средств, а оказалась совсем не наша порода: он похож на их породу, а не на нашу. Ты только посмотри на него: у него и рот, и нос – Танькины, и походка тоже материнская. Идёт ровно также как и его мать, шаркая ногами. Несправедлива к нам природа! Несправедлива!
Тане казалось, что всё, что говорила и делала в течение всего сегодняшнего дня Евгения Васильевна было мудро, но произнесённая ею последняя фраза стала ложкой дёгтя в бочке мёда, впрочем, как всегда. За Евгенией Васильевной такое водилось. Бывало, немало времени проведёшь с ней в беседе о чем-нибудь: кажется, она поняла тебя полностью, ну просто мать родная, тёплая и ласковая, всё слушает, да и подбадривает время от времени. Подбадривание позволяет рассказать подчас даже больше, чем следовало бы, о чём нужно было бы и утаить; как вдруг «трах-бах» Евгения Васильевна, внимательно выслушав, выдаёт сюрприз: оказывается, что она со всем не согласна, - да это ещё бы и полбеды - но она к тому же говорит такое мнение, до которого нормальному человеку, кажется и не додуматься никогда. Другое дело Владимир Григорьевич: у него что на уме – то и на языке. Он грубоват, часто несдержан, но сюрпризов от него ожидать трудно. Став однажды на какую-либо точку зрения в определённом вопросе, он не изменит её никогда. Тут всё понятно: чёрное есть чёрное, а белое – белое. У Евгении Васильевны всё ни так: она будет поддерживать до поры до времени всех по какому-то определённому, вполне однозначному поводу, который трудно трактовать как-то иначе; но однажды вдруг общепринятое мнение выдаст в такой противоположной форме, как правило, обидной, что трудно в толк взять: «Как можно было до такого только и додуматься?!» В этом и состояла её прелесть: для продвижения по служебной лестнице такие качества человеку просто необходимы. Они позволяют отказать человеку в необходимом, а взамен дать ненужное; наказать, когда следовало бы похвалить; влезть в душу, а следом растоптать её грязными сапогами. Едва ли кто не встречал людей с такими данными! А заметили ли вы, что такие люди, как правило, имеют хоть какую-нибудь, хоть малюсенькую, но власть; занимают хоть какой-нибудь, хоть малюсенький, но пост. Бывают, безусловно, и умные мысли, но в большинстве своём, в основном всё – демагогия.
На автобусной остановке было немноголюдно. Компания молча остановилась в ожидании. Но скандал всё-таки грянул. Ольга Николаевна, стоявшая поодаль, вдруг подбежала к Тане, несильно толкнула её рукой по плечу и сквозь зубы гаркнула: «Проститутка». Нервы женщины были уже на пределе: ладно бы дед с бабкой упрекали её, – тем, по крайней мере, есть за что – но тётка Оля?! С какой стати?! Неужели им не достаточно того, как уже поиздевались и унизили?! «От такой же слышу», - цинично и очень спокойно сказала Татьяна, ухмыльнувшись. Её спокойствие, ухмылка и утомлённый вид взбесили Ольгу Николаевну, которая почти двадцать лет после смерти мужа, погибшего под завалом в шахте, жила одна; а когда к ней время от времени захаживали мужчины, то соседи называли её нелестными словами, в том числе и «проститутка». Она обиженно отскочила от Татьяны и подбежала к Владимиру Григорьевичу, стоявшему рядом с женой, метрах в пяти от невестки и не слышавшему их разговора.
«Володя! Володя! – закричала Ольга Николаевна так, что находившиеся рядом пассажиры шарахнулись в сторону, - Володя! Она меня проституткой назвала, - и показала пальцем в сторону невестки, - Смотри, вон она – эта тварь меня проституткой назвала.
«Что-о-о?! - прорычал он и метнулся к Тане, - Что ты себе позволяешь, сука такая, честную женщину оскорблять! Не тебе чета! Это ты проститутка, а не она! Тварь!». Он замахал перед её лицом руками, казалось, что ещё немного, и он её ударит. Но этого не произошло. Люди на остановке ретировались, отошли к забору соседнего дома, что называется, от греха подальше. Неизвестно чем могло всё закончиться, но тут, к счастью, подъехал долгожданный спаситель Тани – автобус. Свёкор и невестка зашли в салон, а следом за ними вошли и ошарашенные нечаянные свидетели их ссоры.
Когда автобус скрылся за поворотом, смотревшая ему вслед Евгения Васильевна грустно сказала: «Ну и дура же ты, Ольга». Ольга Николаевна не обиделась даже, давно успев привыкнуть к любым выражениям своей подруги и смириться с ними. Они молча направились по домам.
Дома Евгения Васильевна погрузилась в глубокое кресло перед телевизором и стала смотреть «Новости», позабыв про все домашние дела, запланированные с утра. Её сердце наполнилось опустошённостью, она глядела на экран, но не слышала, о чём говорит диктор. Мысли её были заняты только обидой - обидой на природу: природу, создавшую внука, не похожего на их род и давшую им строптивую невестку. Она пыталась прокрутить время вспять и понять: где, когда, почему и при каких обстоятельствах невестка вышла из-под её контроля? Как случилось, что взятая из нищеты и вытащенная ими из грязи голодранка, вместо полагающейся благодарности за своё положение в обществе, за своё образование, вместо почтения к тем, кто сделал из неё человека смела так поступить с их сыном?! Почему Саня не воспользовался или не смог должным образом воспользоваться рекомендациями матери и однозначно указать своей жене на её роль и место в семье. «Тюфяк мягкотелый! - думала она о сыне, - Жаль, что у него не мой характер. Алёнка, вот та – совсем другое дело, эта – истинно моя дочь, она далеко пойдёт». Размышления о причинно-следственной связи завели её далеко, и после долгих раздумий Евгения Васильевна остановилась на следующем выводе. «Зря мы дали Татьяне образование, - твёрдо решила она, - В образовании и причина всего кроется: став умной, невестка поняла, что глуп её муж и ей не пара. А если б не было образования, народили бы ещё хотя бы одного ребёночка, так глядишь, за домашними заботами ей и некогда было крылья свои расправлять, да по мужикам чкаться!».
Ольга Николаевна, вернувшись домой, приготовила ужин, покушала и уснула спокойно и безмятежно. События уходившего дня не сильно её волновали.

На автовокзале Белой Калитвы практически не было людей: только одна, видимо семейная, пара с ребёнком разместилась на креслах справа от огромного окна. Отсутствие народа подтверждало самые плохие предположения Владимира Григорьевича. Он стремительно направился к кассе.
- А что есть ли сейчас какой-нибудь автобус на Ростов? – бодрым голосом поинтересовался он, предвкушая, как будет расправляться с невесткой за обман.
- Есть. Волгоградский, в девятнадцать ноль пять, - ответила кассирша.
Владимир Григорьевич удивлённо ухмыльнулся.
- Надо же, не наврала! – скорее упрекнул, чем похвалил он невестку. Та молча села на кресла подальше от семейной пары, пытаясь удобнее разместить громоздкие сумки. Ребёнок тоже молчал.
Через десять минут затянувшегося напряженного молчания Владимир Григорьевич сказал:
- Виталик, посиди здесь немного, а я с матерью твоей выйду на улице поговорю, - и кивнул головой Тане, указывая на входную дверь вокзала. Та поднялась и вышла след за свёкром.
Снег уже не падал, было тепло.
- Закуришь, - предложил он, доставая из кармана куртки «Нашу марку».
- Нет, - отказалась она.
- А что ж так-то? Мне Саня сказал, что ты куришь! – с иронией объявил Владимир Григорьевич.
Таня молчала. Она устала от затянувшегося скандала, и хотя курить ей действительно очень хотелось, – нервное напряжение давало о себе знать – но провоцировать дальнейшие истерики со стороны свёкра, которые она предвидела, если бы согласилась и взяла у него сигарету, желания не было никакого.
- Что ж ты молчишь? Хочешь сказать, что ты не куришь. Так ведь я не поверю. Все потаскухи курят, и ты - тоже.
- Я пойду, пожалуй, если это всё, что Вы хотели мне сказать, - ответила она и повернулась было уходить, но Владимир Григорьевич крепко уцепился за рукав её пальто, не отпуская.
- Постой, я хочу на тебя посмотреть, быть может и в последний раз, - спокойным тоном сказал он, - Едва ли ты когда-нибудь в здешних местах появишься вновь: хоть ты и хамка приличная, но вряд ли у тебя на это хватит совести. По крайней мере, я так надеюсь.
- Я думаю, что не появлюсь больше никогда. А там кто знает, за всю жизнь зарекаться не стану. От сумы и от тюрьмы не принято на Руси зарекаться. Во всяком случае, я постараюсь больше никогда сюда не приезжать, ой как постараюсь… изо всех сил.
- А что ж ты тогда не постаралась изо всех сил ****ством не заниматься. Куда лучше было бы. А-а-а?! – и он крепко сжал её руку, так что та даже вскрикнула.
- Ой, хватит, мне больно.
- Не на меня ты жаль нарвалась, а на Саньку. Я б тебя так бы отмудохал, что ты бы и живой не осталась бы. А он разве избил тебя? Нет, не избил, так только немного приложился, не более того. А ведь тебе и смерти-то, наверное, мало. Тебя живьём в землю стоило закопать. Говорила мне Женя, сколько раз говорила: «Кого ты защищаешь?! На чьей стороне ты стоишь?! Ведь она кинет нашего сына, тогда увидишь!» А я – дурак, не верил; в тебя верил больше, чем сыну своему. И вот… выходит, что оказался не прав… Так и случилось, как по писанному. Правы были Женя и Алёнка.
Его напряжение было настолько сильным, что ещё немного, и он мог, пожалуй, и ударить Татьяну; к счастью, слева вдоль трассы засветились спасительные четыре огонька приближающегося автобуса Волгоград – Ростов. Эти четыре огонька были спасением для обоих: для невестки как возможность избежать расправы, а для свёкра как спасение от очередного греха, который мог бы оказаться на его душе.
Татьяна подбежала к остановившемуся «Икарусу» и через открывшуюся дверь спросила водителя: «До Ростова не возьмёте?». «Нет. Мест нет», - сокрушительным приговором последовал ответ. «Что же мне теперь делать? Как же быть? Я не смогу с ними ночевать в одном доме! Я не смогу вернуться к ним, не хочу! Господи, помоги мне грешной, Господи, пропадаю!» - звенело в её воспалённом мозгу. Перспектива вернуться вместе со свёкром и ребёнком назад, в посёлок, переночевать там, а на утро уехать в Ростов была для неё чем-то вроде гильотины, или предложенным свёкром погребением заживо. Она не могла с этим смириться. Нервы сдавали. И тогда она пошла на обман.
- Водитель, миленький, возьмите меня с ребёночком, пожалуйста, я Вас очень прошу, - умоляла Таня.
- Да куда же я возьму, мест нет, видишь же - всё занято. Не веришь – зайди сама и посмотри.
- Понимаете, у меня на час ночи уже куплен билет на поезд из Ростова до Москвы. И если Вы меня не возьмёте, то я опоздаю на поезд, - лгала она.
- Ну что мне с тобой делать? - сокрушался шофёр, - Ладно, так и быть, проходи, только учти – придётся сидеть в проходе, на сумках. Мест действительно нет ни одного.
- Спасибо, большое спасибо, - радостно бормотала Таня.
Она вышла из автобуса навстречу стоявшим неподалёку свёкру и сыну:
- Всё, я договорилась, нас берут, только придётся сидеть в проходе, - объявила она. И Владимир Григорьевич отчётливо услышал в её голосе радостные нотки. Ему, конечно же, хотелось сказать, что нет смысла более четырёх часов сидеть в проходе, было бы лучше, если бы поехали завтра: сидя, цивилизованно, как нормальные люди. И в то же время он осознавал, что достаточно девчонка за день измучена, много чего похабного ей пришлось выдержать и пережить за этот «проклятый» день. Он сознавал, что единственным теперь её желанием является желание как можно скорее покинуть пределы ставшей ненавистной ей Ростовской области. Подумав так, он промолчал, помог внести в салон автобуса сумки и ребёнка. Таня с сыном разместилась на своих же сумках в самом конце «Икаруса» на ступеньках перед задней неработающей дверью. Сумка с вещами мальчика была довольно большой и мягкой; на неё-то они и сели.
- До свидания, внучек, - грустно сказал дед, - Я всё же надеюсь, что твоя мать сдержит своё обещание и будет отпускать тебя в гости к твоим дедушке и бабушке. Мы, внучек, всегда сделаем для тебя всё, что только в наших силах. Помни это всегда. Я не хочу тебе говорить «прощай», я верю, что мы ещё с тобой ни раз встретимся, - он направил свои светлые с набегающими на них слезами глаза на Таню, - До свидания и тебе, счастливого вам пути, - и вышел из автобуса.
Все пассажиры были в сборе, и автобус стал медленно трогаться с места. Вдруг Владимир Григорьевич, стоявший на улице возле автобуса как раз напротив задней неработающей двери, за которой разместились невестка и внук, рванулся с места, забежал вперёд собравшемуся набирать скорость автобусу и преградил путь.
- Твою мать! - громко прокричал испуганный шофёр и затормозил. Владимир Григорьевич стучал в окно. Водитель открыл дверь и обругал его, но это не остановило бедолагу. Он лихо промчался через весь салон, обнял Таню и на глазах изумлённых пассажиров зарыдал:
- Прости меня, старого дурака, прости ради Бога, - кричал он во всё горло, - Прости меня, если можешь! Я сам не ведал что творил целый день. Нервы, это всё нервы! Как же я над тобой сегодня поиздевался! Я виноват перед тобой! Будет ли мне прощение?! Умоляю, прости!
- Бог с Вами, Владимир Григорьевич! Конечно, прощаю. Да и разве я могу судить… - и она замолчала, изредка всхлипывая.
Владимир Григорьевич вышел из автобуса. Наученный горьким опытом, водитель поспешил набрать скорость и посматривал в боковое зеркало, удивляясь тому, что седовласый средних лет мужчина бежит следом, пытаясь догнать стремительно удаляющийся от него автобус. «Вот уж воистину говорят люди: благими намерениями уложена дорога в ад», - подумал водитель, раскаиваясь в том, что взял такую сомнительную пассажирку, да ещё и с ребёнком.
Уставший от продолжительного бега, Владимир Григорьевич остановился на середине пустынной дороги, отдышался. Здравый смысл стал побеждать эмоции. Он собрался с мыслями и решительно направился на телеграф, откуда и отправил своему сыну Сане телеграмму следующего содержания: «Таня забрала Виталика. Встречай тридцатого. Папа». Опустошённый и подавленный он возвращался домой.

РАЗМЫШЛЕНИЯ ДОРОГОЙ.

Времени на размышления было предостаточно: четыре часа пути автобусом от Белой Калитвы до Ростова, семнадцать часов поездом от Ростова до Тулы плюс шесть часов электричкой от Тулы. Думай – не хочу! А подумать было о чём! Ещё как было! События последних месяцев разворачивались стремительно. Татьяна устала от многочисленных приколов, которым, как ей казалось, нет ни конца, ни края. Её нервная система была настолько истощена, что только чудом с ней не случались приступы головной боли. Расставшись со свёкром и пообещав ему прощение, пусть хотя бы для того, чтобы только от него «отвязаться», она не могла уже поступить иначе, как только простить его, коли уж пообещала. Такова уж была её натура: давши слово – держи! Поначалу она злилась на то, как её встретили, как к ней отнеслись, как разыграли настоящий спектакль с криками и причитаниями. Но крики и причитания исходили от тётки Оли, а не от свёкра со свекровью. Она пыталась поставить себя на их место и понимала, что тем, безусловно, обидно: вырастили сына, воспитали, дали образование ему, женили; и вот приходит «чужая девка» и разрушает фактически счастье сына, то счастье, на которое надеялись родители. А может, этого и не случилось бы, если б родители Саши не унижали, не упрекали бы её деньгами и её сиротским положением. Она понимала, что свёкор действительно всегда тепло к ней относился, и у неё не было оснований – разумеется, только до недавнего времени – держать на него за что-либо обиду. Его прямолинейный, открытый, пусть даже несколько грубый характер всегда импонировал Тане.
Совсем другое дело – свекровь. Та ни разу за все их многочисленные встречи не обошлась без того, чтобы не уколоть, не обидеть, не «подмахнуть» хоть чем-то невестку. А чего стоили однажды открыто ею сказанные в лицо слова: «Наш сын взял тебя из нищеты. Мы помогаем вам всем, чем только можем, а твой отец – ничем! И ты ещё смеешь обижаться на нашего сына! Да ты должна из благодарности к нам мыть Сане ноги и пить эту воду!»
Эти слова глубоко запали ей в душу тотчас же, как она их услышала. Таня, до тех пор не подозревала, что её отец был чем-то плох, вернее знала, что он не так уж и хорош, но оправдывала его в своих собственных глазах, дескать, мол, всем тяжело живётся. Она вспоминала тяжёлое своё детство, особенно после смерти матери; но тогда она не считала его тяжёлым. Она оглядывалась вокруг и понимала, что пусть даже в полной семье, но никому из её земляков не было легко, взять хотя бы её класс – класс, в котором она училась. Из девяти человек учащихся ни у одного не было благополучной семьи: у кого не было отца, - матери были, правда, у всех, кроме Тани – у кого отец сильно пил, у кого сильно пила и мать, кто жил в многодетной семье, а, следовательно, и в полной нищете. Она не могла припомнить ни одной благополучной семьи, абсолютно ни одной. В их посёлке, всего в двух семьях на весь посёлок, оба родители имели высшее образование: в семье Смирновых и в их семье. Для Тани это не было каким-то решающим или, по крайней мере, хоть сколько-нибудь весомым показателем, но, тем не менее, её родители гордились этим и часто любили это повторять в присутствии детей, а посему этот факт и остался в памяти. И на этом фоне, на фоне общей нищеты и повального пьянства ей её семья казалась ещё более-менее благополучной по сравнению со многими другими.
И вот с замужеством, с упрёками родителей мужа, сыпавшимися на неё как из рога изобилия, она стала вдруг ненавидеть своего отца, сначала тайно, где-то в глубине души, а потом и яростно. Она вдруг увидела, не так увидела, сколько в её голову это попросту вбили, что тот фон, фон посёлка, где прошло её детство – совсем не тот фон, на который надо равняться. Вот он! образец для подражания! – семья, в которой родился и вырос её муж. В этой образцовой семье благополучие детей, их устроенность, их счастье ставились на первое место, были превыше всего. А если кто-то из родственников, неважно каких: двоюродных или троюродных или вообще, седьмая вода на киселе, попадал в беду, то моментально всем миром приходили на выручку. И это было нормой поведения, в порядке вещей. А что её семья?! В такой семье пришлось вырасти Татьяне?! Ни в какое сравнение не годится! Всё ровно наоборот! Взять, к примеру, тот случай, когда после смерти матери, её сёстры - родные тётки сирот приехали их грабить, снимать со стен ковры, намереваясь погрузить и увести понравившуюся им мебель. А родители матери – дедушка и бабушка – что они? Вспомнился случай, когда Татьяна в тяжёлой жизненной ситуации попросила однажды у них денег и получила отказ со словами: «Твой отец много зарабатывает, вот пусть он тебе денег и даст!» А разве отец хотел помогать? Конечно же, нет! Только поначалу, в первый год после смерти жены он смотрел на своих дочерей и плакал оттого, что они – сироты; а потом, с женитьбой всё прошло. Его вполне устраивало, что в кровать подавали выпить и закусить, он смотрел все подряд телепередачи и курил также, не поднимаясь с кровати. При этом, он совсем не интересовался: каков семейный бюджет, куда деваются деньги, не обижают ли его девчонок, сыты ли они, как живут, чем дышат, даже не знал, по какой, собственно специальности обучается в техникуме его старшая дочь? Его жене всё это было на руку: она бесконтрольно распоряжалась деньгами и, безусловно, значительно больше уделяла внимания и расходовала средств на своих двоих дочерей по сравнению с теми средствами, которые были в распоряжении дочерей мужа. Ей нет никакого дела до детей мужа. Ах, как была права в своё время Танина мать, говорившая, предчувствуя скорую кончину: «Посмотрите русские народные сказки! В них нет хороших мачех. Вот умру я, и вы натерпитесь: приведёт ваш отец мачеху, хлебнёте тогда горюшка!» «Зачем она так говорила? Зачем пророчила горькую долю? Может, если бы, наоборот, желала бы хорошего, тогда хорошее и осуществилось бы? Зачем так рано ушла?! Если бы захотела, то заставила бы себя жить, заставила бы отступить болезнь!» - такие глупые мысли были долгое время в голове Тани. И отец тоже хорош! Когда дочери ругали его время от времени, но крайне редко за пьянство (в силу своего воспитания они не могли позволять себе такого часто, лишь изредка, да и то тогда, когда терпение было на пределе), то он отвечал: «Ах, вам не нравиться, что я пью?! Будьте вы прокляты в таком случае! Пусть ваши мужья пьют, бьют вас, гуляют, да так, чтобы моё поведение показалось вам обеим ангельским по сравнению с ними!» Тане казалось, что все её несчастья, все лишения, которые посылает судьба на её голову, вызваны только проклятием родителей и больше ничем! Как огромна, неминуема и разрушительна сила родительских проклятий! К каким последствиям она приводит! Когда после избиения мужем Татьяна собиралась к судмедэксперту, то по пути зашла в церковь и покаялась перед своей матерью в своих перед ней прегрешениях, храня надежду на то, что покаяние избавит её от тяжёлой доли, облегчит путь прохождения всех судебных перипетий, связанных с разводом. Но теперь ей стало очевидно, что вместо облегчения, она увидела этот путь максимально сложным из всего, что можно было ожидать на этом пути, изматывающим, превратившим её нервы в одну натянутую струну, готовую лопнуть в каждую секунду от непомерного напряжения. Ей казалось, что мать, находящаяся там, на небесах, ненавидит её ещё более, чем раньше, во время своей земной жизни. Что не простит её никогда!
«Неужели я была таким скверным ребёнком, что и простить меня невозможно?! Не могла я до такой степени нагрешить перед матерью, что она не хочет простить меня, попросить Господа Бога о снисхождении ко мне и хоть ненамного, но смягчении моей участи?! – думала она в тягостные, страшные периоды, которыми так усеяна её жизнь в последние полгода, - Не могла я так нагрешить, не успела! Разве что только я, может быть, была убийцей в прошлой своей жизни, а теперь расплачиваюсь за всё сполна! Но в этой жизни я не успела! Я же была очень спокойным ребёнком: училась хорошо, родителей в школу из-за меня не таскали, не ходили они даже на родительские собрания почти никогда; увлечения мои: дом, на рыбалку и с рыбалки. Я же всегда помогала по дому: где убрать, где посуду помыть, где воды или дров принести и прочее. Другое дело Лариска! Она и училась плохо и приводы в милицию имела, и с дурными компаниями была связана, и бедовая была очень! Но её мать любила, жалела, а меня только избивала в угоду ей же – моей младшей сестре! Где же справедливость? Когда же я заслужу прощение за то, что оскорбляла иногда свою больную мать за её припадки, за приступы эпилепсии?! Но эти приступы были не по моим нервам, я стыдилась их перед людьми, меня мучили её тягостные вопросы, когда после приступов она пыталась восстановить в своей памяти события предшествующих им дней, угнетали её проклятия и пожелания тяжёлой доли. Неужели за это мне нет прощения! Наверное, за это! Больше не за что!» Вспоминалась и Анна Васильевна, дорогая Анна Васильевна – сестра отца, которая твердила постоянно о том, что улизливое дитя двух матерей сосёт. Лариска, скорее всего, правильно поняла её высказывания и смогла, всё ж таки найти хоть как-то общий язык с мачехой, а Таня – не смогла. Но, здесь, в этой ситуации, она скорее более должна была выигрывать перед лицом своей покойной матери, хотя бы потому, что, не смотря ни на что не предала её памяти. Но прощения по-прежнему нет!
Как случилось, что Таня загуляла?! Как так произошло?! Интуитивный, подсознательный ответ на эти вопросы у неё был. Но смог ли он оправдать её в собственных же глазах?! А ответ этот таков. Да её испортило не столько образование, сколько общение с «благополучными» людьми. Завуч техникума, дружившая с ней, постоянно зазывала к себе в гости и там хвасталась своими нарядами, косметикой, бижутерией, привезёнными мужем из очередной командировки. Кассирша, женщина с хорошим вкусом и прекрасным образованием – жена судьи, похвалялась перед Таней французскими духами и, также как и завуч, одеждой, опять же подаренными мужем. А что в это время Таня? Каково было ей? В ней разыгралась не зависть, нет! Это чувство не назовёшь завистью, это – обида! О вещах, духах, бижутерии, привезёнными мужем из командировки или подаренные им она естественно и не помышляла в помине, но вот уважения, хотя бы элементарного к себе уважения со стороны мужа она ждала. Ей не хотелось подарков, ей нужно было элементарное пониманием и маленькую толику, грамм всего-то уважения со стороны мужа. Да, на её образование, на её содержание родители мужа тратили деньги, помогали им, но разве она не оправдала себя в их глазах: ведь и прекрасно окончила институт и вовремя, не беря административного отпуска; и работала преподавателем, на достойной, уважаемой работе, поднимавшей в глазах общественности статус своей семьи; и вела вполне порядочный образ жизни. А что слушала ежедневно от мужа?! Она слышала неоправданные, незаслуженные упрёки, ревностные истерики, которых и не заслуживала в ту пору, надругательства, упрёки за малейшие отклонения в сторону от приемлемого им – её мужем образа сексуальных отношений. Претензиям не было ни конца, ни края. Она долго не могла взять в толк, как надо себя вести для того, чтобы к ней не было претензий мужа, и как бы себя не вела, они следовали снова и снова. «Если захотеть, то можно придраться и к телеграфному столбу», - заключила она однажды об отношении мужа к себе. Понимала она ещё и то, что без влияния Евгении Васильевны не обошлось, по любому. Александр порой в ссоре говорил словами матери, теми самыми словами, которые доводилось и Тане слышать от свекрови во время приездов. Он был настроен матерью на то, что его жена в силу своего материального достатка, точнее полного отсутствия такового, должна стоять на коленях из благодарности, жить в рабском повиновении и почитании своего мужа. Контраст, который составляла её семейная жизнь и жизнь «благополучных» людей, которые, как назло, старались выставить своё семейное умиротворение на показ перед Таней, зазывали к себе и похвалялись, сыграл свою роковую роль. Если бы в её окружении были люди, судьбы которых складывались также неудачно, как и её собственная судьба; если бы женщины, которые с ней общались систематически ходили в синяках, мужниных побоях, тогда бы, возможно всего этого и не случилось бы. Татьяна стремилась к лучшему, сопротивлялась плохой жизни. О многом мечтать она не могла, понимала утопизм таких представлений, но… однажды произошло то, что произошло.
«Уж лучше грешным быть, чем грешным слыть», - сказал классик. Лучшего представления о том, что произошло с этой женщиной не высказать никакими словами. Ей надоело слушать незаслуженные, несоответствующие истине оскорбления и унижения, и она сделала так, что эти оскорбления стали заслуженными, и стала терпеть их не напрасно, а заслуженно. В этом её величайший грех – гордыня. Дойдя до своего падения, она хотела остановиться, однажды ощутив ту степень бездны и порочности, в которую, на её взгляд, она попала. Остановившись, она хотела уже заслуженно терпеть обиды и примириться с ними, для чего жаждала разрыва с Акафовым: умоляла его об этом, требовала, просила. Но случилось так, что Акафов сделал всё по-другому: своим поведением, своей настойчивостью он дал ей свободу, не утаивая, не скрывая, не сглаживая их общий грех…, и развод стал неизбежностью. Ни муж, ни свекровь не ожидали такого поворота событий, их действия не были на это рассчитаны: они хотели только подчинения и забитости Татьяны. То, что произошло, произвело на Сашу неизгладимое впечатление. Он пытался изо всех сил, не смотря ни на что, сохранить семью, пренебрегая общественным мнением, своей комичной ролью в этой историей, всем, всем, всем… Но у него ничего не получалось. Жена боялась, что теперь она не имеет никакого морального права порочить репутацию своего супруга фактом своего проживания рядом с ним, с падшей уже женщиной. Кроме этого, она просто боялась, - кстати, не без оснований - что прощена им никогда не будет и, поднявши на неё руку однажды, он станет бить её теперь всегда. Что же касается самого Акафова, то Татьяна поначалу на него злилась за то, что он не прислушался к её мольбами, не забыл о связывавшем их падении, не оставил в покое; а потом, поняв всё и осмыслив заново предстоящий развод, готова была «поставить Акафову на родине памятник при жизни за свободу, которую он ей дал», как она сама потом об этом высказывалась. Сам по себе Акафов не был ей нужен, был даже противен и ничтожен в её глазах.
Думала Таня и об имуществе. До своей поездки в Ростов она пыталась сделать так, чтобы имущество было поделено, в основном, исходя из её интересов; для чего предпринимала попытки даже откровенного шантажа. Но теперь, после пережитого ей за этот злосчастный день, после анализа своих собственных недостатков, своего душевного состояния, она решила твёрдо: «Не стоят вещи того, чтобы из-за них тратить последние нервы. И не моя в том заслуга, что мы их нажили. Это – заслуга родителей мужа. Моего почти ничего нет. Пусть Сашка выберет сам, что ему нужнее, а что останется – то уже моё. Будь, что будет!»
С такими мыслями подъезжала она к посёлку. За окном было темно, падал снег.
Автобус затормозил. Усталые пассажиры, в основном прибывшие электричкой, медленно поднимались со своих мест. Вышла и Таня с ребёнком.
Родной воздух опьянял, впрочем, воздух как воздух, ни чем, может быть, и не отличался от того воздуха, которым она дышала в Ростове, но само сознание того, что он родной, не враждебный придавало сил и ощущения относительной свободы. Она посмотрела по сторонам: сосны и ели накрылись пушистыми шапками снега, светились тусклые огоньки в окнах до боли знакомых домов, под фонарным светом переливались различными цветами падающие снежинки. Отрадно. Но тут, как из-под земли перед ней предстаёт её, теперь уже бывший муж, который до поры до времени прятался за остановкой, наблюдая оттуда за «своими» и решивший, наконец- таки открыться. При виде его состояние блаженства у Татьяны сменилось тревогой. «Оперативно как, однако! Уже дали знать о нашем приезде! Всё, теперь добра ждать не приходится!» - подумала она, взяла за руку сына, и оба пошли в направлении дома, часто останавливаясь и меняя сумки в руках.
Сашка шёл следом и то и дело приставал к сыну: «Сынок, ты что, не видишь, тебя папа встречает?! Иди ко мне, сынок!» Таня только крепче сжимала руку сына. Тогда он подскочил к ней, ухватился за большую сумку и предложил: «Давай, я помогу!» «Нет!» - буквально вскрикнула она, отчего Саша отскочил от неё в испуге. Она намеревалась некоторое время, до окончательного решения всех вопросов, до последнего их суда пожить у своего отца. Сомнения и недоверие затаились в сердце женщины: «Стоит только ему доверить сумку, а там, глядишь, вместо отцова дома он понесёт её в наш дом. И придётся нам воевать на глазах у сына. А может и ещё чего-нибудь похлеще придумает». Звериная интуиция и подсознание подсказывали ей, кто ни в коем случае не стоит жить вместе, что надо временно оградить ребёнка от влияния отца. Она не отдавала себе отчёта в том, по какой собственно логике эти мысли приходят к ней, но, тем не менее, такие мысли преследовали, предостерегали, предупреждали, пророчили.
Николай Васильевич дома находился один. Он крепко спал после хорошей попойки: наступающий новый тысяча девятьсот девяносто первый год был неплохо отмечен на работе в кругу коллег, но по обыкновению, показалось мало, и с двумя своими приятелями он решил продолжить торжество в неформальной, уже сугубо домашней обстановке. Было весело, - да ему и не бывало никогда скучно! – балагур, весельчак, он всегда находил тему для занимательных бесед и поводы для свеженьких анекдотов. Возвращения дочери он не услышал, а мирный его сон нарушен не был. Дома, кроме Николая Васильевича больше не было никого: Нина Петровна была в эту ночь на дежурстве. Татьяна распаковала вещи, приготовила ужин, накормила сына и вскоре, уставшие с дороги, они уснули вместе с сыном на одной кровати, той, что за всё время проживания в доме отца она занимала (свободной отдельной кровати для того, чтоб там мог заснуть Виталик, в доме больше не было).
Раннее утро тридцать первого декабря, когда за окном едва начинало светать, Николай Васильевич встретил с большой, тяжёлой головой: в висках стучало, мучила жажда, хотелось похмелиться. Он предпринял тщетные попытки поиска хоть чего-нибудь спиртного в доме. «Спрятала хорошо, стерва! – подумал он о жене, которая ещё не вернулась со смены, - Но ведь должно же хоть что-нибудь быть, сегодня же новый Год! Ах, бесполезно искать, наверно, к племяннице или к соседям отнесла, и только к вечеру пойдёт забирать» В поисках похмелья, Николай Васильевич зашёл и в комнату жены: там, на одной из двух, стоявших по обеим сторонам стен кроватей, спала его дочь с внуком. Он присмотрелся к ним внимательно, – давно, уже не менее чем полгода он не видел внука – и тут шикарная мысль посетила его. Он быстро оделся, что было удивительно для него самого, учитывая его теперешнее состояние и, загадочно улыбаясь, вышел из дома. Он направлялся к зятю Саше – бывшему мужу дочери.
Саша встретил тестя безразличным, отсутствующим взглядом, отчасти даже с некоторым нескрываемым к нему пренебрежением:
- Проходи, - равнодушно, как бы автоматически сказал он. Тесть вошёл, прошёл на кухню, сел за столом, рядом с окном и с глубоким вздохом объявил:
- Как мне хреново!
- Кому сейчас хорошо?! – иронизировал зять, - Что пережрал вчера ты, что ли малость? – ехидно ухмылялся он.
- Не то слово! – признался тесть, - Когда пьёшь – всё хорошо, а вот наутро… весело веселье - тяжело похмелье, как говорится.
Зять молчал, у него не было ни малейшего желания ублажать тестя, сам он вчерашний вечер провёл «на сухую» и головной болью не страдал.
- Слушай сюда, Санёк! У меня к тебе есть чудесное предложение! – тесть сделал паузу, после чего продолжал, - Ты хочешь, чтобы Танька и Виталик провели с тобой вместе этот последний, новый Год? А?
  Предложение заинтересовало Саню:
- Да, хочу! Но как? – не смог сдержать удивления он.
- Элементарно, Ватсон! – воскликнул тесть словами Шерлока Холмса, - Ты вот что: иди–ка ты в магазин, купи бутылку водки, - уж шибко голова у меня болит! – ну, а моё дело устроить всё так, чтобы и твоя жена и твой сын сегодня же вечером были дома. Мы сейчас посидим маленько, а потом, когда я уйду ты сходишь в лес за ёлочкой, нарядишь её, в общем, всё как положено, чтобы пацану было приятно… Понял?!
- Понял! – оживился и воспрял духом Саша. Весело и быстро Саша оделся и ушёл. Не прошло и пятнадцати минут, как он был уже дома с бутылкой водки. Естественно, что магазины ранним утром были ещё закрыты, и эту бутылки водки он попросту выпросил у друга до вечера.
Саша пил с тестем, слушал план деда о возвращении жены и сына домой, восхищался этим планом и одновременно удивлялся той подлости, с которой этот план должен был осуществиться. Ему было приятно оттого, что тесть принял его сторону в осуждении Татьяны, и в тоже самое время, было мучительно больно за жену, которую готов был предать и продать за стакан водки её же собственный отец. «Разве кому-нибудь из моей родни могло бы прийти такое в голову, да ещё по отношению к собственному ребёнку?!» - долго удивлялся Саня. Это удивление не покидало его даже тогда, когда всё уже было выпито, и тесть ушёл. Поступить он решил в соответствии с намеченным планом: сходил в лес, срубил там небольшую, но красивую, пушистую ёлку, дома нарядил её игрушками, сел подле телевизора и с нетерпением стал ждать приближения вечера. Он надеялся ещё на примирение, на возвращение к прошлой, на его взгляд, безоблачной и счастливой семейной жизни, не понимая при этом, что возврата к прежнему уже нет, и в одну и ту же реку невозможно войти дважды.
Выйдя от зятя, Николай Васильевич ощутил прилив сил, выпитое стало для него спасением, избавлением от мучавшей его боли. По дороге домой он встретил одного из многочисленных своих «корешей» и вновь «загудел». Домой вернулся он под вечер, когда начало смеркаться. Его жена, вместе с Таней и крутившимся рядом, пытавшимся помогать женщинам, внуком готовили праздничный ужин: Нина Петровна на мясорубке крутила фарш для котлет, а Таня нарезала овощи на салаты. Николай Васильевич разделся, прошёлся по квартире, зашёл на кухню и язвительно заметил:
- А что так много всего готовите? Ты что, – обратился он к дочери, - с нами новый Год отмечать намерена, что ли?! - В его словах звучала насмешка и презрение – Не выйдет! За мои-то деньги?! Ещё чего не хватало! А ты покупала эти продукты?! – Таня хотела сказать, что сало, курицу, салат она привезла из Ростова, когда ей дали с собой в дорогу эти продукты. Но лишь открыла рот, как отец перебил её на полуслове, - Убирайся отсюда прочь, у тебя есть свой дом, мне на фиг не нужны нахлебники, тем более этот вы****ок, - намекнул он на внука.
Нина Петровна удивилась: такого от мужа она никак не могла ожидать. Прежде он, хоть и не интересовался жизнью своих дочерей, не принимал в их судьбах никакого участия, но, по крайней мере, и агрессивно к ним не относился, просто безразлично. Что же случилось теперь?! Этот конфликт порадовал её немало, и она не смогла скрыть еле заметной улыбки. Но Таня заметила это и обозлилась. Она не стала рыдать, не стала рвать себе душу, а брезгливо собрала все свои вещи и гордо ушла из «родительского», так сказать, дома в свою квартиру, где давно уже поджидал её прихода взволнованный, по-прежнему надеявшийся на примирение, муж.
В квартире было чисто и уютно, чувствовалось, что в ней сегодня производилась уборка: в зале разноцветными огнями гирлянды играла пушистая новогодняя ёлка, на кухонном столе лежала деревянная разделочная доска, на которой хозяин, по всей видимости, нарезал колбасу, но за этим занятием его и застал звонок в дверь. Разговор не клеился, как Саша не старался; Татьяна угрюмо отмалчивалась. Ближе к полуночи Александр накрыл праздничный стол. На нём стояла бутылка шампанского, неизвестно как и когда припасённая хозяином; бутылка водки; в тарелках размещались: маринованные огурцы и помидоры, заготовленные летом, тонко порезанная кружочками колбаса, яйца, отваренные вкрутую, белый хлеб; а небольшая хрустальная вазочка была до краёв наполнена разнообразными конфетами, по всей видимости, привезёнными Сашей от родителей. Саша пригласил жену за стол; та, будучи всё ещё голодной, хотя и без особого энтузиазма, но согласилась, в конце концов, голод - не тётка. Сына Саша накормил уже давно, а вот Таня до сих пор от угощения отказывалась. Сели за стол. Одновременно с боем кремлёвских курантов, возвещавших с экрана цветного телевизора «Рекорд» о приближении полуночи, подняли бокалы шампанского.
- За удачу, за нашу с тобой удачу! – произнёс тост Саша.
- Иначе говоря, за успех нашего безнадёжного дела! – поправила его Таня, тихо добавив: - Какая может быть наша с тобой удача?! Если и будет удача, то теперь у каждого из нас отдельно: у тебя – своя удача, а у меня – своя.
Эти слова ранили Сашу: он не хотел сознавать, что надежды его крушатся.
- А почему ты считаешь, что у нас не может быть общей удачи, для нас двоих: и для тебя и для меня.
- Раньше надо было об этом думать, а не теперь; теперь уже поздно. Столь дров наломали! К прошлому нет возврата, а и возможен ли возврат после всего, что произошло?! – грустно сказала она.
- Я думаю, что возможен, - сказал он и взглянул на неё своими небесно-голубыми едва не плачущими глазами.
- А я думаю, что нет. Ты же сам никогда не простишь мне того, что я сделала: не простишь никогда! Да где тебе такое простить, если ты в порыве злости ляпнул своему отцу, что я не была девственницей, когда познакомилась с тобой. Мыслимо ли это?!… Как ты только смел?! И вы - два негодяя обсуждали здесь на пару проблему моей девственности. Как не стыдно?! Ты вот что даже придумал без оснований, вернее…, ах, даже не знаю, как и сказать-то это. А после того, каких я дров здесь наломала, после связи с Акафовым ты никогда мне не простишь этого и всегда найдёшь повод, чтобы упрекнуть.
- Насчёт того: девушка ты была или нет…- он замялся, подыскивая правильные, на его взгляд выражения, но никак не мог их подобрать, - так я это… признался бате, что ляпнул сгоряча неправду. Ты уж прости!
- Ляпнул…он…сгоряча… - подсмеивалась Татьяна, - А знаешь, как моей душе твой ляп обошёлся?! Да ещё и от бати твоего такое слышать! Будто… грязными в навозе сапогами всю душу истоптали, наплевали в неё вдобавок, и ушли… - и она заплакала.
- Ладно, успокойся, хватит уже! - Саша попытался её обнять, но она передёрнула плечами, отталкивая его, - Сегодня – праздник! Давай лучше выпьем! С новым Годом!
- Ну, давай. С новым Годом, так с Новым Годом! – согласилась она, поднимая бокал.
До часу ночи они кое-как вытерпели друг друга: разговор не клеился. Со стороны Саши речь шла, в основном, о том, чтобы примириться; а со стороны Татьяны о том, что ей нет и не будет прощения и что перемирие, если таковое только возможно, кратковременно и всё равно рано или поздно всё станет невыносимым, таким же как и прежде, но только в более озлобленной форме. Ни один из них не хотел понять другого. В конце концов, ей всё надоело, и она решила пойти на «ёлку». Саша остался дома, сын крепко спал ещё с девяти часов вечера. «Ёлкой» а посёлке называлось, собственно, и то место на центральной площади, где стояла украшенная лесная красавица; и само народное гуляние празднования нового Года. Звучала музыка; было много народу; то красные, то жёлтые, то зелёные огоньки бегали поочерёдно в гирляндах на огромной, мохнатой ёлке. Было оживлённо: некоторые пели в такт звучавшей мелодии, другие выпивали тут же, рядом с поющими, третьи плясали. Таня встретила своих знакомых, присоединилась к ним и до утра провела время в их компании. Возвратясь домой, она крепко заснула.
Три следующих дня были проведены также в непонимании, точно в угаре. Муж по-прежнему жаждал перемирия, а жена – по-прежнему считала, что таковое невозможно. Саня прижимал к своей груди сына и задумал своё… Несколько дней к ряду он, располагая немалыми деньгами, - после приезда отца и снабдившего его ими в достаточной мере – исполнял все прихоти своего сына: захотел сын шоколадку – на! получи, пожалуйста; захотел сын жвачку – на! получи, пожалуйста; понравилась ли сыну игрушка – на! получи, пожалуйста! У Татьяны денег не было. Как бы она не рвалась, до какой бы степени безумства она не доходила в предчувствии той беды, которую необузданное поведение мужа влекло за собой, ничего поделать не могла. Казалось порой, что это – бездна, за которой нет ни конца, ни края! Беды не миновать! Беда приближалась!
Третьего января, вечером, Саня вдруг заявил:
- Ну, что?! Сходимся мы всё-таки или нет, спрашиваю я тебя в последний раз!
- Конечно же, нет! – с ядовитой, полной решимости и, не присущего ей уважения собственного достоинства, парировала Таня, - Да и твои родители, в особенности – мать, жизни нам не дадут! Сколько раз тебе говорила: уйди на другую работу! зарабатывай сам! хватит жить за их счёт! Ты ж меня не слушал!
- Вот как, оказывается! Мои родители плохи?! А твой папашка – «кидай-рука» продал тебя за стакан водки, что б тебе было известно!
Саша поведал жене историю с визитом Николая Васильевича. Таня не удивилась, она уже успела привыкнуть к отношению отца.
- Подумай хорошо, потаскуха! Ну, кому ты, собственно, понадобишься после всего этого?! Кто на тебе женится?! – задавал он риторические вопросы, и в насмешку же над самим собой, моментально на них и отвечал, - Да никому! Кому нужна жена с такой грудью? - он грубо и больно ткнул пальцем в её правую, изувеченную сделанной в бессознательном её детстве операцией, убогую грудь, которой она без того стыдилась, - Не найдётся такого дурака, чтоб на тебе женился! Только один такой дурак до сих пор нашёлся: и то, это – я! Я – красивый, здоровый мужик позарился на такое убожество! – и Александр брезгливо вторично толкнул её в болезненную грудь, - Какой я оказался дурак!
- Я… я… я… - задыхалась от негодования жена, - я никогда, слышишь, никогда не прощу тебе этого! Так и знай! Что я в этом виновата?! Это – не моя вина, а, скорее, вина родителей! Как ты смеешь?!
- Смею! Кто теперь будет разбирать: чья в том вина?! Факт остаётся фактом! – цинично заявил Саша, - Да будь ты проклята, змея!
- Буду, буду проклята! – вдруг очнувшись, как медведь от спячки и прогнав от себя негативные эмоции, бодро заметила она, - Если б ты только знал, сколько раз меня в моей жизни уже беспричинно проклинали! Это – не первое мне проклятие, и не последнее! – Но учти, - она неожиданно приободрилась, - По этой причине (я имею в виду мою грудь) никто до сих пор с меня ночью не слазил!
Последние произнесённые женой (уже бывшей) слова поразили Сашу, и он решил принять решительные меры…
Утром, четвёртого января в их квартире появились представители инспекции по делам несовершеннолетних. Их визит привёл хозяйку дома в смятение, а хозяин, ожидавший этого события и предпринимавший все необходимые меры для скорейшего его свершения, имел довольный, даже блаженный вид.
Две женщины, с виду довольно благочестивые, прошлись по квартире; смотрели, казалось, все углы каждой комнаты; уселись в креслах зала.
Одна из них заметила:
- Да вы, ведь неплохо живёте! Вон, сколько игрушек, сколько книг у ребёнка! Нам подчас приходиться во время таких вот визитов видеть такое, что не приведи Господь!…- заметила полная русоволосая женщина в тёмно-коричневом пальто с пышным воротником из чернобурки.
- Вы просто с жиру беситесь, - заметила её коллега, не сказать, чтобы худая, но женщина менее пышных форм и, в отличие от своей подруги, брюнетка, - Зоя Дмитриевна! – обратилась она у полноватой, - Нам бы неплохо соседей опросить: «Что они-то думают по этому поводу?»
- Вы правы! – согласилась полненькая.
Через некоторое время соседи были в сборе, почти все: не было только соседей слева, тех самых, которым более чем кому-либо было, что сказать о событиях в этой семье.
- Таня! Саша! Неужели Вы разводитесь?! – воскликнула с порога Ираида Павловна – соседка весьма пожилого возраста, но довольно моложаво выглядевшая.
- Уже! – парировал Саша изумлённой Ираиде Павловне, - Уже развелись, ещё месяц назад.
- Для меня это удивительно, - продолжала Ираида Павловна, глядя на представителей инспекции по делам несовершеннолетних, - Такая приличная семья и вдруг.. развод! Да я не верю, просто не верю! – поражалась она.
Полненькая что-то записывала в тетрадь и искоса поглядывала на говорящих.
- Я тоже в первый раз узнала об их разводе сейчас, - удивлённо закатила глаза вверх вторая приглашённая соседка, - Странно!
Соседей отпустили, ничего кроме удивления услышать от них не удалось. Саша не смог скрыть своего недовольства тем фактом, что наиболее значимых соседей, тех, кому было что сказать о разгульной жизни его жены (его бывшей жены) не оказалось дома. «Что ж такое?! – возмущался он, - Когда надо, палкой не разгонишь, а понадобилось – не найдёшь!» Его слова запечатлелись в памяти Татьяны надолго. Она заподозрила своего бывшего мужа в сговоре с соседями и в глубине своей души затаила на них злобу.
Не имея никаких не то что весомых, но даже сколь-нибудь значимых доводов против матери, из-за которой они здесь сегодня собрались, представители инспекции РОНО пребывали в полной растерянности.
- Мальчик, подойди сюда, пожалуйста, - обратилась к Виталику та, что похудее, - Скажи нам, пожалуйста, мальчик, как тебя зовут?
- Виталик, - робко ответил ребёнок.
- Виталик, а с кем бы ты хотел жить: с мамой или с папой?! – лукаво спросила брюнетка.
- С папой! - решительно ответил ребёнок.
Женщины переглянулись.
- А почему именно с папой? – вопрошала брюнетка.
- Он мне конфеты, шоколадки, игрушки покупает, - не мешкал с ответом Виталик, - А мамка не покупает ничего: у неё денег нет!
Больше вопросов не последовало, обе женщины вскоре ушли. После их ухода Таня выбежала из дома. Она бежала - куда глаза глядят, а глаза её глядели в лес. Там, в лесу она прижалась грудью к первому, попавшемуся ей на глаза дубу и разрыдалась: её предал отец, продал за стакан водки; а несмышлёныш сын только что отрёкся от неё за игрушки, конфетки и шоколадки. «Ах, если бы у меня были деньги, тогда всё было бы совсем не так, совсем иначе! Ах, если бы я не была из бедной семьи, разве бы вытирали бы теперь об меня ноги все, кому не лень!» - плакала она.
 
Иуда.

Седьмого января, на рождество, Таня с утра находилась дома одна: Саша с сыном ушли к куму. «Боже милостивый! Как я ненавижу праздники! Как ненавижу! Такая тоска! Ну почему же всем в праздники весело, а мне – наоборот?!» - думала она. На сердце её тяжёлым грузом лежала тоска. Практически полгода в её душе не было покоя: многочисленные тяжбы и иронии судьбы доконали. Но нелюбовь к праздникам возникла ещё в глубоком, безоблачном, так сказать, детстве, когда каждый праздник, каждый юбилей, каждый день рождения кого бы то ни было, в конечном счёте, заканчивались пьяными бреднями её отца – Николая Васильевича, скандалами, а иногда – и драками. Приближение праздника для неё было всегда неким предчувствием неминуемой беды, от которой не было спасения. Ещё в детстве она любила смотреть по телевизору праздничные программы, особенно тогда, когда родители уходили из дома куда-нибудь, к кому-нибудь в гости. Лариска в ту пору, впрочем, по обыкновению, не засиживалась дома. А она – Таня, оставшись одна, наводила в доме порядок, переделав всё, усаживалась перед телевизором и наслаждалась одиночеством, порядком, умиротворением, гармонией. Так и теперь, уже во взрослом возрасте находясь, она по-прежнему ненавидела праздники - какие бы то ни было: будь то коммунистические, будь то церковные. Сейчас, в период неоконченного развода – вернее, развод уже состоялся, но не было раздела имущества, не было ещё суда по избиению, руки не лежали к порядку, не было стремления к чистоте, сердце не просило гармонии. А теперь и вовсе, находясь на гране сильнейшего нервного срыва, просто недоумевала: откуда берутся силы выдерживать всё это – всё, что ниспослал Господь на неё грешную, и за что её так прокляли её же собственные родители?! Ей было тоскливо, неисчезающие, не отступающие ни на минуту сомнения не предрекали ничего хорошего.
Тане хотелось курить. Она обвела взглядом зал и вдруг… Перед её глазами предстала, вроде бы красноватая пачка (сигарет) «Примы». Они лежали на верхней полке стенки, и ей казалось, что издевались над ней, как бы говоря: «Ищешь-ищешь – не найдёшь, а отыщешь – не возьмёшь!» В предвкушении глубокой, сладостной затяжки (Таня уже давно курила, а в последнее время всё более неистово!) она принесла с кухни стул, став на него, достала столь желаемую пачку. Но это оказалось вовсе не пачка сигарет. С таким же красным видом, внешне похож на «Приму» оказался просто паспорт мужа. Как на грех из паспорта на весу выпадает бумажка и, медленно порхая в воздухе, ложится на пол. Она опустилась со стула, села на пол, подняла бумагу.
«В районный народный суд, - как молния свернула перед её глазами, - от истца: …Заявление. По поводу моего развода с гражданкой хочу заявить следующее. Моя жена не занимается воспитанием ребёнка, ведёт аморальный образ жизни, гуляет, пьёт, мало того, она давно уже является наркоманкой…» Голова закружилась. Тане сделалось плохо. «Какая я наркоманка? – рассуждала она, - Столько пришлось в последнее время вынести, что даже от гинеколога, не говоря уже о терапевте, я выхожу с рецептами на транквилизаторы. Разве из этого следует, что я – наркоманка? У меня просто нервы и ничего более, ох, как мне плохо, я не выдержу больше этого,… не выдержу» - думала она.
Но самое удивительное, убивавшее наповал, было в конце заявления:
«… Мои слова подтверждены подписями свидетелей, которые подтверждают разгульный образ жизни моей бывшей жены…»
Татьяна узнала закорючки своей сестры Ларисы и её мужа – Славика. «А я ещё её воспитывала! – подумала она о Ларисе, - А я, как дура готовила, стирала, убирала, печку топила, есть варила, заботилась как могла о всей семье… в свои- то тринадцать лет… и на тебе! такое получить!», - Татьяна была в истерике, закрыла руками лицо, закрыла глаза и завыла, точно волчица на луну. Неизвестно, сколько бы она могла пробыть на полу, сидя на корточках и завывая в прямом смысле слова, - благо, что ни соседей сверху, ни соседей снизу не было дома, и никто не слышал этого дикого, звериного воя…- если бы ни здравый смысл. Сознание взяло верх, но эмоции по-прежнему бушевали. Таня оделась, решительно выбежала из дома и, не замечая дорогой никого и не здороваясь ни с кем, что было для многих, видевших её в тот день удивительно, поскольку, она отличалась удивительной тактичностью – в итоге ворвалась в однокомнатную квартиру Ларисы и с порога заявила:
- Это твоя подпись? А это, – указала она на второй, находившийся под Ларисиной подписью автограф в заявлении своего мужа, уже бывшего, - закорючка Славкина?
- Да! – не стала отрицать сестра, - Моя подпись! И эта, - указала она на вторую подпись – Славкина! А в чём, собственно, дело?! – театрально заявила Лариса и поставила руки на бёдра, мол, что вы имеете против: кто не с нами – тот против нас!
Такая наглость обескураживала, Татьяна не знала, что делать дальше, интуитивно почувствовала, что дело может закончиться дракой, тем более что характер сестры ей был знаком: драка для Ларисы была не проблемой, и делала она это неплохо. Но это обстоятельство не испугало Татьяну, ей было всё равно: лишний раз походить с набитой рожей не было для неё чем-то диким как раньше, теперь воспринималось в порядке вещей.
- Я никак не пойму: чего тебе от меня надо?! Я прихожу в суд, а там меня предостерегают: «Ваша сестра ходит по судам с Вашим мужем! Вам не кажется, что она с ним спит?!» А теперь это заявление! Что тебе надо-то от меня? Может, ты завидуешь?! Но чему?! Тому, что у меня двухкомнатная квартира, а у тебя - однокомнатная? – стала предполагать Таня
- Нет! - отвечала Лариса, - Свою однокомнатную, но я получила раньше, чем ты свою двухкомнатную.
- Ладно. Может быть, тогда тому, что у меня тверская стенка, а у тебя – только калужская. Конечно, я ничего не имею против калужской, красивая, безусловно, просто всем приелась, и потом, я не знаю, что ещё и думать!
- Нет, - спокойно и на сей раз ответила Лариса, убрав уже руки с бёдер, - Свою хоть и калужскую стенку, но я купила раньше, чем ты свою.
- Чёрт побери, тогда я вообще ничего не понимаю?! – закричала Таня, - С чего тогда вдруг написано это заявление?! А?! Может быть, ты любишь Сашку?! – и она вопросительно взглянула в глаза младшей сестры.
- Не майся догадками! – решительно остановила Таню Лариса, - Всё намного проще, а может, и намного сложнее… Я просто ненавижу тебя за твоё образование. Меня достали все мои знакомые: «Почему ты такая глупая по сравнению с Танькой и отцом?! В кого ты такая уродилась?! Они будут умирать – измучат тебя, потому что гении…» и всё в таком роде. Думаешь, мне не обидно… Мне негде вставить слово, когда вы с отцом сидите рядом за столом: то про бином Ньютона говорите, то про модуль Юнга, то ещё про какую-нибудь херню…А я, как дура рядом с вами, думаешь, мне не обидно. Вот за твой ум я тебе и мщу. Как хочешь, та и понимай, - скрипела зубами Лариса.
Татьяне хотелось кричать, кричать о том, что для получения образования, столь ненавидимого всеми вокруг, ей пришлось до двадцати шести лет не спать ночами, сидеть над тетрадями и ездить на сессии. А в это время Лариса отдавалась всем подряд знакомым тюремщикам в местном лесу, всем, кто не попросит: то Коту, то Абраму и т. д. и т. п. Неужели, при желании, она также не могла засесть за учебники. Кроме того, Таня великолепно всегда и везде училась, а Лариса в своё время кидала с порога портфель и «чкалась» где попало и с кем попало по улице. Что ж теперь завидовать образованию! Ах, далось всем моё проклятое образование?! Но не стала кричать, не стала метать бисер перед свиньями! « Всё равно не поймёт, - подумала она, - Дай Бог, чтоб хоть когда-нибудь поняла! Да и это сомнительно, впрочем!»
Таня ничего больше не сказала и молча ушла. Теперь она стала изгоем для всей семьи: её предали и продали уже все близкие родственники.

Уехал.

Все эти дни до суда, предстоявшего по поводу избиения, тянулись очень медленно, во всяком случае, Татьяне так казалось: дома ничего делать она не могла, - бывшая некогда любовь к порядку и уюту будто бы улетучилась – переступала через грязь, не имея ни малейшего желания убрать. Саша тоже находился во взвинченном состоянии, не желая уезжать, не желая расставаться ни с женой, ни с сыном. Он даже предпринял попытку испортить своей жене репутацию: пошёл в техникум и заявил там, мол, как вы держите на работе такого аморального, извращённого человека как она, добавив при этом, что ещё и наркоманку. Попытка успехом не увенчалась. Первой, кто услышал его высказывания, была завуч, которая помятая разыгравшийся в семье скандал, наслышанная от людей о проблеме с сыном, об избиении, высказала Саше своё нелестное мнение о нём и отправила вон из техникума, упомянув при этом, что едва ли распускающий о супруге сплетни муж может считаться мужчиной, в силу того, что сплетни - немужское занятие. Он не придал особого внимания этому укору, но понял, что в техникуме поддержки себе не найдёт и удалился. Обида, бушевавшая внутри него требовала выхода наружу, мириться со своим идиотским – как он считал – положением не хотелось, тогда он с удовольствием останавливался на дороге с каждым знакомым ему человеком, который спрашивал о его теперешнем семейном скандале, и выливал на свою жену всю ту же грязь, что и в техникуме. Тут сочувствующих нашлось немало: и женщин и мужчин. Никому не нравилось разгульное поведение его жены, связь с Акафовым, который и без того, мало кому был симпатичен, а более всего производили крайне негативное впечатление рассказы о прогрессирующей наркозависимости. Мужчины мысленно примеряли на себя образ рогоносца, каким оказался теперь Саша, женщины представляли себе степень распущенности Тани и кривились, удивляясь тому, как можно было выдерживать такую жену до сих пор, обладающую таким количеством пороков. И те, и другие удивлялись: почему Саша держится ещё за этот брак, давно пора расстаться с такой женой, не иначе. И тут же, догадывались и делали вывод: «Надо же, какой редкий случай, когда мужчина так любит своего ребёнка! Готов простить всё и примириться ради сына! Вот это – настоящий мужик!»
Таким образом, на стороне Тани оказалось мало людей: только ближайшие её подруги, которым досконально было известно истинное положение дел в семье и тот путь, который предшествовал разводу. Мысленно перебрав в мозгу своих единомышленников, жена решила, что практически всюду ей дорога закрыта, кроме: Веры, Гали (её коллеги по конструкторскому отделу, где она работала до своего перехода в техникум) и Ирины – бывшей подруги сестры Ларисы, которая вот уже третий год состояла с ней в большой ссоре и была предана Ларисой почти так же, как теперь она предала и саму сестру.
На суде, были выслушаны все стороны, опрошены свидетели: Николай Васильевич, его жена – Нина Петровна, Вера Ивановна, Галина Сергеевна. Николай Васильевич пояснил, как дочь пришла после избиения; он предложил ей воды, и она вскоре ушла. Нина Петровна ничего вразумительного по поводу инцидента сказать не могла, так как её не было в тот день дома, она была на дежурстве и о происшествии знает только со слов мужа. Вера Ивановна показала, что накануне дня избиения они вместе с потерпевшей ходили в кино на вечерний сеанс и что, действительно, по её настоянию Татьяна осталась у неё с ночёвкой, дабы не рисковать и не добираться дорой «попутками» в кромешной тьме. Галина Сергеевна подтвердила, что к ней приходила Татьяна, избитая мужем; мало того, вскоре приходил и Саша, который искал свою жену, догадывался, что среди прочих адресов она может находиться и здесь – а она действительно в этот момент была у Гали – и просил у жены там прощения за побои, настаивая на сохранении семьи. Показания Галины Сергеевны были решающими, поскольку свидетелей избиения не было, и только факт собственного признания Саши незаинтересованному лицу, которым являлась в данном случае Галя, служил единственным доказательством вины. Адвокат не задавал никаких существенных вопросов, казалось, что его не интересует ни личность обвиняемого, ни события того рокового дня, и дело само по себе является «пустяковым». В своём слове он заявил, что считает обвиняемого положительным человеком, руководствуясь предоставленной характеристикой с места работы, считает его действия спровоцированными на почве ревности, и попросил уважаемый суд быть снисходительным к человеку, который впервые привлекается к уголовной ответственности, назначив ему условное наказание.
Речь обвинителя, который в отличие от адвоката, принимал живое участие в допросе каждого из свидетелей, была насыщенной. Он заявил, что, судя по материалам рассматриваемого здесь дела, родители потерпевшей не интересуются её судьбой, недаром ведь она, наткнувшись на полнейшее непонимание со стороны отца и со стороны мачехи: «…На которую и рассчитывать было бы абсурдно!» - сказал он, - ушла из дому к подругам, а не к родственникам и там, у них искала поддержки и понимания. Он нарисовал картину жизни потерпевшей, красочно описав её мучения от непонимания, недоверия близким, родным людям, - подчеркнул обвинитель – и удивлялся таким «ненормальным взаимоотношениям в семье». Слова прокурора поразили Таню так, что она не удержалась от тихих слёз. Ей показалось, что за какие-то несчастных час-полтора прокурор познал её жизнь полностью, от самого рождения и до сегодняшнего дня, точно описал все её переживания и страдания, словно сам побывал в её шкуре. Недовольными речью прокурора остались, естественно, отец и мачеха. Вместо обвинения в адрес зятя они услышали обвинения в свой адрес. В завершении обвинитель попросил лишения свободы сроком на один год с отбыванием наказания в колонии общего режима. Судом был вынесен приговор: «Год условно».
Приговор мог быть обжалован в течение десяти дней с момента его вынесения. Александр не собирался его обжаловать: его всё вполне устраивало, но десять дней он должен был находиться дома, и уезжать до истечения десятидневного срока ему было нельзя. Такая рекомендации была получена им от адвоката. Он уволился с работы, получил расчётные деньги – у него и без того они были, дали родители – и вплотную занялся проблемой отправки контейнера с вещами.
Дело в том, что, приехав из Ростова, Татьяна решила поступить так, как и задумала это дорогой, а именно: не шантажировать больше мужа, а поделить имущество так, как этого хочет муж, не хотела больше трепать свои нервы. Оба собрались за так называемым столом переговоров, в качестве которого служил обычный обеденный стол на кухне, и решили эту проблему. В итоге Татьяне достались: стенка, которая стояла в зале, взамен стенке Александр решил забрать кухонный гарнитур, два кресла и журнальный столик; - раздел производился строго по стоимости имущества – софа, взамен муж забрал второй диван, раздвигавшийся вперёд; шифоньер взамен ковра; палас и холодильник взамен второго ковра. Саша забрал себе большой, недавно приобретенный бобинный магнитофон «Астра-101», в противовес которому посчитал жене стоимость линолеума, кафельной плитки в ванной и на кухне, а также двух люстр (в прихожей и в детской комнате). Книги были поделены по принципу: «сборник собраний сочинений одного автора – тебе, а сборник собраний сочинений другого автора – мне». По такому же принципу была разделена между бывшими супругами и посуда: набор – тебе, набор – мне. Без раздела муж великодушно оставил даже не жене, а скорее пятилетнему сыну письменный стол из тех соображений, что через год мальчика надо было собирать в первый класс. Всё имущество по-прежнему находилось в квартире и ждало своего часа – погрузки в контейнер.
На квартиру Саша поначалу претендовал, но вскоре от этой идеи отказался. Незадолго до этого Николай Васильевич – отец Тани и Ларисы разменивал свою трёхкомнатную квартиру на двух- и однокомнатные: в двухкомнатную переехал с Ниной Петровной, а однокомнатная досталась Ларисе с мужем и сыном, то есть три человека жили в однокомнатной квартире. Варианты размена рассматривал профсоюзный комитет завода, и на поиски жилья для разъезжающихся ушло чуть более четырёх лет. По осени переехали. Примечательным в этой истории с разменом было то, что Нина Петровна подумала однажды, за год до переезда, что может так случиться и двухкомнатная квартира, наоборот, может достаться дочери мужа, а им – однокомнатная. Внезапно пришедшая мысль подтолкнула Нину Петровну к решительным действиям: она подала на развод. «В случае размена нам достанется двухкомнатная квартира, ведь мы же разведены, и у каждого из нас должно быть по комнате; а Лариске – однокомнатная, поскольку они – одна семья», - заключила она и решительно занялась разводом. Говорят, что Николай Васильевич долго недоумевал, получив как-то по почте исковое заявление своей супруги о разводе с ним: он не мог тогда понять, отчего вдруг развод, когда отношения в семье были вполне ровными, без нервотрёпки и скандалов. Мало того, проблема детей давно отступила и не тревожила ни одного, ни другого супруга. На суде он также недоумевал и слал на голову супруги проклятия и оскорбления, когда та, преследуя совсем другие цели, держалась спокойно и с достоинством, даже некоторым смирением, не допуская в его адрес унизительных речей. Только потом, по истечении немалого срока, когда жена окончательно созналась в своих целях, Николай Васильевич смог по достоинству оценить всю её смекалку и хитроумие.

Таня пояснила своему бывшему мужу как-то, что размена квартиры придётся ждать долго, как минимум четыре года, а за это время каждый из них врежет в свою комнату по замку, может случиться, что в её жизни появится новый мужчина и тогда: «Мы не станем прятаться от тебя, ты не выдержишь и опять набьёшь мне морду. Тогда на условную судимость можешь уже не рассчитывать, тебя натурально посадят. Ты же знаешь свой характер, вряд ли ты стерпишь, обязательно станешь распускать руки. Это за жену – её хоть убивай – ты получил год условно; а потом я буду тебе не жена, а соседка по коммунальной квартире, и тут, за постороннего человека ты получишь сполна!» Саша призадумался, потом посоветовался с родителями и совместно с ними принял решение не претендовать на квартиру. Слова Тани оказались убедительными, он отдавал себе отчёт в том, что характер у него кавказский, кровь – горячая, и что логика в словах бывшей супруги, безусловно, есть.
На пятый день после суда пришёл, наконец-таки столь долгожданный контейнер. Саша погрузил со своими друзьями причитающееся ему имущество, контейнер был отправлен. До отъезда, до истечения десятидневного срока оставалось ещё пять дней. Эти оставшиеся пяти дней он спал на полу, а надежда на перемирие, на сохранение семьи по-прежнему не покидала его. Как-то раз Саша пытался устроиться спать на софе, а Татьяна прогнала его:
- Вот так номер, - гневно заявила она, - твой диван уехал, ту-ту… - присвистнула она, - А эта софа моя и Виталика.
- Пойдём-ка со мной, - усмехнулся Саша и показал в направлении кухни. Таня пошла с ним, - Вот смотри, любуйся, голые стены. Я же знаю тебя, знаю хорошо… Ты не сможешь жить в голых стенах, ты же любишь порядок и уют. Не пройдёт и года, как ты позовёшь меня обратно, пусть не ради меня самого, – я это вполне допускаю - но вот ради кухонного гарнитура, это точно. Так и будет, вот посмотришь, - издевался он.
- Нет! Этого не будет, – злилась она, - Этого никогда не будет. Да, поначалу я тебя шантажировала, хотела, чтоб мне досталось всё, а взамен отказывалась от алиментов. Ты на это не пошёл, предпочёл поделить всё и выплачивать алименты. Но вот когда я съездила в Ростов за сыном, когда весь этот кошмар произошёл со мной там, в Ростове,… весь этот ужас, тогда я поняла, что вещи не стоят того, чтобы из-за них… из-за них …- не знала она как выразиться, - гробить себя, подвергаться таким вот стрессам… Не стоит этого никакое барахло!
-Ах, вот как ты запела, да! – стиснул зубы Саша и больно схватил Таню за руку. Она пыталась вырваться, но безуспешно, - Кому ты нужна такая-то?!… Скажи, ну кому?! – он ткнул указательным пальцем второй, незанятой руки ей в грудь, - Кому ты понадобишься с такой грудью, с отрезанной?! Один я такой дурак нашёлся, что женился на тебе с такой грудью… Больше ты не понадобишься никому, вот увидишь!
- Я… я…- лицо Тани залилось густой краской, её кулаки сжались. Она вырвала свою руку из кольца его руки, - этого тебе не прощу никогда, так и знай… Никогда. Это уже ни в какие рамки не входит… - тут она на секунду задумалась и с хитрой ухмылкой добавила, - А знаешь, с меня никто из мужиков ещё ночью не слазил по этой причине.
Саша замахнулся на неё, ещё бы немного и его кулак мог бы попасть ей по переносице… Но он не сделал этого. Он понял, что теперь надежды не осталось никакой, развернулся, сделал несколько шагов в коридор, потом будто что-то вспомнил, вернулся назад и плюнул в сторону, по-прежнему стоявшей на том же месте, жены.
Вскоре он уехал. День его отъезда был воспринят Таней как необычайное, доселе невиданное счастье. Она занялась уборкой: пропылесосила, вымыла везде полы, даже выбила на снегу палас. Палас при каждом ударе по нему отдавал снегу тёмно-коричневые пятна въевшейся в него пыли.