Рошашана в Беэр-Шеве. Часть седьмая

Виктор возвращался домой уже под утро. Он шел по улицам Старого города. В этот предрассветный час трущобы предстают или в самом мрачном виде или, напротив, кажутся романтичными и загадочными. Все зависит от настроения. У Виктора настроение было торжественно-праздничным. Всякий раз после встреч с Женей душу переполняла радость. Казалось, что Скрипач заряжал положительной, светлой энергией всех окружающих. Вот и сейчас Виктор был переполнен любовью. Домой идти не хотелось, тем более, что после долгого и жаркого лета, когда даже под утро температура не опускалась ниже тридцатиградусной отметки, сегодняшняя ночная свежесть бодрила. Чтобы удлинить дорогу, Виктор при каждом случае сворачивал в переулки, шел не спеша, слегка подпружинивая шаг и мурлыча мелодии, приходившие на ум по никому не ведомому закону. Так, напевая известное жизнеописание Анри Четвертого, он повернул в переулок, о котором ему было известно только одно: там располагался кабинет знакомого врача-стоматолога. Повернул за угол и буквально налетел на женщину, которая закрывала дверь в ветхий, как и все в Старом городе, домик.
Не успел он извиниться, как женщина заорала:
- Закрыто! Ты что? Не видишь, что уже закрыто! Я тоже, в конце концов, имею право на отдых!
- Извини, - Виктор развел руками, - я...
- Что ты? Да что ж вам не спиться-то!? Как утро, так ему приспичило! – орала женщин, продолжая ворочать ключом в замочной скважине.
Виктор начал понимать, что жизнь столкнула его с женщиной одной из древнейших профессий в один из самых интимных моментов ее жизни – в момент завершения трудовой смены. Он даже вспомнил, как знакомый стоматолог жаловался, что двери его кабинета и двери борделя находятся практически точно напротив, и часто к нему по ошибке заходят странного вида мужчины, спрашивая при этом некую Жюли. Заходят ли клиенты стоматолога по ошибке в бордель, оставалось невыясненным.
Вселенская любовь, переполнявшая Виктора в этот час, выразилась в том, что он почувствовал жгучую жалость к усталой женщине, жизнь которой сложилась таким образом, что она вынуждена была предоставлять свое тело для удовлетворения плотских желаний мужчинам, а, может быть, и женщинам.
- Жюли! Тебя ведь зовут Жюли?
- Ну, это все знают. Да, я Жюли!
Женщина, наконец-то, справилась с замком и, подбоченясь, повернулась к Виктору.
- Ты ведь, наверное, устала? Поехали ко мне. Отдохнешь, примешь душ. Посидим, позавтракаем, а если хочешь – ляжешь, поспишь.
- Мой час, детка, стоит двести шекелей, ночь – пятьсот. Ну, а день, день... даже не знаю. Ну, пусть будет день, как ночь. Пятьсот.
- Но я ведь не собираюсь делать с тобой... ну это... сама понимаешь...
- Я-то как раз понимаю. Все так говорят вначале: «Просто посидим», а потом: «Просто полежим», а заканчивается все одинаково.
- Ну, как хочешь, - Виктору стало обидно, что его благие намерения были поняты превратно. Он сделал шаг в сторону, чтобы обойти женщину, но Жюли неожиданно смягчилась:
- Ладно уж, триста – и я твоя до пяти вечера.
- Да не собираюсь я спать с тобой! Отстань! - Виктор уже жалел, что позволил себе поддаться глупому мальчишескому порыву.
- Да ладно тебе! Но я же тоже не могу тратить свое время бесплатно! Ты пойми: я же так ноги протяну. Какая мне разница: разговоры разговаривать или кувыркаться с мужиком? Клиент всегда прав и всегда в своем праве. Часики-то тикают. Ты заплати, а там – я твоя.
И подавшись к Виктору, доверительно, почти шепотом сказала:
- Двести пятьдесят. Только никому не говори.
Вселенская любовь и аргументы женщины, объединившись, перевесили обиду. Виктор буркнул: «Поехали!», женщина взяла его под руку, и они отправились искать такси.

При свете лампы Виктор рассмотрел Жюли более обстоятельно. Утро, для женщины, зарабатывающей на красоте, не лучшее время. Штукатурка дает трещины, а порой и осыпается, дневной свет обнажает седину. Жюли явно была не молода. Ей трудно было скрыть большую часть своего возраста, особенно, после напряженной смены.
Они сидели на кухне, пили водку и закусывали шпротами, маринованными грибами и салатом из невесть чего. Водка запивалась крепким кофе, изготовленным самым простым и незатейливым способом, который на иврите смачно именуется «боц», что в облагороженном переводе означает «грязюка».
Выпили еще по одной, и женщина блаженно положила ноги на свободный стул. Витя, не сдержавшись, бросил украдкой взгляд на них. Даже беглого взора было достаточно, чтобы заметить точеность лодыжек и изящество икр, чье совершенство несколько портили проступающие кое-где вены. Туфли, судя по фасону, были в моде года два тому, поверхность их тоже была не первой свежести.
Жюли курила сигарету за сигаретой и неспешно и, похоже, привычно вела рассказ о своей нелегкой судьбе. У проститутки есть много общего с разведчицей. Недаром совместительство двух древнейших профессий – явление довольно распространенное. Что еще роднит два почетных рода занятий – почти обязательное наличие легенды. Причем и проститутка и разведчик столь полно входят в сюжет, что уже и сами не понимают, где правда, а где – художественный вымысел. Так что предоставим Жюли излагать свою версию событий, а сами тем временем обратимся к фактам.
...Мадмуазель Жюли появилась на свет в возрасте двадцати восьми лет. До этого ее тело существовало под именем Нава - так ее нарекли при рождении родители. Отец Навы был иракский еврей, женившийся на очень молоденькой беженке из Литвы. Был он крайне неудачлив. Все, что пытался делать, оборачивалось крахом. Только детей он творил с пугающей регулярностью. Нава была пятым ребенком в семье. Несмотря на обилие детей, Наву было легко распознать: если остальные дети были волосом в отца - черны, как смоль, то Нава родилась блондинкой с платиновым оттенком.
Мать постоянно укоряла мужа своими нескончаемыми беременностями: «Тебе бы меня обрюхатить, чтобы отделаться. Одну ночь отработал, а потом год поцелуя от тебя не дождешься». Говорила ли она всерьез или то была шутка, нам теперь не узнать, потому как Коби - отец Навы – в очередной, кажется, это был пятнадцатый, раз, зачав ребенка, совсем расстроился и оттого умер.
Государство не бросило семью, помогало, если не воспитывать детей, то хотя бы прокормить их. Дети росли не сказать, чтобы дружно, но вместе. Примерно, как в малокомплектной школе. Нава знакома была, разумеется, со всеми своими братьями и сестрами, но общалась только с тремя–четырьмя – теми, кто был поближе по возрасту. Мать была постоянно в хлопотах по хозяйству, а потому учила детей больше своим личным примером: если шила, то давала и дочерям, что-нибудь подшить для младших детей, если готовила, то поручала детям то морковку натереть, то капусту пошинковать. Мальчикам приходилось сложнее: им смотреть было не на кого, а потому они росли бурьян бурьяном.
Заканчивая восемь-девять классов, дети старались покинуть материнский кров, во-первых, потому что не хотели быть нахлебниками у матери, во-вторых, потому что не хотели горбатиться на всю семью. Уйдя в самостоятельную жизнь, все потихоньку становились на ноги и чем могли, но понемногу, помогали младшим. Но именно - чем могли. Это было гораздо лучше, чем отдавать все заработанное в семейный котел, который был способен поглотить любую сумму без следа.
В восьмом классе Нава рассталась с девственностью. Удовольствия при этом она не ощутила, но событие это в корне изменило ее мировоззрение: она ощутила себя вполне взрослой, самостоятельной женщиной. Нава впервые серьезно задумалась. Находиться далее под сенью родительского дома показалось ей невозможным, и она уехала из Тверии, где жила семья, в Беэр-Шеву к старшей сестре, с которой была дружна. Сестра помогла устроиться на швейную фабрику и поселила у себя. Регулярная работа, а главное – регулярный заработок сделали Наву счастливой. Неделю она работала, а в конце недели ходила на танцы. Там у нее появился постоянный молодой человек, с которым она впервые ощутила наслаждение от занятий любовью. Но горький опыт матери сделал ее осторожной. Нава панически боялась забеременеть. Так как мужчины неохотно идут на использование презервативов, то она стала исповедовать все формы секса, которые не могли привести к беременности. Это сделало ее в глазах парня распутной, и вскоре он ее бросил под каким-то с его точки зрения благовидным предлогом.
Примерно в это же время старшая сестра вышла замуж - и очень удачно, за техника, имевшего постоянное место в Электрической кампании. Муж получил назначение в район Иерусалима, и сестра уехала. Нава осталась в Беэр-Шеве одна. Так она и прожила, набираясь жизненного опыта, до призыва в армию.
В армии было нескучно, хотя и тяжело. Но тяготы скрашивались обилием знакомств и событий, а еще чувством причастности к большому и важному делу. После армии Нава вернулась в Беэр-Шеву, на фабрику. Ее личная жизнь никак не хотела упорядочиваться. Мужчины надолго не задерживались с ней. Сочетание вседозволенности, как трактовали ее партнеры Навину манеру вести себя в постели, с ее паническим страхом перед деторождением, делали ее привлекательной для молодых людей на первых стадиях сближения, но вызывали скорое охлаждение, поскольку исключали возможность брака. С другой стороны, секс ей все больше и больше нравился. Нравилось и то, что парни, получив свое, исчезали без докучливых разговоров о том, что теперь, мол, после того, что произошло между ними, она принадлежит только ему. Не хотела Нава никому принадлежать.
Через некоторое время неподалеку от фабрики образовался район уличной проституции. Швеи, возвращаясь со второй смены или отправляясь на третью, часто видели красиво – так им казалось - одетых девиц, которые, не только не стесняясь, но, скорее, напротив, с гордостью выставляли себя напоказ. Фабричные девушки похихикивали, когда видели, как путаны, окликнутые из остановившейся машины, наклонившись к открытому окну и, отклячив зад, ведут с владельцами авто таинственные переговоры. И хотя девушки дружно насмехались над путанами, не все из них осуждали жриц любви, а некоторые и вовсе завидовали.
Нава не завидовала, но мысленно ставя себя на место девиц легкого поведения, она не испытывала ни презрения к себе, ни особого вожделения, ни зависти. Работа, как работа, думалось ей.
Поэтому когда очередной ее одноразовый любовник, с которым она познакомилась на дискотеке, после ночи любви спокойно достал кошелек, вынул оттуда несколько купюр и положил их на стол перед Навой, она не испытала никаких эмоций. Вечером на дискотеке, она увидала этого парня, он кивнул ей и что-то зашептал на ухо своему лысоватому и несколько нескладному приятелю. Тот бросил быстрый, оценивающий взгляд на Наву. Лысоватый нескладень пригласил ее на первый же танец. Нава все ждала, что на нее обратит внимание ее вчерашний кавалер, но тот напрочь забыл о ее существовании, он был полностью сосредоточен на грудастой девице в мини-юбке. Пришлось каратать ночь с лысоватым. В постели он оказался не таким уж и увальнем. Наутро он расплатился с Навой той же суммой, что и вчерашний приятель.
И так пошло-поехало. Нава становилась все популярней. Ее передавали из рук в руки, заказывали на мальчишники, приглашали на поездки к морю. И через некоторое время Нава обнаружила, что заработок швеи ей уже не нужен.
Описание карьерного роста Навы банально, а потому мы его опустим. Упоминания заслуживает только одно обстоятельство: у Жюли никогда не было сутенера. То есть, конечно же, попытки взять ее под свою опеку и привести ее деятельность в соответствие с правилами и обычаями, которые существуют в бизнесе на теле, предпринимались и предпринимались неоднократно, но по стечению обстоятельств, заканчивались они странными историями.
У самого первого сутенера мадам Жюли было два необычных качества: во-первых, он был человек семейный, а во-вторых, часто смеялся, и смех его напоминал карканье сильно осипшей вороны. Однажды за субботней трапезой он подавился куриной косточкой и заперхал. Жена же в это время увлеченно пересказывала содержание телевизионной мелодрамы, в которой сутенер влюбляется по-настоящему в свою подопечную и не только сам выходит из бизнеса, но и уводит оттуда свою любовь. Они идут вместе работать на фабрику, рожают детей и живут счастливо и дружно. Перханье мужа было воспринято рассказчицей, как реакция на ее повествование, а потому она забеспокоилась только тогда, когда хрипы – а она-то полагала, что смех – прекратились. Жена, наконец-то, оторвала глаза от тарелки со спагетти, поедание которых до того вбирало в себя весь ее интеллектуальный ресурс, остававшийся невостребованным пересказом мелодрамы, и встретилась с немигающим остекленевшим взглядом мужа.
Сменивший покойного на посту возле тела Жюли парень имел кличку Счастливчик. Еще бы! За более, чем десять лет работы, он ни разу не болел ни одним из профессиональных заболеваний, ни разу не получил ножевого или огнестрельного ранения, ни разу не попадал в полицейский участок. Но счастье его закончилось через две недели после начала работы с Жюли. Счастливчик заболел в свои тридцать три года свинкой и, несмотря на все старания врачей, вскоре отправился за своим предшественником.
Третьего хозяина Жюли, когда тот выходил из своего автомобиля, чтобы купить сигареты, насмерть сбил невесть откуда взявшийся обкуренный велосипедист.
Четвертый был призван в армию и напоролся на мину где-то в северной Газе.
Пятым хозяином Жюли была семья из Молдавии. Мать семейства – женщина неземной красоты – преподавала в школе, а отец и сын числились безработными, хотя на самом деле, так же, как и до приезда в Израиль, держали небольшой, но очень милый дом свиданий и покровительствовали нескольким девочкам, работавшим на улице – а это совсем непростая работа. На первых порах дело у молдаван шло тяжело. Клиентов-то хватало, но полиция, была чересчур агрессивна. Пару раз их чуть было не арестовывали, но постепенно контакты с представителями властей были установлены, и бизнес стал приносить доходы. Но через неделю после того, как они взяли под опеку Жюли, нагрянули ребята из отдела внутренней безопасности полиции, причем совсем не вовремя – в момент, когда папа передавал полицейскому его недельный гонорар. Папой и сыном занялись серьезно. Особенно же неприятно было то, что претензии выставили также Налоговое управление – за сокрытие доходов - и Институт Национального страхования – за незаконное получение пособий.
После этого среди общественности, имеющей отношение к проституции, сложилось мнение, что мадам Жюли притягивает не только клиентов – это было бесспорно! - но и несчастья. Желающих вступить с ней в деловые отношения с тех пор не находилось...
Жюли закончила изложение своей легенды. Она потушила сигарету, блаженно потянулась и зевнула.
- Ну что, миленький, пора в постельку.
- Да, да, конечно! Ты сходи пока в туалет, душ, а я сейчас, быстренько.
Виктор засуетился, встал, пошел в спальню, немного задумался, но потом решительно поменял простынь. Послышался шум сливаемой в туалете воды, зашуршал душ. Жюли появилась в спальне обнаженной. Заметив смущение Виктора, женщина мягко обвила его за шею.
- Ну что ты, дурачишка! Идем же...
Виктор решительно, но деликатно разомкнул ее объятия.
- Чуть позже. Ложись, тебе надо отдохнуть.
Жюли заснула почти сразу. Она лежала на боку и тихо посапывала. По лицу ее бродили тени. Виктор смотрел на нее и думал, как все-таки много напастей может вынести человек...
В четыре он ее разбудил.
Крепкий ароматный кофе стоял на столике возле кровати /Напоминаем производителям кофе о необходимости размещения рекламы! Реклама на страницах книги – лучшее вложение капиталов!/. Завтрак был на столе в кухне. Впервые с момента ухода из материнского дома кто-то заботился о ней, и это было настолько необычно и настолько трогательно!
- Витя, ты – прелесть.
Витя, краснея, протянул Жюли двести пятьдесят шекелей, но та отвела его руку.
- Да ладно, перестань.
- Но мы же договаривались.
- В другой раз.
- Ну, смотри, как хочешь, - Витя положил деньги на стол. - А вообще, заходи. Мне с тобой интересно.
Вите стало легко на душе. Деньги предназначались для покупки плеера, о котором он давно мечтал. То, что деньги оставались при нем, было, как возвращение мечты.
Жюли поднялась, чмокнула Витю в небритую щеку.
- Побрейся, а то совсем, как ежик, - уже нажала на дверную ручку, но вдруг остановилась, вернулась к столу и, подмигивая Виктору, взяла деньги.
 – Прости, но не брать то, что дают – плохая примета. Так стратить можно. А деньги тебе вернутся как-нибудь. Говорят, что я приношу счастье.
Так Нава-Жюли принесла Виктору счастье и унесла двести пятьдесят шекелей вместе с грезами о приобретении на этой неделе плеера.
***
Марлен очнулась ото сна сразу. Усталости, неожиданно навалившейся на нее вчера вечером, как не бывало. Не раскрывая глаз, она перетерпела утреннюю сексуальную активность мужа и бодро отправилась в ванную. Контрастный душ, практиковавшийся ею по утрам, смыл налет брезгливости, оставшийся после прикосновений супруга, и вернул ощущение независимости, а, главное, готовности к действиям.
Для нее такое состояние было высочайшим наслаждением. Она не знала, откуда приходит ощущение целеустремленности – это всегда случалось внезапно, но восторг, который охватывал ее, был, несомненно, счастьем. Счастьем камня, уже летящего в окно. Она в такие мгновения предчувствовала скорую заветную встречу, встречу с неизвестным. Чувство это было сродни ее любимому аромату – запаху крови здорового ребенка, из организма которого уже выветрилась прель материнского молока и который еще не запятнан половыми гормонами.
К тому же сегодня был особый день – Рошашана, день, когда там, на Небесах, принимается решение о судьбе каждого человека. Охота в такой день приобретала привкус фатальности.
Марлен тщательно вытирала большим махровым фиолетовым полотенцем почти совершенное тело, которое за последние тридцать пять лет привыкла называть своим. Отметила идеальные пропорции, не без самокритичности признала, что фигура несколько суховата, что грудь невелика и чересчур тверда. Однако это замечание ее не расстроило. Напротив, она подмигнула своему изображению в зеркале на всю стену: конечно, мужчины любят тела, подернутые жирком, но для здоровья-то лучше вот такое, суховатое и эластичное - не для мужиков живем.
Вытерев тело, Марлен облачилась в нижнее белье темно-сиреневого цвета с легкими кружавчиками по периметру. Вообще-то, она предпочитала одежду более простую по крою, без украшательств. Но что поделаешь, если мужчины не могут без этих маленьких деталей. Иногда Марлен казалось, что партнеры вне зависимости от возраста настолько увлекаются подробностями женского белья, что присутствие самой женщины становится для них не только не обязательным, но даже мешает.
Марлен не знала точно, что ей предстоит. Более того, она не помнила не только содержание разговора в доме на Мивца Нахшон, но и даже сам факт разговора не существовал в ее памяти. Однако это никак не мешало ей наслаждаться своей нацеленностью и, как всегда в подобного рода ситуациях, ощущать внутреннее ликование, предвкушать действие, хотя смысл его и был сокрыт от нее.
Марлен одевалась долго и тщательно. Подгонка амуниции была делом непростым. Особенно много внимания Марлен уделяла использованию косметических средств. В тот момент, когда рука аккуратненько наносила тушь – обычно это была тушь фирмы *** /Вниманию производителей косметических средств! В этом месте могла быть упомянута ваша компания!/ - она вообще не чувствовала себя женщиной. Ей представлялось, что она рейнджер, которому сейчас предстоит трудная и опасная миссия в джунглях, где на каждой ветке сидит или партизан или какая-нибудь мамба. И если от мамбы боевая раскраска не помогает, то от партизанской стрелы правильно нанесенная маскировка вполне может спасти.
«Ну вот, кажется, и все». Марлен еще раз бросила придирчивый взгляд на свое изображение в зеркале. В целом она осталась довольна увиденным, но все же немного подправила косметической палочкой тональный крем на левой щеке рядом с небольшой родинкой. Подобно тому, как некоторые мужчины многие годы не устают наносить себе порезы во время бритья, причем в одном и том же месте, так и женщины при выполнении косметических процедур постоянны в своих неточностях – природа человека несовершенна, и люди осознают этот печальный факт.
Марлен еще раз – так, на всякий случай - придирчиво осмотрела себя. Теперь она была вполне удовлетворена своим видом. Залихватски, почти как затвором карабина, щелкнув ремнем, она подмигнула своему изображению и вышла на улицу.
Пахло пустыней и наступающим праздником. По улице плыли, нагромождаясь друг на друга, ароматы фаршированной рыбы и хумуса, оливкового масла и странных трав Востока, названия которым нет в русском языке. Ноздри Марлен раздувались, она впитывала все запахи, которые в предпраздничный день окутывают Беэр-Шеву, но искала среди них совсем не пряные дымы еврейской кухни. Она искала следы того единственного человека, который был нужен ей сегодня.
Марлен шла, повинуясь инстинкту. Она вышла из Нахаль-Ашана и направилась по излюбленному маршруту вечерних пешеходных прогулок за здоровьем жителей Беэр-Шевы вдоль окружной дороги в сторону Рамота. Справа от нее тянулся бесконечный забор, украшенный граффити, слева нескончаемым потоком струился поток автомобилей. Каждая вторая машина, проезжая мимо женщины, издавала гудок. Гудели таксисты - так зазывают на Востоке клиентов: вдруг человек совсем дебил и не помнит, что ему просто позарез необходимо такси. Гудели выходцы из стран Магриба - эти горячие и самоуверенно полагающие себя неотразимыми восточные мужчины при виде любой женщины трубят во все клаксоны, давая понять, что они в восхищении от женских прелестей и готовы на любые мыслимые и немыслимые любовные подвиги прямо сейчас и здесь, если, разумеется, издержки, связанные с совершением упомянутых деяний, не превысят сумму в пятьдесят шекелей. Однако Марлен, как и все порядочные женщины в Израиле, шла, не обращая ни малейшего внимания на шумовые проявления чувств. Ее целью был поиск совсем других приключений.
Походка ее была по-кошачьи энергичной и упругой. Она внимательно прислушивалась к своим внутренним ощущениям, и как только сердце ее без видимых на то причин ускоряло ритм, Марлен понимала, что движется в правильном направлении. Так, повинуясь сердцу, как компасу, она свернула направо и устремилась в направлении Старого города, прошла через весь Вав-Хадаша, миновала каньон «Авиа», ворвалась в Вав-Яшана, миновала группу евреев из Эфиопии, одетых в странные наряды из белой марли и собравшихся у входа в один из домов престарелых вокруг почтенного старика, разгоняющего злых духов посредством кисточки из длинного белого волоса неясного происхождения, легко взяла подъем к старому городскому стадиону, зеленая поляна которого еще помнила неумолимый, как асфальтовый каток, напор «Барселоны» (7:0 – не шутка!), и вышла к «Суперфарму». Сердце известило Марлен, что она движется в верном направлении. Она, уже не спеша, пошла по Мешахрерим, ощущая внутри волну узнавания. Как только она поравнялась со зданием консерватории, эта волна накрыла ее полностью. Последнее, что она успела осознать перед тем, как ноги услужливо поднесли ее к каменной скамейке: «Здесь!».
Но стоило ей немного расслабиться, опереться руками на скамью и блаженно запрокинуть голову, как что-то неуловимо изменилось. Жгуче-пряный воздух сгустился, дышать стало волнительно. Зной, парящий над городом, нежданно отпрянул, уступая напору невесть откуда пришедшей прохладе, совершенно неуместной в полдень под небом Израиля.
Марлен открыла глаза и сквозь иссиня-черные стекла очков увидела, как на светлый лик Солнца наплывает большое темное пятно Луны. Глаза слезились, но женщина, не мигая, смотрела на действо, разворачивающееся там, высоко над ней, в небесных сферах. Пятно все прибывало и прибывало, заполняя собой лучезарное светило. Наконец, Луна достигла центра, но все же не смогла перекрыть всю поверхность Солнца. Не сумев задержаться в середине, пятно начало сползать влево. Казалось, Солнце, охватив огромными протуберанцами Луну, сдвинуло ее в сторону, и она, подобно льдинке на раскаленной сковородке, стала таять, уходить из центра, исчезать.
«Затмение! Добрый знак для ищущих», - прошептал голос, идущий изнутри, голос давным-давно позабытый, но будто слышанный когда-то, голос, которому так привычно и так приятно повиноваться. Тревожно-радостное чувство пронзило Марлен и сладкой истомой осталось в сердце.
Несколько минут она просидела, вытянув с наслаждением ноги, сомкнув плотно веки и запрокинув голову. Наконец, величавое спокойствие было стерто с лица тонкой улыбкой удовлетворения: ее ноздри обоняли тот запах, поиск которого вывел ее сегодня из дома.
Запах шел отовсюду. Через некоторое время Марлен нашла в себе силы встать. Она, не торопясь, обошла здание. Запах не исчезал, он был здесь устойчив и спокоен, как дома. Но Марлен поняла: сейчас его обладатель где-то в другом месте. Он постоянно бывает в консерватории, наверное, работает здесь, может быть, в оркестре, может быть, в шахматном клубе, но сейчас его здесь нет. «Ну что ж, так даже лучше», - подумалось Марлен, - «кто бы ты ни был, теперь ты мой».