Часть1. Мученик и смерть. I. Друг ли ты Мне?

«Друг ли ты Мне?»

Тайна мученика и тайна Христа – одно. На вопрос: «друг ли ты Мне?» мученик отвечает «да» - всем сердцем своим, и всей душой своей, и всей крепостью своей, и всем разумением своим (Мф 22,37-40). Всей жизнью своей.  Это не имеет отношение к протяженности во времени – как раз эта краткость, стяженность в одну точку максимальной мощи подвига и самоотдачи внешне отличает те два чина святости, которые  зовутся «мученик» и «преподобный».

Ведь нелепо было бы думать, что вся жизнь человека не была – в случае мученичества – подготовкой к  этому самому великому моменту – смерти за Христа, то есть  кульминации  его жизни, как христианина.

Это, разумеется, нельзя сводить к планомерной подготовке, эдакой «школе шахидов». (*) -ведь Церкви известны мученики, услышавшие о Христе буквально за час до своего крещения кровью!

Как было уготовано их сердце к встрече со Христом Распятым – тайна их душ. Святитель и мудрец Московский, Филарет строго говорил: «Ненадежно для нас догадками проникнуть в души святых, которые далеко выше нашего созерцания. Надежнее следовать простым сказаниям очевидцев и близких к ним» .

Может быть, именно  к мученическому подвигу с наибольшей справедливостью приложима монашеская поговорка «свят, но неискусен». Можно ли научить мученичеству? Не уходит ли мученик на одинокий путь, когда рядом с ним нет не только учеников, но и близких? Есть ли силы у него учить – или он отдает их целиком и полностью Христу, отказывая себе в радости передать опыт? В самом подвиге мученичества учение словом невозможно…  Вспомним, как порывался перед смертью о. Сергий Булгаков что-то написать – и этого утешения не было ему дано, надвигающаяся смерть отбирала силу руки и крепость речи, «крепкий и крепкая, крепость хлеба и крепость воды» (Ис 3,1).  Монахиня Елена (Казимирчак-Полонская), как вспоминают  бывшие с ней ученики и духовные дети, страдала безмерно не столько  от тяжелых  предсмертных болезней, а от того, что она, будучи уже у порога смерти, не могла поделиться с детьми, данными ей Богом ( Ис 8,18) своим опытом, той новой глубиной понимания Таин Христовых, которые ей стремительно открывались.

Мученики – воистину гении духа, а как может научить гений своей гениальности другого человека?

Большинство мучеников, насколько мы можем судить по их житиям, вели чистую и внимательную христианскую жизнь, ходя пред Богом и ожидая на всякий день смерть, в реальном смысле этого  слова. Память смертная была им близка и радостна.

Конечно, скоропостижная болезнь или обычный несчастный случай могут прервать жизнь христианина так же внезапно, как меч легионера. Память смертная осталась жить в среде бескровных мучеников, восприявших «от елея» традиции мученической первых трех веков христианства. Монахи тоже жили по заповеди – «помни последняя твоя» (и вовеки не согрешишь).

Итак, смерть за Христа – удел не только убиваемых. «Пролитая за Христа» кровь умирающего от жажды одинокого монаха из Древнего Патерика на берегу реки в безлюдной пустыни – не кровь убитого.

Смерть за Христа… Что же в глубине своей может открыться в этих словах?

Смерть за Христа. Смерть – как кара за то, что признаешь Его – Богом, единственным, рядом с которым никого и ничего не может вынести твоя совесть. Рядом с которым император – ничто.

Или, проще:

«Отрекись от Христа!»
«Нет»
«Казнить мечом»

Все.

Что это – смерть за убеждения? Нечто подобное сакраментальному «а все-таки она вертится»?
Неужели только в этом – весь пафос мученичества, весь подвиг свидетельства, мартирии? Но не отказывались перед угрозой смерти от своих убеждений не только христиане.

Не отказаться от своих убеждений перед лицом смерти – красиво для философов, но не странно ли и дико для человека, который обрекает порой на смерть всю свою семью, или – на голод детей, на плач – родителей? Не жестокий ли это цинизм изувера?

Бальмонт писал:
 
«Я ненавижу всех святых,
Они заботятся мучительно
О жалких помыслах своих,
Себя спасают исключительно.

На картине  Константина Флавицкого «Мученики в Колизее»  отец с горящим взором непримиримого фанатика тащит на арену к диким животным своего старшего сына, которому нет еще и пяти лет, мать умоляет этого не делать, протягивая руки к главе семьи и пряча другого малютку, едва вышедшего из младенчества. Старший ребенок рвется к матери – но отец неумолим… Ужас и горя перед непреклонной волей pater familias, смягченной в позднем Риме и так страшно возрожденной среди христиан! Отец решил, что его семья станет семьей мучеников – и сеет ужас и горе среди своих близких, применяя свою potestas patria, как и не снилось патриархальному Риму… Надо ли говорить, что  такая картина отражает непонимание сути мученичества, неизбежное при взгляде на мученичество, как на смерть за идею? Девятнадцатый век также и не понимал и монашества. Не случайно еп. Илларион (Троицкий), новомученик, развеивает мифы о монашестве, сложившиеся в представлении его милого интеллигентного друга из образованного общества! (он упоминает самое дикое представление о монашестве и среди простых людей).

Если мы посмотрим на тот же психологический тип (именно психологический – ибо здесь все – от человека, его стойкости, непреклонности к слезам близких )- мы без труда обнаружим его среди подвижников-аскетов, «живущих для подвига ради подвига». О них сложена другая поговорка – «святых у нас много, порядочных людей не хватает».  Но как мы не можем назвать с чистой советью, таких «угрюмничающих» по слову свт Феофана Затворника, а порой и просто жестоких, (как сказал один священник – «ряженых болванов без сердца») постников,  настоящими христианами и монахами, так и такой образ мученичества – не христианский, и отстоит от образа настоящего мученика, так, как преподобный Серафим отстоит от тех монахов, которых он горько как-то назвал «черными головешками».

Антиохийская аскетическая традиция, делавшая акцент на телесном подвиге, и выросшая из ее духовного опыта школа богословия не имеет отношения к такому образу аскезы. Это некая деградация, подмена истинной аскезы. Это заурядное и жестокое явление. Аналог этому уже встречался в древности – бесплодное мученичество, «незаконное подвизание» ради славы или чего-то иного (Александр или Лжепророк – тому пример, а так же эпизоды с отказами канонизировать некоторых убитых христиан, как мучеников). Похоже на прыжок в вулкан Анаксагора , есть описание страдания мученика и философа или еретика, когда еретик в конце концов сдавался. Этот рассказ несет глубокий смысл – можно страдать внешне за Христа, но смысл подвига будет искажен до неузнаваемости. И венец истинного мученичества ему не дается – потому что  как друг вступает мученик на это стезю сверх-человеческого подвига, и заканчивает ее вместе со Христом, или же – Христос завершает этот путь за них.

Мученичество, мартирия – не смерть за идею, что был Христос и о Нем мы знаем, это нечто высшее, несравнимо высшее.

Умирают не только за что-то.

Умирают еще и за кого-то. Это бывает на войне. За друга, за полководца – закрывая его собой. Не случайно ранние христиане звались militia Christi. Война открывает правду о людях.

Умирают еще и из-за великой любви, которая переполняет сердце.

Он отдает Свою жизнь за жизнь мира. «Друг ли ты Мне? Пойдешь ли ты за Мной, куда бы я не пошел?»
 
Одинокая тайна мученика, остававшаяся незаписанной, приоткрывается в письменной культуре монашества, приоткрывается в традиции христианства вообще. Более того – настоящий христианин – только тот, кто причастен тайне мучеников.
Тайна мученика и тайна Христа – одно.
___
* кстати – shahid  слово, в переводе с арабского  означающее « свидетель», и, как  и греч martys, обозначает и «свидетеля» и «мученика». Арабы-христиане используют это слово для обозначения христианских мучеников.