2. О чем можно узнать в Никомедийских банях

Врач из Вифинии.
Глава 2

 - Даров источник многих в банях мы найдем:
Смягчить мокроту могут, влагу тела взять,
Избыток желчи гонят из кишок они,
Смягчают зуд, - приятен и докучен он,
И обостряют зренье; если ж кто-нибудь
Стал плохо слышать, уши прочищают тем.
Забывчивость уносят, память же хранят,
Для размышленья разум проясняют вмиг,
К беседе оживленной направляют речь…

Митродор счастливо вздохнул, и подставил круглую и гладкую спину умелым рукам раба-банщика.

- Да ты еще и поэт! – сказал Каллист насмешливо. – Тоже Асклепий вдохновил?

- Я не обижаюсь на тебя, Каллист врач, - великодушно ответил страдалец, нежась в ароматах благовоний, которые хранились до этого, по меньшей мере, в пяти изящных сосудах, теперь безжалостно опустошенных и валяющихся под скамьей из розового мрамора, на которой возлежал Митродор. – Ты еще не пришел в возраст Галена, который сам посылал своих пациентов к Асклепию Пергамскому!

- И который сетовал, что они слушаются более Асклепия, чем его! – продолжил Каллист, пригубляя прохладный напиток из чаши. – Все-таки здесь хорошо – я согрелся, наконец. Что за суровая зима в этом году! Кто тот мудрец, хотел бы я знать, что изобрел кальдариум, тепидариум  и догадался проложить эти трубы с горячей водой под полом! Тоже какой-то неизвестный римлянин, как и тот, который написал любимую тобой «Похвалу баням».

Он встал с мраморной скамьи и прошелся пружинящей походкой по пустой палестре . Обилие статуй – копий фигур греческих атлетов выполненных по заказу императора Адриана, восторженного любителя греческой старины, более двух веков назад, - делало почти незаметным отсутствие людей. Большинство сегодняшних посетителей грелись в горячих банях, пользуясь в эти студеные дни бескорыстным теплом подземных вод, по приказу того же Адриана заключенных в трубы и подведенных к этому храму здоровья.

Здесь все – почти как на Косе, где он провел отрочество и юность… О, знаменитый на всю Империю остров Кос, родина Гиппократа! Он каждый день ходил в клинику мимо дома с портиком, увитым повиликой – здесь когда-то сыновья Гиппократа Фессал и Дракон серьезно и сосредоточенно приводили в порядок записки своего великого родителя.
Интересно, его незадачливого ученика Фессала с Лемноса – сероглазого, стройного, как девушка и боящегося даже в руки взять хирургический нож,  назвали в честь того самого сына великого коссца? На Лемносе все болезни лечат целебными грязевыми ваннами. Зачем ему хирургия. Но говорит он хорошо. Лучше бы в риторы пошел. Хотя, впрочем – великий врач Асклепиад Вифинец был ритором непревзойденным, а с хирургией у него тоже были нелады.

Каллист жестом подозвал раба и потребовал новую сухую простыню – та, которую он накинул после омовения, стала уже совсем мокрой и неприятно холодила плечи. Бросив взгляд на нежащегося уже под двумя парами умелых рук Митродора, он усмехнулся Дорифору. Местный скульптор-копиист наградил олимпионика-копьеносца не греческими, как у Поликлета, чертами лица, а широкими скулами и крупным носом жителя Никомедии, в жилах которого смешалась кровь греческих колонистов и фракийцев-варваров из племен вифинов. Дорифор, слегка улыбаясь, смотрел на земляка.

«Как считает Хрисипп, красота заключается в соразмерности частей – таких, как соотношение между пальцами, а также ладони и запястья, предплечья и плеча, и прочей каждой части к любой из всех остальных частей, как написано в Поликлетовом «Каноне». Ибо обучив нас в своем трактате всей соразмерности пропорций тела, Поликлет создал и творение, чтобы доказать свое мнение; он изваял статую согласно принципам своих писаний и назвал ее, как и свой трактат, «Каноном», - пробормотал Каллист заученные с первого года обучения во врачебной школе на острове Кос слова Галена.

        Им, ученикам Косской врачебной школы, разрешалось ходить в бани раз в неделю. Правила во врачебных школах строгие, никаких товарищеских пирушек и даже на ипподром лишний раз не сходишь без личного разрешения архиатра. Не говоря уже о том, чтобы встречаться с девушками. За такие вещи попросту изгоняли из школы. Клиника, библиотека и комната в доме для учеников – вот три места для пребывания. Да, если есть желание, то храм. Храм Асклепия Пэана в асклепейоне. Учеников-христиан там не было – кто же из христианских родителей отпустит свое неразумное дитя учиться медицине на остров Кос, где большинство эллинских храмов до сих пор не закрыто? Впрочем, если бы такие ученики и были, христианских церквей на Косе теперь стало не меньше, чем эллинских храмов.

Но Каллист не любил молиться в храме. Он уходил вглубь заросших кипарисовой порослью аллей, где воздух был резок и свеж, а на забытой всеми полянке среди одичалых маргариток стояла статуя Асклепия Сотера. Асклепий был без посоха и змеи. Он держал на руках тело погибшего юноши, вглядываясь с великим состраданием и любовью в его лицо, и словно вдыхал в его уста утраченное дыхание. Юношу звали Ипполит… Хотя ноги умершего еще бессильно свисали, не находя опоры, веяние вернувшейся жизни сквозило в его чертах, словно скульптор запечатлел его за мгновение до пробуждения. Как-то Каллист пришел сюда рано утром, вскоре после того, как ему принесли печальные вести из Никомедии. Он плакал и не хотел, чтобы его увидали товарищи, пока он не сможет совладать с собой. Каллист помнит до сих пор, как луч восходящего солнца упал на лицо юноши, и ему показалось, что тот открыл глаза и изумленно смотрит на Асклепия, как будто одновременно узнает и не узнает его, и не верит тому, что с ним происходит…

В памяти Каллиста вдруг встал его первый день на Косе – первый день, когда он сошел с корабля со своим скарбом, который тащил единственный раб. Солнце не палило, словно скрывшись в какой-то дымке, над морем стояла радуга. Где-то там, за морем, стоял на веранде дома в Никомедии его дядя Феоктист – ждал вестей.

Неожиданно почувствовав ком в горле, Каллист резко встряхнул головой, и решительно направился в зал теплых бань, над входом в который Атлант нес пламенеющий шар – восходящее солнце. С обеих сторон Атланта поддерживали две девы, судя по всему, тоже коренные вифинки – с высокими лбами, полными губами и удлиненными прямыми носами, над которыми сходились густые брови. Они словно были родными сестрами Антиноя, любимца Адриана – безутешный после смерти юного друга, император  желал видеть дорогие черты во всех окружавших его изображениях. Одну из дев звали София, мудрость, и она носила серебряное одеяние, роднящее ее с луною, а вторую, в белых ризах, звали, согласно надписи, Арета, добродетель.

…Он столкнулся с Кесарием у бассейна. Тот энергично растирал морской губкой свои длинные худые руки.

- А, ты тоже искупался? – спросил его Каллист, окидывая взглядом пустой зал. – В уединении?

Тот кивнул. Совершенно не расположен сегодня к разговорам, как видно. Молчит и молчит со вчерашнего дня, как приехал из Нового Рима. Бледный, усталый. Только от губки кожа его слегка порозовела.

Кесарий накинул льняную простыню, как тогу. Уродливый шрам на правом бедре  исчез под белоснежной тканью.

- Скажешь речь? Сенату и народу римскому? А, Кесарий? – не удержался Каллист, хлопая его по плечу.

- Тише, - нахмурился Кесарий. – Я не хочу, чтобы каждый в этой бане знал, что Кесарий Каппадокиец приехал из столицы.

- Нас некому услышать, - повел плечом его друг, словно поправляя копье Дорифора.

- А рабы? Они вмиг разнесут новости своим хворым господам, и завтра с рассвета  у моих дверей будет очередь. Здесь у вас мода на столичных лекарей. А я не за этим приехал в Никомедию… У меня есть второе имя – Александр, так меня и называй на людях.

- Согласен…Александр. Знаешь, здесь холодно. Как ты только решился плавать в бассейне? Такое впечатление, что вода подается сюда прямо из этого злополучного Сангария, где купался наш Митродор.

- Нет, Сангарий холоднее, - уверенно заметил новоявленный Александр.
- Может, проверим? – хохотнул Каллист.
- Не надо, - слегка сдвинул брови его собеседник. – Ты не привык. Вода, действительно, холодная. Мне не понравилась.

Повисла долгая пауза. Копье Дорифора беззвучно упало на землю с плеча Каллиста.

- Ты что, искупался сегодня в Сангарии?!

- Да, на рассвете. Когда ты сладко спал на перине! – синие глаза Кесария задиристо блеснули.

- Во-первых, я не сплю на перинах, во-вторых…

- Не обижайся, не обижайся! Я знаю, что ты ведешь философский образ жизни! – засмеялся Кесарий. – В такой холод пошел со мной на реку!

- Ладно уж, - махнул рукой Каллист. – Не оставлять же тебя одного следить за этим тяжелобольным иерофантом Асклепия Пэана!

- Спасибо, - серьезно ответил Кесарий и быстро добавил: - Ты не хочешь сыграть в мяч?

- Давай, - кивнул Каллист, нагибаясь, чтобы достать со дна тростниковой корзины гладкий кожаный мяч. –Встанем по разные стороны бассейна – кто не отобьет, пусть лезет доставать.

- Ты самоуверен, друг мой, - сказал Кесарий, ловко отбивая подачу. – Надеешься, что заставишь вместо себя лезть в этот бассейн несчастных рабов?

- Вовсе не самоуверен, - возразил Каллист, ударяя мяч сцепленными руками – по-римски. – А лезть придется, возможно, совсем не мне…

- Вот я и говорю – несчастным рабам! Заставишь их лезть в воду вместо себя!

Мяч описал красивую дугу и Кесарий, подпрыгнув, послал его назад сильным ударом слева.

- Ты не думай, что рост – единственное преимущество игрока! –заметил Каллист.

- Нет, конечно. Еще и острый глаз, и природная выносливость, умение пользоваться обеими руками с одинаковым мастерством…

- А так же философский склад ума!

- И постоянные упражнения… Увы, жизнь члена сената не очень благоприятствует сохранению здоровья…

- Для сенаторов холодные ванны чрезвычайно полезны, -  заметил Каллист, уверенно отбивая мяч.

- …как и длительные пешие прогулки, Это гармонизирует движение онков и лептомеров, а также…
- …препятствует застою этих частиц, постоянно проходящих через тысячи канальцев тела. Знаю-знаю, ты сторонник Великого Вифинца!
- Тем самым в теле не останавливается ход постоянный соединений и разложений, и для болезни не остается места, - никак не мог угомониться Кесарий.
- Так пишет Асклепиад в трактате «О частицах», - уточнил Каллист.
- Кроме того, настоящий философ живет согласно своей философии, а не только ее проповедует. Это относится и к врачебному искусству. Я стараюсь следовать Асклепиаду и в этом.

Мальчишки, сидящие на теплом полу рядом со статуей Асклепия – как раз над трубой с горячей водой из подземного источника - вполголоса переговаривались.

- А ты мог бы так отбить?
- Я-то? Да запросто.
- Я, когда вырасту, буду тоже бороду брить.
- А я буду отращивать. Это только римляне бреются. Вон, смотри, какая у Асклепия борода! И там, у Гиппократа. Видел?
- Ну и что, что у Асклепия и Гиппократа. Вон, они оба греки, а без бороды.
- А они тоже сегодня на Сангарий ходили на этого толстого дядьку смотреть. Тот, кстати, с бородой.
- Он в соседнем зале, ему массаж делают. Трое рабов. Два банщика, один его собственный. С собой привез.
- У Асклепия собака – на твоего Мохнача похожа, Севаст!
- Который сейчас нижний боковой отбил – помощник архиатра Леонтия.
- А второй – каппадокиец. Хорошо ему – с его ростом любой мяч взять можно.
- Он левша, гляди!
- Вот и нет - он левой, как и правой может подавать! Смотри!
- А наш отбил! Молодец! Бей каппадокийцев!
- Тихо ты, Ксен!
- Я – Поликсений, понял, дурак?
- Может, он не каппадокиец.
- Как же – «не каппадокиец», держи карман. Ты слышал, как он гамму и каппу выговаривает?
- «Кгаппадокия!»
- «Хгкаппадокия»!
- У вас все равно так не получится. Видели, какой у него шрам на правом бедре? Он, наверное, олимпионик.
- Да он не олимпионик, а врач.
- Откуда ты знаешь?
- А он друг нашего помощника архиатра.
- Врач с кем угодно дружить может.
- Будет наш никомедийский архиатр с кем угодно дружить.
- Ты же сказал, что он помощник.
- Какая разница! Он потом будет архиатром вместо старого Леонтия. Вот увидишь, Ксен.
- Я Поликсений, дурак!
- Будешь драться? Будешь?
- Отпусти моего брата, ты!
- А он тебе не брат, Севаст! У вас отцы разные!
- Вон пошел отсюда, слышал? Он мне самый что ни на есть брат!
- И Севастиан мне старший брат!
- Ну беги, жалуйся ему!
- Он в соседнем зале, понял? И вообще, он будет на следующей неделе в церкви мученика Анфима Исайю пророка читать. Так отец Пистифор сказал.
- Ну и не хвастай.
- А у каппадокийца «ихтюс» на груди! Видишь, рыбка серебряная? Не то что ваши дельфины!
- Он христианин!
- Смотри, каппадокиец левый нижний опять взял! Спорим, он олимпионик?
- Спорим, у него шрам от копья? Спорим, он на войне с персами был?
- А вот пойди, спроси!

Мяч, просвистев над головой Кесария, вылетел в окно.

- Не отбил, - весело сказал константинопольский архиатр. – Хорошая подача!
- Вот так-то, - сказал Каллист. – Рост – не всегда преимущество. Жаль, нас только двое -  в треугольник нельзя сыграть.
- Позовем Митродора? – предложил Кесарий, ища глазами другой мяч.
- Да ну его. Сделаем перерыв, пока раб мяч принесет. Что ты там про Гиппократа говорил?
- Что его система неправильна. И Асклепиад это вполне убедительно доказал на опыте.
- То, что Великий Вифинец недолюбливал Гиппократа, всегда заставляло меня сомневаться в правильности е г о системы, - заметил Каллист, беря с подноса у раба кубок с напитком.

- Недолюбливал? Мягко сказано, - неожиданно оживился Кесарий, протягивая руку за смоквами. – Знаешь, как он называл его учение? «Thanatou meleten» - «Размышление о смерти» - ни больше, ни меньше! А те слова, что, дескать, «природа – врач болезни» как древний «фессалиец, рожденный на Косе»   любил повторять, Асклепиад великолепно опроверг в своих «Комментариях на Афоризмы Гиппократа». Он пишет, что излечивает только врач, а природа может действовать на болезнь и вредно и благотворно. Я считаю, что он прав. Врач – человек, который желает выздоровления больному и сострадает ему, а природа никому не сострадает, да и не может. Она в вечном беспечальном круговороте, как говорил еще Гераклит. Не надо ставить ее выше человеческого милующего сердца!

В запальчивости Кесарий повысил голос.

- Да я и не спорю с этим, - сказал Каллист.
Но его друг уже стал по-прежнему сдержан и немного грустен.

- Мы так стремительно побежали спасать Митродора от судороги, что и не успели толком поговорить. Ты надолго в Никомедию? – продолжил сторонник Гиппократа.

- Хотелось бы остаться на неделю. Я потом тебе все объясню…Позволишь воспользоваться твоим гостеприимством?
- О чем ты спрашиваешь! После всего того, что ты для меня сделал…
Кесарий болезненно нахмурился.
- Оставь это.

- Вот ваш мяч, дядя! – раздался мальчишеский голосок. Перед ними стоял худенький черноволосый мальчик. Каллист узнал в нем хозяина мохнатого пса. На его шее был надет болтающийся на грубой льняной нитке медный, простой работы дельфин. Мальчик протягивал мяч Кесарию. Тот взял его, потрепал ребенка по щеке.

- Спасибо, дитя мое.

Из-за статуи Асклепия вынырнул второй мальчик, поменьше ростом, коренастый и русоволосый и подошел к первому. На его шее тоже был дельфин.

- Дельфос – адельфос, - пошутил Кесарий. – Вы – братья?

- Да, у нас еще есть старший брат Севастиан. Он уже крестился.
- Он чтецом недавно стал. Он уже совсем взрослый.
- И еще у нас есть маленькая сестра, Поликсена. Она месяц назад родилась.
- Его Поликсений зовут, а сестричку – Поликсена. А меня – Севаст.

Черноволосый мальчик не сводил с Кесария глаз.
- Дяденька, - выпалил Поликсений, набравшись смелости. – А у вас шрам – от персидского копья?
- Нет, дитя мое, - Кесарий немного грустно улыбнулся и взъерошил его жесткие волосы. – Идите, поиграйте в мяч с ребятами.
Он высыпал в ладони Поликсения горсть засахаренного миндаля  и отдал мяч Севасту.
- А правда, Кесарий, откуда у тебя этот шрам? - спросил Каллист, когда дети убежали, весело отбивая мяч от мраморного пола.
- Александр, - слегка раздраженно поправил его Кесарий. – Я же просил тебя. Потом как-нибудь расскажу…не теперь.
Они молча направились в помещение теплых бань. Там уже было несколько человек, которые, впрочем, сетовали, что зал горячих бань сегодня очень многолюден.
- А Евдоксий епископ на Соборе сказал, что Сын подобен Отцу! – раздался чей-то звонкий голос.
- Ну уж да, это просто удивительно, если знать, у кого он учился.
- У кого? – запальчиво спросил тот же звонкий голос.
- Да у Аэтия Софиста! Ты и этого не знал? Тебе бы, Севастиан, сначала разобраться, что на земле творится, а потом только на небеса лезть и рождение Сына изучать!
- Аэтий учит, что Сын вовсе не подобен Отцу, - раздалось слева. – «Аномиос»! Так он восклицал на Соборе.
- А мне кажется, что он в чем-то прав, - заметили справа. – Если и Сын, и Отец одинаковы, то это значит, что между ними нет различий. А это уже возрождается древний Савеллий.
- Сам император Констаций считает, что истинное исповедание – это считать Сына подобным Отцу, а о прочем не распространяться. Все эти слова о «подобен по сущности» - уклонение от простоты, яже во Христе, от чего нас предостерегал великий в апостолах Павел.
- Павел велик был тем, что спорил, когда дело того заслуживало, и уступал ради мира, когда уступить было возможно, - неожиданно услышал Каллист ровный голос Кесария.
Все обернулись к ним.
- Ты не из Афанасьевых ли? – звонко спросил прыщавый юноша, названный Севастианом.
На щеках Кесария выступили алые пятна, но он ничего не ответил, только слегка прикусил губу. Разочарованные спорщики вернулись к своему разговору и сразу забыли о присутствии друзей.
- Мне следовало промолчать, - раздосадовано проговорил Кесарий.
- Это ваши христианские споры порой такие смешные! – заметил Каллист.
- Постыдные более, чем смешные, -  ответил ему Кесарий, снова болезненно хмурясь. – Брат и его друг Василий делают все возможное, чтобы они прекратились… но у меня мало надежды. Человеческая природа склонна к спорам и разделениям.
Кесарий посмотрел на друга и тот увидел, что в его глубоких синих глазах было страдание.
- Не печалься так, - возразил Каллист неожиданно мягко. – Расскажи, как твой брат Григорий?
- Григорий? Нечем похвалиться…Отец взвалил на него непосильную ношу!
Кесарий с размаху ударил ладонью по мраморной колонне.
- Ты что! – перепугался Каллист. -  Так и пальцы сломать недолго.
- Думаешь, повешусь, как Зенон? – спросил Каллист, морщась от боли и быстро растирая пальцы.
- Жаль мне твоих рук. У тебя в них крот умер, как еще наш старый Евлампий говаривал. Он бы предрек тебе славную карьеру хирурга и не ошибся!
- Крот, да…- кивнул Кесарий. – Именно что так. Аполлонов зверек. Помер, не выдержал. Так и Григорий, боюсь, надорвется. Здоровье у него слабое для того, чтобы быть пресвитером, даже в Назианзе.
- Григорий – пресвитер? – ужаснулся Каллист. – Ты шутишь. А как же его уединение, философия?
- А как же помощь престарелому отцу-епископу? О, почему Григорий не может хоть иногда не уступить! – воскликнул, почти застонал, Кесарий.- Он всю жизнь уступает – то друзьям в Афинах, то Василию, то отцу… Они словно рвут его душу на части, отвлекают от философии, которая милее всего его сердцу. Жестокие, бессердечные люди – они только пользуются им, его даром слова, всеми его талантами! Он мечтал об уединении – а теперь отец взваливает на него это огромное поместье в Арианзе, это жало в плоть, а теперь еще и священство!
- Где же теперь твой брат?
- Поехал к Василию в Понт – за поддержкой. От меня он вряд ли ее получит – я ведь все время твержу ему одно и то же, без риторических ухищрений. «Надо стремиться к свободе, Григорий! Надо быть тверже!» Отец ведь тоже возмущался тем, что младший сын, подумать только, остался при дворе, а не вернулся в родной Назианз. Метал громы и молнии, не хуже Зевса из трагедий. Мне удалось сбежать в Новый Рим от его тирании, а Горгония вышла замуж. В заложниках у папаши осталась только наша бедная мать, чью статую надо бы изваять из золота, и несчастный первенец Григорий.
Кесарий подул на ушибленные пальцы.
- Приложишь компресс из бараньей травы, - посоветовал Каллист.
- Знаю, приложу, - слегка раздраженно ответил Кесарий и продолжал уже спокойнее:
- Василий сможет его утешить. Григорий ценит его дружбу, как ничью другую. Кажется, что это Василий – его брат, а вовсе не я. Представляешь, когда они учились в Афинах…
- Василий тоже учился в Афинах? – удивленно спросил Каллист.
- А что в этом странного?

- Он же, как ты говоришь, очень искренний христианин, а Афины – эллинская школа. Ваши же учителя ненавидят нашу мудрость.

- «Наши учителя», как ты выразился, бывают очень и очень разные, Каллист, - серьезно сказал Кесарий. – А что до Афин, там не смотрят, язычник ты или христианин, только деньги плати и будь достаточно разумным, чтобы понимать то, что тебе преподают. Там среди учителей много христиан, кстати. Проэресий софист, например.
- Как-то не верится, - пожал плечами Каллист. – Судя по большинству пресвитеров и епископов, они совершенно далеки от философии, риторики и софистики, но только и знают, что ее ругают, ибо ничему подобному не учились. Даже ваш беспокойный египтянин Афанасий, который тебе по душе, не учился у философов.

- В Египте жил и Ориген, в присутствии которого стеснялся говорить сам Плотин философ.
- Я читал про него в «Жизни Плотина» Порфирия. Но ваш Арий, который теперь зовется великим мудрецом, изобличил этого последнего разумного последователя Христа в каких-то грехах и ересях, так что надежды на то, что я встречу христианина-философа, кроме тебя, все меньше и меньше.
- Я не совсем христианин, - заметил Кесарий. – Я еще не крестился.
- Видимо, поэтому мне так легко с тобою общаться! Не крестись, прошу, как можно дольше – я не вынесу, если ты начнешь ужасаться и затыкать уши при словах Гиппократовой клятвы!
- Я ее не давал. Я не клялся богами. Моим пациентам достаточно слов  «да, да» и «нет, нет», как говорит Христос в Евангелии.
- Это я знаю. Но уши ты не зажимаешь?
- А что может повредить моим ушам? Имя Аполлона? – усмехнулся Кесарий.- Но мы говорили про Василия.
- Да, - кивнул Каллист.
- Так вот, в Афинской школе у старших учеников был такой обычай – с насмешками и непристойными танцами вести нового ученика в городскую баню, а потом к тому же, не входить в нее, а вламываться, как дионисийствующие безумцы, в запертую дверь. При этом они не скупятся на острые слова, и это все называется у них Афинской мистерией. Если новичок выдержит все это варварство, то они принимают его в свой круг, если нет, то горе ему!
- Диомид рассказывал, что такое есть в армии, но я никогда не думал, что в философской школе…
- Ну, наш Григорий прошел через все это, покорно вломился в баню, а когда приехал Василий, мой благородный брат сумел уговорить весь этот философский сброд сделать для Василия исключение. Оратор он искусный, и это был первый его успех. Василий ведь почти императорских кровей, больше, чем племянник императора. Юлиана ведь в баню водили, а Василия – нет.

Угол точеного рта Кесария дернулся в судороге. Он смолк.

- А какие у него были неприятности, когда он стал на сторону Василия в софистическом состязании с армянами? – продолжал он. -  Глупее ничего было нельзя и придумать! Сначала поверить, что эти ученики искренне хотят поупражняться в науке и обещать им поддержку, чтобы и они поразились мощи мысли Василия. Василий только-только прибыл в школу, но мой брат сразу счел его совершенным, как будто встретил платоновскую идею, а не человека из плоти и крови. С чего бы Василию знать софистику лучше Григория, проучившегося более года в Афинах? Конечно, армяне едва не заклевали его, как неоперившегося птенца, и поделом ему было бы. Но мой брат, как он с гордостью мне сказал, «развернул корму», когда понял, что соревнование приведет не к славе Василия, а к противоположному. И тогда мой Григорий с легкостью, - скажу как Марк евангелист, потому что его слово порой грубо, но живописует события в точности – надел на них намордники. Нажил себе врагов на оставшиеся восемь лет, зато, по его же словам «возжег факел дружбы». Факел факелом, но Василий сам живет так, как сам выбирает, а Григорий…

Кесарий махнул рукой и снова, на этот раз случайно, задел по колонне.

- Да, это царские термы! И дали им это названье
Те, кто в былые года были в восторге от них.
Ведь не обычным огнем здесь прозрачная греется влага.
Право, сама по себе здесь горячеет вода.
Да и холодная льется вода для тебя в изобилье, -

Всякой, какой захотел, можешь омыться струей! - раздался издалека знакомый голос, полный трагических обертонов.

- Что за докучливый человек этот твой Митродор! – раздраженно выдохнул Каллист. – И зачем мы с утра ходим вокруг него, как адепты вокруг храма Изиды? Только что не на коленях…

- Я понимаю, ты устал от него…Он шумный, - понимающе склонил голову Кесарий. – Но я не хотел оставлять его одного во время этого Асклепиевого омовения. Такие ребяческие прихоти могут свести нашего Митродора в могилу, как его отца. Тот умер от сердечного приступа, войдя в реку в знойный день. Они ведь внешне очень похожи – у него склонность к плеторе, такая же, как и у его родителя…

- Конечно –  столько жрать, - пробормотал Каллист. Кесарий сделал вид, что не услышал.
- Его мать просила мою присмотреть за ним, - виновато улыбаясь, продолжал Кесарий. – Они ведь подруги с детства.

Каллист знал, что Нонне Кесарий никогда не мог отказать. Когда она приезжала посещать его в Константинополь – маленькая, худенькая и стремительная, в покрывале диакониссы, всегда накинутом будто наспех, так что две-три седые пряди неуместно оказывались рядом с юными и теплыми голубыми глазами – Кесарий становился совершенно другим человеком. Он, обычно спокойный и невозмутимый, начинал смущаться и суетиться, раздавал противоречивые приказания рабам, и словно уменьшался в росте, склоняясь к Нонне, чтобы услышать в очередной раз: «Ох, Александр, как я рада, что тебя вижу! Я привезла тебе твоих любимых лепешек с тмином!» «Александр, ты опять переутомляешься! Не отворачивайся – я все вижу по твоим глазам!» или: «Александр, а это твой друг Каллист? Тот самый, чей дядя?..» - и ее большие глаза становились печальными и глубокими, она брала Каллиста за руку, так, словно видела не помощника архиатра Никомедии, а маленького мальчика из никомедийского поместья, которого надо было приласкать, накормить и убаюкать на коленях, чтобы он позабыл все свои злоключения.

Каллист неожиданно услышал торопливую скороговорку  Нонны: «Александр, сладкий мой, пожалуйста, присмотри за Митродором…Элевсиппа очень просила меня…Он ведь такой неосмотрительный!» - и засмеялся.

Кесарий-Александр неожиданно покраснел, как школьник, не выполнивший урок из Гомера.

- Ну и что, - сказал он с вызовом, обращаясь не то к Каллисту, не то к Асклепию, шепчущемуся с дочерью Гигиеей. Асклепий не ответил, а его священный уж усмехался, глядя с вершины посоха-кадуцея.

- Вот и я! – радостно воскликнул Митродор. – Тепло, которым Асклепий Великий одарил меня, продолжает оживлять мои члены.

Он почесал волосатую, как у Пана, грудь.

«Тебе бы побриться, варвар», - подумал Каллист. – «Киника из себя строишь».

- Ты знаешь, Кесарий, - обратился Митродор к натягивающему на плечи льняную простыню товарищу, - я нашел человека, который был свидетелем чуда Асклепия.
- Мы уже видели сегодня одно чудо. Довольно с нас – я боюсь злоупотребить благостью богов, - заметил Каллист.
- Мне горько слышать это от тебя! – воскликнул Митродор, разворачиваясь к нему, как боевая триера. – В то время, как Кеса…
- Называй меня, пожалуйста, Александр, как мы условились!
-…Александр понимает мои искания божественного, ты не перестаешь отпускать язвительные замечания. Это удивительно – ведь он из семьи христиан, и разделяет во многом их взгляды, в то время как ты происходишь из семьи…
- Оставь в покое мою семью! – неожиданно крикнул Каллист, сжимая кулаки.
На мгновение повисла тишина. Митродор осторожно кашлянул и продолжил:
- У меня сегодня будет отличный ужин. Тот повар, которого я купил в Риме у Люциллия, творит чудеса, почти так же, как Пэан! Я приглашаю вас, друзья мои!
Он простер руки в театральном жесте в стороны, словно пытаясь обнять обоих. Заметив, что губы Кесария дрогнули, он опередил его ответ:
- Нет-нет! Приглашены только вы! Полная секретность! Как я и обещал тебе, о несравненный Александр!

Продолжение: http://www.proza.ru/2008/12/14/474