1. О том, как Митродор выполнил волю Асклепия

Врач из Вифинии

I thought of Thee, my partner and my guide.
William Wordsworth

Глава 1 О том, как Митродор выполнил волю Асклепия.

1.
- Клянусь Аполлоном врачом! – Кесарий! Он и в самом деле собирается лезть в воду!

Кесарий ничего не ответил – он пристально смотрел в сторону реки, слегка откинув голову назад, так, что темные густые волосы опадали на плечи. Над узкой и крутой тропинкой среди глыб желтоватого потрескавшегося известняка ледяной северный ветер поднимал облако пыли.

- Подойдем ближе, Каллист, - наконец, сказал он, слегка улыбаясь. – Может быть, ему понадобится наша помощь.

- Ты что же, Кесарий, опасаешься, что с нашим здоровяком случится припадок или судорога? Он же сам говорил нам, что Асклепий…

Но Кесарий снова не ответил Каллисту и направился вниз, к воде.

Что за ветер! От него у Каллиста даже слезы выступают  на глазах! Плащ продувает насквозь, даже фригийская шерсть не защищает от этого мороза. Еще немного – и Сангарис замерзнет, того и гляди. Там, во Фригии, таких морозов нет – Фессал писал ему, что там климат мягче, чем на Косе и Лемносе. Ах, Фессал, Фессал, что Каллист делал бы без твоего подарка – плаща и шерстяного хитона! Замерз бы насмерть в эту зиму! Скоро вернешься из своей поездки обратно в Никомедийскую врачебную школу, отблагодарит он тебя от души…
Надо написать, чтобы глазных мазей не забыл привести, а то ведь забудет.

В небе – ни облачка - как весной! –  но его лазурная беспредельность пуста и холодна. И птицы, и камни, и люди – все устали и тоскуют по настоящей весне.

Народ собирается от хлебной раздачи у ворот Никомедии.  Хлебом запаслись на день – теперь на зрелище спешат. Римские граждане! Еще помнят, что это была столица при Диоклетиане.

Двое мальчишки – русый и черноволосый – карабкаются на большой плоский камень. Их мохнатый пес лает, встав на задние лапы, опираясь передними на осыпающийся известняк и поднимая морду с умоляющими влажными глазами вверх.

«Моя Вифиния – дивный край,
Такого нигде не найти,
Не найти…»

- поет темноволосый. Ему лет десять, он худенький и быстрый. Его младший брат-погодок кивает круглой головой в такт.

О, утопающая в масличных садах по весне Никомедия, древний вифинский город, Диоклетианова столица Римской империи, беспечно и вольготно раскинувшаяся на побережье Мраморного моря! Здесь и зимой бьют горячие подземные ключи, здесь и весной дует суровый Аркт.

«Построил себе император дворец
У моря, у моря,
Лазурного моря…»

С берега Сангариса дворец тоже виден. В тяжелое время пришел к власти этот фракийский солдат, сын вольноотпущенника Диокл, ставший императором Диоклетианом.

Древняя вифинская земля хорошо помнит его орлов  – он в смутные годы железной рукой удержал Римский мир от катастрофы и назвал столицей город Никомеда на берегу Мраморного моря. Пусть далеко старый Рим и рядом – Рим Новый, город Константина, но дворец Диоклетиана по-прежнему высится над берегом – словно огромная сторожевая башня или гигантский опустелый муравейник.

Окна дворца обращены к морю. Теперь в нем нет роскошно разодетых придворных и мускулистых легионеров императорской когорты – три четверти века минуло, и теперь там сидят скучные чиновники, там суды, таможня. А в правом крыле, что выходит на море – приемная архиатра , клиника и библиотека.

Но помнит, помнит Никомедия свою столичную славу, которую ей даровал великий Диоклетиан, взойдя на императорский трон в давние смутные годы. Больше семидесяти лет назад. До Константина.

Бело-сизые чайки носятся над морем, взмывают вверх, потом бросаются вниз, припадают к воде и кричат:

- Хи! Ро! Хи! Ро! Хи-ро-хи-ро-хи-ро!
«О, пой душа моя,
Пой, моя флейта!
Розы и мальвы,
Море и сосны».

У мальчишек нет флейты, и младший брат насвистывает под песню черноволосого. Мохнатый пес подвывает. Он уже забрался на камень и сидит рядом с маленькими хозяевами – ждет зрелища.

У реки, на шелковистом, словно хранящем воспоминания о нежной вифинской весне песке, дрожащие от холода рабы в коротких туниках натягивают простыни для купальни, отгораживая своего хозяина от любопытных взоров с каждой минутой растущей толпы зевак.

- Он всю Никомедию собрал на это представление, - проворчал Каллист.

Здесь были и молодые городские бездельники – наверно, тащились за странной процессией еще из самой Никомедии, и уличные мальчишки из свободных бедняцких семей с веселыми мохнатыми собаками, и недавние вольноотпущенники в тогах, шляпах и деревянных башмаках. К ним живо присоединялись другие простолюдины, после только-только закончившейся у городских ворот хлебной раздачи, стремившиеся насладиться бесплатным зрелищем.

Розовощекий, кудрявый толстяк, похожий на еще не состарившегося Силена, торжественно разоблачался от своих многочисленных одежд на виду у взволнованной публики. Он не только не выказывал какого бы то ни было неудовольствия из-за столь большого стечения людей, но благостно и покровительственно улыбался, поворачивая свою крупную, умащенную благовонным маслом голову направо и налево, что еще более роднило его с эллинским лесным божеством.

Он приветливо помахал рукой стайке девушек, закутанных с ног до головы в теплые покрывала – от стыдливости и от холода – и они, совсем смутившись, попробовали отвернуться, вполоборота отступая на несколько шагов вверх по берегу, но при этом не спуская с силенообразного купальщика своих черных, искрящихся любопытством глаз. У одной из них от ветра слетело покрывало, и огненные пряди несколько мгновений бились над ее головой, подобно языкам пламени, пока подруги помогали ей справиться с неожиданным пожаром.

Завидев Каллиста и Кесария, молодой Силен снова улыбнулся, обнажая безупречные белые зубы и начал речь, снова величественно взмахнув рукой, как истый ученик прославленного ритора Ливания из Каппадокии.

- Трижды благословенный Асклепий Пэан явился мне в прошлый день Зевса в сонном видении и милостивным гласом спросил меня, желаю ли я исцелиться от гнетущего меня недуга.

- От какого недуга? – благоговейно спросил кто-то из толпы по-гречески, но с сильным вифинским акцентом - должно быть, кто-то из сельских жителей.

Розовощекий толстяк не удостоил его ответа и вдохновенно продолжал:

- «О Митродор!» - сказал мне Асклепий Целитель, Асклепий Спаситель, Асклепий Сотер, - и как сладко было мне, смертельно больному, слышать его божественный, бессмертный голос и видеть движение его спасительных уст, произносящих мое имя! «О Митродор!»  - так сказал он, Асклепий Мегас, великий Асклепий, хранитель Пергамона и спаситель Рима от чумы, солнце Трикки и хвала Эпидавра, песнословимый от Египта до запада Африки!

- Ну, теперь-то уже не так, как до Константина, - проворчал старческий голос из толпы.

- «О Митродор!», - возопил толстяк, в третий раз цитируя речь своего ночного видения.- Он рек сие – и само то дело, что его божественные, целительные уста произносят мое имя, было весьма утешительно для моих многострадальных тела и души, раздираемых болезнями – «Искупайся в Сангарисе, священной вифинской реке в ближайшие дни, и твои недуги оставят тебя, и ты совсем позабудешь о своих мучительных, бессонных ночах, полных страданий». Так он сказал, целитель страждущих Пэан! И я, по слову его, здесь – не устрашает меня ни холодный ветер, ни насмешки, ни запреты властей, касающихся древнего благочестия. Я чаю скорого избавления от своих страданий, о Асклепий Мегас!

Митродор с этими словами скинул с себя нижний хитон из дорогой тонкой материи и, не растираясь, вбежал в воду. Толпа ахнула.

- Я знал, что он здоров, но не думал, что до такой степени, - пробормотал Каллист себе под нос, наблюдая, как Митродор, подобно диковинному водяному коню гиппопотаму, плещется в воде. – Кесарий, клянусь Пэаном, ты напрасно о нем беспокоился. Зачем только мы вышли из дома в такой холод? Сидели бы сейчас с тобой у очага, пили бы вино…

Он обернулся, удивленный молчанием друга. Кесария рядом с ним не было.
- О чудо! – неслось тем временем с воды.- Воды кажутся мне теплыми, словно в летней купальне! Поистине, посрамлены все неверующие силе твоей, Пэан!

Пытаясь подавить растущее с каждым мгновением раздражение от восклицаний Митродора, доносившихся до него, Каллист направился к  стайке девушек. Среди нее царил переполох, с которым небезуспешно справлялся Кесарий, высящийся среди перепуганных созданий, как маяк на Родосе.

- Это только обморок, - услышал Каллист его ровный голос. – Она не умерла.

- Видишь, Нимфодора, я тебя сразу сказала, что это просто обморок, - затараторила рыжая девушка, держащая на коленях другую, худую, с длинным некрасивым лицом, и давая ей нюхать какой-то пузырек. Кесарий, склонившись над ней, взял ее за запястье, щупая пульс.

- Дитя мое, - проговорил он ласково, - дитя мое, очнись.

Девушка медленно открыла глаза – огромные, цвета зрелого меда. Он влил ей в рот несколько капель душистой настойки.

- Мы больше не возьмем тебя никогда с собой, Архедамия, - жестко сказала подруга Нимфодоры, прищуриваясь и морща носик. – Ты нам все всегда портишь. Если у тебя больное сердце, то мы-то почему должны страдать?

- Перестань, Гиппархия! – возмущенно проговорила рыжая, вытирая краем своего светлого покрывала слезы Архедамии.

- Прекратите, - весомо проговорил Кесарий, и наступила тишина, в которую ветер с реки отчетливо принес ликующее:

- Всяких целителя болей, Асклепия петь начинаю!

- Тьфу, - произнес в сердцах Каллист, обнаружив свое присутствие.

Кесарий обернулся к нему.

- Ты пришел? Спасибо! Этой девушке стало плохо, и я оставил тебя, ничего не сказав…

Каллист тоже взял Архедамию за запястье. Пульс плохой – словно конский галоп. Ей не на берегу в мороз гулять надо, а в Пифии Вифинской серные ванны принимать.

Архедамия смотрела то на него, то на  Кесария своими глубокими, печальными глазами. Она была некрасива до жалости – скуластое лицо, неровные крупные зубы. «Словно жеребенок-последыш», - подумал Каллист. Рыжая девушка заботливо укутывала ее в покрывало, исподлобья кидая на Гиппархию осуждающие взгляды. Присутствие Кесария и Каллиста явно удерживало их от словесной перепалки.

- Трофим! – позвал Кесарий. От ближнего валуна отделился раб в двух шерстяных туниках и поспешил на голос хозяина, то и дело оборачиваясь на купальщика.

- Найди повозку или носилки! – приказал Кесарий. – Эту девушку нужно отнести домой.
- О нет! – умоляюще воскликнула Архедамия, и слезы заструились по ее впалым щекам. – Пожалуйста!
- Ее будут ругать дома, если узнаю, что ей стало опять плохо, - объяснила Гиппархия. Рыжая девушка энергично кивнула:
- Их дом неподалеку. Мы ее сами отведем.
- Вон их дом, - с готовностью показала Нимфодора Кесарию на большой особняк в отдалении на этом же берегу реки, окруженный облетелым виноградником. – Ее отца зовут Ксенофан, - добавила она.
 - Я хочу встать, - неожиданно резко проговорила Архедамия. – Отпустите меня!

Она оттолкнула руку Кесария, оперлась на плечо рыжеволосой подруги и, тяжело дыша, выпрямилась.
 
- Я отведу тебя домой, Архедамия, - сказал Кесарий.
- Нет! – воскликнула рыжеволосая. – Вы только сделаете хуже. Пожалуйста! Если ее отец узнает, что ей стало плохо…
- Идите, идите отсюда! – вмешалась в разговор рабыня в шерстяном покрывале, очевидно, кормилица Архедамии. – Не надо нам тут… всяких!
- Мы – врачи, - сказал Кесарий.
- Знаем мы вас, врачей, - проворчала кормилица, отстраняя Кесария. – Толку от вас никакого, только деньги берете. Идем, дитя мое, пока нас не хватились!
Архедамия, поддерживаемая с двух сторон кормилицей и рыжеволосой подругой, медленно пошла по тропинке среди валунов.
- Трофим, - сказал вполголоса Кесарий рабу, - иди за ними, и, если что-то случится, зови меня.

    Каллист смотрел им вслед, вспоминая, где он мог видеть. Нет, его никогда не приглашали к ней – у него, помощника архиатра Никомедии хорошая память на больных. Ее отца зовут Ксенофан…постой-ка, какой-то Ксенофан вызывал его по поводу головной боли у своей дочери. Каллист послал Фессала, тот пришел назад нескоро и такой воодушевленный – говорил, что после беседы с ним больной девушке стало намного легче. Посидоний еще сказал тогда, что ей наверняка легче стало, когда Фессал беседу прекратил. Старшие ученики все время подсмеиваются над незадачливым лемноссцем… нет, та девушка с головной болью и эта - с неравномерным частым пульсом – определенно разные.

- Мы даже не успели еще повидать Леонтия архиатра, - говорит вдруг Кесарий. – Как он себя чувствует?
- Так себе…неважно. Он ждет нас завтра после полудня, будет рад тебе.

…Вечерами Каллист, отпустив учеников, часто заходит в кабинет архиатра Леонтия, и они за чашей терпкого лесбосского вина разговаривают о философии и медицине, о триаде Плотина и о лептомерах Асклепиада. Асклепиада здесь называют не по имени, а просто – «Великий Вифинец».

Он известен на всю экумену – отвергший учение Гиппократа и создавший свою собственную школу в Риме вифинский врач, друг Цицерона, и сам оратор, Асклепиад Вифинский.
Если покопаться в родословной, вполне может оказаться, что они с Каллистом – родственники. Асклепиад родом из Прусы, родня Каллиста по отцу – тоже из тех краев. А мать его с острова Кос. Ее брат, Феоктист, в молодости поселился в Вифинии, получив неожиданное наследство недалеко от Никомедии. Здесь вырос и его племянник Каллист, уехавший потом на Кос – учиться медицине.

- Итак, ты полностью отвергаешь учение Великого Вифинца, дитя мое? – говорил Леонтий врач, смеясь в седую бороду. Он называл всех учеников – «дитя мое», и порой обращался так даже к своему помощнику.

- Нет, конечно. Лечить безопасно, легко и приятно – разве не должен каждый врач стремиться к этому?
Леонтий неспешно кивает, соглашаясь со словами Каллиста или же со своими долгими мыслями. Он сидит в своем старом кресле, обитом плотно тканой ликийской шерстью, а ноги его укутаны одеялом из заячьих шкурок. Архиатр Леонтий всегда мерзнет – даже летом он одевает под хитон тунику и никогда не расстается с плащом. Плащ у него тоже из ликийской шерсти, некрашеный, старый – местами уже протерся.
- Не к лицу старику роскошь, - говорит он.

Они пьют из серебряных кубков - у него не водилось никогда стеклянной посуды.
- Мы не при дворе Диоклетиана, - шутит он. – Говорят, там меньше трех золотых перстней на одной руке носить считалось нищетой. Для мужчин, ты подумай, дитя мое! Мужчина с тремя золотыми перстнями – да это не муж, а евнух. И еще серьги некоторые носили. Представь себе. А уж про одежды я не говорю – шелка, виссон тончайший, пурпур… Роскошный был у него двор, роскошный…Константин Великий против него был аскет. Да он вырос в Британии, там нравы попроще, а характер северные ветра воспитывают получше нашего теплого Нота… Там, говорят, даже снег  выпадает и лежит. Ты ведь читал про зиму у Овидия, дитя мое?

Видел я сам: подо льдом недвижен был Понт необъятный,
Стылую воду давил скользкою коркой мороз.
Мало увидеть - ногой касался я твердого моря,
Не намокала стопа, тронув поверхность воды.
Если бы море, Леандр, таким пред тобой расстилалось,
Воды пролива виной не были б смерти твоей!
В эту погоду взлетать нет силы горбатым дельфинам
В воздух: сдержаны злой все их попытки зимой.
Сколько Борей ни шумит, ни трепещет бурно крылами,
Все же не может поднять в скованных водах волну.
Так и стоят корабли, как мрамором, схвачены льдами,
Окоченелой воды взрезать не может весло,
Видел я сам: изо льда торчали примерзшие рыбы,
И, между прочим, средь них несколько было живых.
Так, едва лишь Борей могучею, грозною силой
Полые воды реки, волны на море скует,
Истр под ветром сухим становится ровен и гладок
И по нему на конях дикий проносится враг.

- Бр-р, - ежится Каллист. Он не любит читать латинских поэтов, отчасти оттого что плохо знает этот варварский язык. – Кажется, и у нас скоро снег выпадет, а Пропонтида замерзнет. Будем на Кос пешком ходить. Погода очень изменилась за последние годы, вы не находите, Леонтий архиатр?

- Вчерашние вифинцы из деревни близ Зимней бухты убеждали меня, что это боги гневаются на нечестие христиан и все идет к тому, что весна никогда не наступит, -  смеется Леонтий. – В деревнях народ суеверный, до сих пор думает, что христиане детей едят по ночам.

- Да, поселяне – это особый разговор. Они и слыхом не слыхивали, кто такой Плотин, а, услыхав, непременно бы спросили – от чего этот Плотин помогает, если ему жертву принести?  – пренебрежительно передергивает плечами Каллист. – Вся их вера – смесь суеверий, никакой философии. А их жрецы – что за темные, алчные люди… Философия - удел немногих, как эллинов, так и христиан.  Если сравнить Кесария и его брата с большинством христиан…

- Кесарий врач приезжает на днях, ты говорил? – Леонтий говорит не «иатрос», «врач», а «иэтер», по-ионийски. Как у Гомера – «прекрасные оба врачи, «иэтэр агафо», Махаон с Подалирием»   - Со своим другом Митродором?

- Он не друг Кесарию, - ответил поспешно Каллист, сам не понимая, отчего у него вызвали такой протест слова Леонтия. – Так… знакомый. Он, тем более, эллин, Митродор, а Кесарий – христианин.

Леонтий поднял на него глаза, пряча улыбку в бороде.

- Ты ведь тоже эллин, дитя мое? Последователь божественного Плотина?
- Да…как и вы, Леонтий архиатр.

Леонтий зябко кутается в плащ. Раньше, когда он еще мог оперировать, говорят, что он завязывал концы плаща на голове, с помощью особой повязки. Это – давняя традиция, сейчас уже никто, наверное, так не делает. Когда Каллист, еще ребенком, впервые увидел бюст Гиппократа, он спросил у дяди Феоктиста, отчего у Гиппократа покрыта голова. Дядя не знал.

- Так еще мой учитель поступал, - объяснил Каллисту Леонтий спустя много лет.- Чтобы руки освободить. Я ведь на Лемносе учился, в Гефестии. Дивный остров! Что за грязи! Исцеляют любую болезнь, воистину! Мой учитель только недавно умер, и до последнего вел прием больных, а я – такая развалина…

Он вздыхает и сердито стучит посохом о мраморный пол, хмурит снежно-белые брови. Ни дать ни взять Зевс, осердившийся на своего внука Асклепия, воскрешавшего мертвых.
 
Но вместо того, чтобы послать смертоносную молнию, Леонтий добродушно смеется.
- Впрочем, мне не следует жаловаться - я не настолько болен, как великий Плотин. А я уже перешагнул его срок.

Его голубые, по-старчески прозрачные глаза, сияют неземной радостью, словно в них отражается свет вифинской весны. Он часто так чему-то радуется, что Каллисту становится немного завидно. Но спрашивать он робеет. Он уверен, что старик знает, что такое таинственный экстаз, который великий Плотин пережил всего четыре раза за жизнь. О, если бы ему, Каллисту, тоже привелось пережить это!

- Какое тихое море! В такую погоду можно и на Кос, и на Лемнос отправиться! – подходя к окну, воскликнул Каллист, чтобы сменить тему разговора.
- В январе море обманчиво, дитя мое, - качает головой Леонтий. – Помнишь, какой шторм был в первых числах, только к пятому распогодилось?
- К христианскому празднику Феофании? В городе говорят, что это произошло молитвами пресвитера Пистифора. Он, видите ли, день и ночь руки к небесам воздевал и ничего почти не вкушал. Умолил, видно, в конце концов, Посейдона! - Каллист фыркнул, но его собеседник остался серьезным.
- Если это произошло из-за чьих-то молитв, то – епископа Анфима, - проронил он.

Каллист не отходил от окна.

Море плещется совсем рядом, - многосмеющееся море! Оно светло-зеленое, а у берега – золотистое, словно камень электрон. Ветра нет, и кажется, что оно твердое, словно застывшее стекло, но не скованное мертвым льдом, а умирившееся навек, словно дорога на запад, к Оловянным островам. Не те же ли мысли приходили молодому заложнику Диоклетиана, сыну Констанция Хлора, Константину, томившемуся здесь вдали от родной Британии? Сердце влекло его на запад, в Камулодинум – но вооруженные легионеры стояли на посту у его дверей в никомедийском дворце Диоклетиана.

…Каллист помнил, как Константин Великий входил в Никомедию. Это – одно из самых ранний воспоминаний его детства.

Процессия, главные Никомедийские ворота, поющие люди, одетые в белое, в руках у них – флейты и пальмовые ветви, а в середине – шесть христианских жрецов, несут на плечах продолговатый ковчег, покрытый тоже ослепительно белым полотном. Струи фимиама наполняют воздух невыносимо прекрасным ароматом. Каллисту хочется плакать.

- Константин! Император Константин! – кричат люди с крыш.

Константин спрыгивает с коня и медленно идет навстречу процессии. Его глаза широко раскрыты. Оруженосцы отстают от него на шаг. Константин протягивает руки вперед, навстречу белоснежному ковчегу. Процессия останавливается. Жрецы опускают ковчег ниже. Константин прижимается лбом к сухому дереву его крышки и несколько мгновений стоит неподвижно.

Над дорогой, рекой, полями, морем, над всей Вифинией воцаряется молчание, только неустанно бьются, развеваются на сильном восточном ветру знамена с золотыми буквами «Хи» и «Ро».

- Что это, няня? – говорит маленький Каллист и начинает плакать.

- Тише, а то в ссылку сошлют! – шикает няня. - Вон уже полицейский смотрит! Император Константин приказал в Новый Рим тело какого-то героя христианского перенести…Льва, кажется…Идем-ка домой, дядя заругает!
И они возвращаются в огромный дом, где царит прохлада, а в молчаливом безветрии горят свечи перед статуей Исиды с младенцем Гором на руках…

…Гиппархия и Нимфодора оставшиеся наблюдать за купанием почитателя Асклепия, о чем-то оживленно переговаривались. Тем временем вернулся запыхавшийся Трофим.
- Не извольте беспокоиться, хозяин, - раздался его певучий лидийский говорок. – Они уж дошли, девицы эти. Здесь и правда близко. А кормилица заметила меня и обещала собак спустить, если я не уйду, так что я не стал там долго задерживаться. А семья там зажиточная. У них, навроде, и свой раб-лекарь есть…Смотрите-ка, и с другом вашим ничего не стряслось – так что день, считайте, задался!

Митродор как раз выбрался на берег и предоставил трясущимся от холода рабам вытирать и одевать его розовое, как у младенца, тело.

- Вы видели? – хвастливо обратился он к двум врачам. – Мне до сих пор тепло, и приятная теплота эта так и льется во все мои члены. О, как близок бог ко мне! Удовольствие сие выше человеческого разумения! О, как бы я жаждал, чтобы и вы приобщились к нему!
- Приобщимся, - ответил Каллист. – Мы собрались сегодня в бани. Присоединишься к нам, Митродор?

Продолжение - http://proza.ru/2008/12/14/473