Мёд диких пчёл

             СЛОВО  О  МУЖЕ

      Сердце Льва Николаевича Аберта, человека, оставившего эти наброски, остановилось 6 сентября 1994 года на пороге тех страданий, на которые обрекала его тяжелая, неизлечимая болезнь. Видимо, это было для него лучшим исходом: я не могу представить себе его сгустком боли и страданий. Он ушел в надежде, что ему помогут. На страницах тетради с этими миниатюрами он писал: "Настанет тот момент, когда я буду здоров... Я очень хочу верить, что буду здоров". Предчувствие скорой смерти так парадоксально сочеталось в нем с жизнелюбием и оптимизмом. Он был очень добр и раним, этот немного странный, мудрый, не похожий на других человек. Он любил жизнь во всех ее проявлениях - детей, цветы, животных... Он долго искал себя, перепробовал много занятий. Последние годы он работал воспитателем в санатории, мечтал преподавать историю (это было его педагогической специальностью и главным увлечением). Никогда не пробовал писать, хотя с интересом и некоторой ревностью относился к моим публикациям, но за два месяца до смерти в больнице начал эти заметки. Сначала писал сам, потом, когда руки отказывались подчиняться, диктовал мне. Я лишь немного отредактировала их, стараясь не исказить основной мысли.
      Этот маленький цикл - еще один венок на его могилу.

            1. МЁД  ДИКИХ  ПЧЁЛ

      В то лето жили мы на глухом лесном разъезде, было мне лет десять или около того, уже не помню. Стоял июль - макушка лета; бушевало разнотравье, напивались белой плотью первые боровики, и зарделась на припеке роскошная ароматная земляника. «Уж-ж-жасно щедрый июль!» - жужжали трудяги-пчёлы. Их обхаживал старик, хозяин дома, где мы поселилась в летней пристройке. Старик угощал меня дивным душистым медом. Я облизывал сладкие, липкие губы и думал, что ничего вкуснее нет на свете.
      - Это что, - говорил старик задумчиво. - Вот ты, Левонтий, попробовал бы мед диких пчел! Их в наших лесах когда-то пропасть водилась. Нет его  душистее и слаще. А что малость с горчинкой, так с этого он еще краше. Вкус его словами не передашь -- надо попробовать. А главное - от всех болезней он помогает, разве только от смерти не поможет. Кто его поест - сто лет будет жить в силе и здравии.
      С тех пор я всю жизнь ищу мед диких пчел - уж очень хочется и вкус его оценить, и здоровья набраться. Только вот не дается мне в руки чудодейственное зелье, ускользает, недостижимое, как горизонт. Значит, не жить мне сто лет в силе и здравии?..

            2. ОТЕЦ

      Я всегда старался относиться к детям без предубеждений; но этот мальчишка сразу мне не понравился, вызвал какое-то неприятное, брезгливое чувство. Не понравились его оттопыренные уши с какими-то чешуйками, колючие зеленоватые глаза, вечно жующий рот со злой ухмылкой. И дети его невзлюбили - за зависть, злобу, стремление унизить, оскорбить мерзким прозвищем. Драчун он был неважный -- силенок не хватало, но задирист, так что мне часто приходилось за него заступаться.
      Я не мог понять, откуда столько злобы в этом маленьком человеке. Превозмогая неприязнь, я пытался почаще говорить с ним, но он отталкивал любого, кто шел  к нему с добром.
      К другим детям приезжали родители, иногда забирали домой на выходные.К этому   мальчику  не   приезжал никто. Да он и не ждал никого.
      Но однажды в наш лесной санаторий явился большой громогласный, изрядно пьяный человек. Пересыпая речь  крутыми   словечками, он потребовал, чтобы к нему привели  моего  маленького врага. Кинулись искать, не его нигде не было. Искали долго, и все это время пьяница,   не  стесняясь  детей, поливал  матюками   и  врачей, и медсестер, и воспитателей. Наконец, он убрался,  и  мы  все  вздохнули  с облегчением.
      Только к вечеру я увидел на дальней тропинке маленькую скорченную фигурку Бросился к мальчику, охватил его за плечи, но он поднял заплаканные, полные отчаяния глаза, и слова упрека застряли у меня в горле. Я обнял его, как сына, и он всем своим худеньким слабым телом прижался ко мне.
      - Ну,  что  ты,  малыш!   - сказал я, ероша его светлые волосы. - Не бойся, он уже давно ушел. Кто он тебе?
Мальчик помолчал, потом вдруг закричал во весь голос, словно его маленькое сердце разрывалось от боли, стыда, тоски:
      - Это мой папка! Мой папка!..
      И тогда я все понял.

            3. ДЕТСКИЙ  РАЗГОВОР

      - Из чего сделано небо? - спросил   малыш   старшего мальчика, Диму.
      - Из  досок, - ответил Дима не задумываясь.
      "Глупыш, - подумал я и усмехнулся пренебрежительно, - в твои-то годы пора уже научиться отвечать на такие вопросы".
      - А звездочки? - не унимался младший.
      - А звездочки - это серебряные   гвоздики. Какой побольше, какой поменьше. Ими эти доски приколочены.
      Мне вдруг стало стыдно за только что мелькнувшую  мысль, и я в который уже раз изумился детской способности видеть мир с неожиданной свежестью.

            4. О  ТОМ  ЖЕ
      - Если есть много мяса, можно стать дальтоником, - важно изрек Сережа.
      - А если пить много молока, то кем станешь? – с некоторой тревогой поинтересовался Пашка (кто такой дальтоник, он не знал, но очень любил молоко).
      Сережа задумался, открыл было рот. чтобы ответить, но его опередил Игорь:
      - Кем?..  Конечно,  теленочком!

            5. ДОБРЫЙ  ДОЖДЬ

      За окном дождь. Водяные струйки барабанят по стеклу и стекают косыми штрихами. Тяжело и уныло в комнате.
      Бывают такие моменты, когда на душе с приходом дождя наступает облегчение. Человек испытывает какое-то блаженство. Однако чаще с дождями приходят скука и тоска. Такие дожди называются желтыми, они несут в душу осень, даже если идут в июле.
      Но этого дождя ждали все - и люди, и звери, и растения, потому что долго держались зной и сушь. Деревья стояли притихшие, словно боялись отпугнуть дождь, а люди с надеждой поглядывали на темнеющее небо. И вот дождь разразился, мощный, буйный, с шумными потоками, тащившими бумажки, щепки, консервные банки, клочки пластика… Земля очищалась от хлама, и пробивающаяся синева застала её чистой, умытой, свежей. А когда засияло солнышко, играя в радуге последних капель, на душе стало так хорошо и светло, словно и с меня смыло дождем все черное и недоброе.

            6. СОЮЗ
      За окном рос клен. Дивный, развесистый клен. В глубине его ветвей пряталось гнездо птички (я почему-то решил, что это мухоловка). Они, наверное, крепко дружили - клен и мухоловка. Клен давал пристанище птахе, а птаха отыскивала и уничтожала всяких вредителей, норовивших поселиться в кроне. Им обоим было хорошо вместе, хотя они были такие разные - мухоловка и клен.
      Не лучшее чувство  - зависть, но есть в природе нечто такое, чему нельзя не позавидовать.

            7. СОБАЧЬЯ  РАДОСТЬ

      Бежала собака, в зубах держала кость. "Сейчас забегу за угол, - думала она, - сяду в теньке, в уголочке, чтобы никто не мешал, и буду ее грызть, грызть, грызть!..» Кость была старая-старая, многократно обглоданная, и всё-таки собаке чудилось, что она все ещё сохраняет в себе дивный запах наваристого борща.

            8. СОБАКА, КОТОРАЯ  ОТЗЫВАЛАСЬ  НА "КИС-КИС"

      В то лето я лежал в больнице, состояние у меня было плохое. И, наконец, врачи разрешили мне выйти на воздух из корпуса. Тогда и произошла наша встреча.
      Собака была маленькой, черной, страшно тощей, заморенной, какого-то невнятного пола - он или она, я так и не понял. Глаза этого существа были по-человечески скорбными, в них навсегда поселились страх, тоска и голод. Я ни разу не слышал, чтобы эта собака издала хотя бы звук: она словно разучилась лаять. Она подходила к людям, садилась поотдаль и ждала. Ждала долго, терпеливо, надеясь, что кто-нибудь даст ей поесть. Но больные и сами-то не слишком сыты были скудной больничной кормежкой, поэтому редко кто приносил ей косточку, а чаще ее просто прогоняли. Собака покорно уходила, и глаза ее наполнялись слезами.
      После обеда я вынес ей котлетку, посвистел, но собака но двинулась с места. Я показал ей лакомый кусочек; она дрогнула, но все же не подошла.
      - Как тебя подозвать, собака? - удивился я. - Может, "кис-кис"?
      И вдруг я увидел, что на мое "кис-кис" она встала, неуверенно шагнула вперед.
      - Кис-кис! - повторил я.
      Собака тут же подбежала ко мне, из рук котлетку не взяла, видно, была слишком напугана людьми, но с земли подхватила, бросилась в кусты и спрятала. Постояла возле меня, благодарно виляя хвостом, потом не выдержала - вытащила котлету  и съела.
      Позднее я разгадал тайну черной собаки, когда увидел ее дружелюбно прогуливающейся с небольшой полосатой кошкой. Когда люди подзывали кошку, собака бежала вместе с ней, надеясь, что и ей что-нибудь перепадет. Кошка ела первой, потом милостиво отходила, и собака доедала оставшееся. И я подумал: до какой же бездны падения может дойти живое существо - собака ли, человек ли, - чтобы, забыв род-племя, утратив пол, бежать на любой зов, унижаясь ради кости или куска колбасы? Сколько нас таких, готовых откликнуться на "кис-кис»?..
      Господи, если возможно,  пронеси чашу сию  мимо меня!..

            9. БРАТЬЯ
 
      Глубокая ночь. Мне не спится: какая-то тяжесть на сердце, даже не боль - ожидание боли, какое-то тяжкое предчувствие... Пытаюсь заснуть, считаю овец, слонов, верблюдов... До меня доносится слабый, жалобный звук. Значит, не только мне не спится. Это тихо, грустно мяукает мой кот Тихон. Он уже стар; может, болят его лапы, может, просто тоскливо, как и мне. Может, он голоден? Тихо встаю, чтобы не разбудить мирно спящую жену, иду к Тишкиной кормушке. Нет, в миске еще лежат лакомые кусочки, в поилке налита свежая вода. Сажусь в кресло, включаю "боковушку" - тусклое бра в уголке, Тихон подходит, забирается на колени, я прижимаю его к себе:
      - Ну что, Маленький Брат,  теперь тебе лучше?
      Глажу его пушистую черную шерсть, чувствую тепло его гибкого тела, и сердце бьется ровнее, уходит тяжесть, рассеиваются горькие думы. Старый, мудрый зверь смотрит на меня, и его обведенные золотистыми кругами, бездонно-черные в полутьме глаза говорят мне:
      - Ну что, Большой Брат, теперь тебе лучше?..

            10. ТОРГ
      
      Только теперь я стал понимать, что такое жизнь и здоровье. Здоровье - богатство, данное нам свыше. Мы живем с этим богатством, мы его хозяева, поэтому разбрасываем его с щедростью, словно оно неисчерпаемо. В результате кладовая пуста, и мы идем покупать его -но куда?.. У кого?..
      В торце  пустынного больничного коридора женщина  разговаривала с врачом.  Слов я не слышал - только  умоляющую интонацию скорбного женского голоса.  Я ее знал, она часто приходила сюда. Ее сын, совсем  еще юный, лет семнадцати,  почти уже не вставал с кровати и напоминал мальчика  из  Освенцима   невероятно  исхудалым, обтянутым тускло-серой кожей телом. Он лежал в  постели,  скрючившись, как в материнской утробе, и   огромные черные глаза его были полны бесконечного страдания. Глядя на него, я содрогался, потому что и меня ждало подобное - просто мне была дана  пока отсрочка.
      Женщина замолчала, потом, помедлив, робко протянула врачу большой полиэтиленовый пакет. Врач сделал отстраняющий жест - без всякого, впрочем, возмущения. Женщина снова заговорила, умоляя, упрашивая. Купец в белом халате  наконец-то дал себя уговорить, взял пакет и, посвистывая, пошел по коридору. Проходя мимо кресла, где я сидел, он заметил меня, покосился недовольно, но я сделал вид, что сплю. Впрочем, и мое  бодрствование его вряд ли смутило бы. Насвистывая бодрую мелодию, он прошел мимо палаты, где лежал умирающий мальчик, даже не глянув туда. Выглядел он довольным; в пакете что-то погромыхивало и булькало.
      Я вышел из корпуса. Женщина, которую я видел в коридоре, сидела на скамейке и плакала, закрыв лицо руками. Я подсел к ней, обнял за печи, соврал:
      - Не плачьте, все будет хорошо!
      Она, не отвечая, покачала головой, посмотрела на меня, и я увидел в ее глазах  всю скорбь мира.

            11. КРЕЩЕНИЕ

      Так получилось, что в детстве меня не крестили - родители были люди заметные, в те годы, сами знаете, за крещение ребенка можно было поплатиться очень многим. Принял решение креститься я давно, когда это стало несложным, но отталкивало, что это приняло характер повальной моды. Омерзительными мне казались вчерашние воинствующие атеисты, разрушители церквей, гонители верующих, теперь пришедшие во храм, взявшие свечи, осеняющие крестным знамением свои твердокаменные лбы.
      Тянул я, тянул, пока не понял, что можно опоздать. Крестили меня дома - до церкви я бы не дошел. Совершал обряд совсем юный монах с прекрасным одухотворенным лицом. Жена приняла крещение вместе со мной. Она держала меня за руку, потому что даже сидеть мне было тяжело; поэтому крещение чем-то напоминало мне венчание, и даже имена наши - Лев и Мария - сплетались в торжественном церковнославянском слоге.
      Я плохо помню обряд - таково было мое состояние. Помню нашу комнату, вдруг ставшую храмом, ковер, превратившийся в  иконостас, дрожащие огни свечей, строгое черно-белое одеяние священника, вкус вина, которым нас причастили, - и эту женскую руку в моей руке -такую мягкую и такую сильную.
      Когда всё кончилось и ушли священник и крестные, жена села в кресло, откинула голову и закрыла глаза. Я сидел рядом, и мне было легко, словно здоровье вернулось ко мне.
      - Исповедовалась, крестилась, причастилась, - сказала жена и тихо, горько засмеялась, - вот теперь и умереть можно. Прямо в рай!..
      У меня сжалось сердце, потому что она высказала то, о чем думал я.
      - Легко хочешь отделаться, - сказал я и тоже засмеялся. - Мы  еще поживем. Мы еще погрешим.

    Июль - август 1994.
    Опубликовано в калужской областной газете "Знамя" 5.11.1994.