Образы

Есть люди, которые приходят и уходят, и эти люди не возвращаются, даже когда их не ждёшь. И эти люди заполняют твою жизнь тайнами, незначительными событиями, которые, наверно, и формируют в тебе своеобразную личность, потому что  незначительных событий намного больше чем, значительных. И эти люди либо очень своеобразны, талантливы либо вообще бездарны.
Эти злые, милые, порочные, святые люди не жаждут получить от вас пристального внимания. Они как-то стараются проскользнуть в вашей жизни, в желании остаться незамеченными. Они не требуют от вас быть их детьми, родителями, друзьями, врагами или любовниками.
Эти люди любят чувствовать себя посторонними, не связанными ни с кем никакими узами, клятвами и обещаниями. Такие люди всегда заставляют задуматься, действовать или просто пустить всё на самотёк. Таких людей очень много, и вся наша короткая жизнь состоит из этих чужих нам людей.
Наша память помнит их лица, или только их имена, может быть – только голос, или лишь движение их рук. Может, это только их действие или их ужас перед чем-то очень конкретным, а может – это просто их шарф, оставленный на стуле в зале ожидания. Этих людей бесконечное множество: без лиц, без имени и голоса, без характера, без тела, но всех их объединяет душа. У них у всех есть душа. Пусть даже шарф, но с душой, пусть даже трясущаяся кисть руки с пигментными пятнами, но с душой. У всех есть одно дополнение – это душа.
Душа сквозь мокрые глаза; грустный взгляд старика перед уходящим временем, игривый взгляд малышей, чья душа пребывает в эйфорическом танце. И каждое соприкосновение с твоим миром, рождает в тебе волны бескрайних океанов. И ты живёшь, так как ты чувствуешь эти незначительные прикасания чужих душ.
И неважно кто это: женщина, стоящая на рынке, с улыбкой взвешивающая оранжевые мандарины, или старуха, из рук которых ты берёшь только что испеченный хлеб. Старик, продающий семечки, чьи гладкие, прошитые венами ладони били по коленям, вспоминая ритм забытой молодости. Женщина, которая показалась тебе самой красивой на свете, но кроме цвета волос ты ничего не можешь вспомнить. Парень, назвавший себя Денисом. Таксист, который всё время что-то говорил, а в итоге оказалось, что он без ног. Мужик кавказской внешности в белом халате, с тонкой проволокой в руках для резки сливочного масла.
Всё это и есть моя жизнь, гнилые зубы пьяницы, сладкие поцелуи незнакомки, которая потерялась в толпе, а пьяная голова так и не смогла её найти...
Как-то давно я вышел из общежития и пошёл в сторону русского магазина. Идя и радуясь жаркому дню, я вдруг увидел на автобусной остановке старика, лежавшего на земле, чьё тело было в оцепенении, словно он что-то жадно сжимал своим телом, и истерически дрожало. Но его ясные голубые глаза смотрели прямо мне в душу. Спокойствие, никакой истерики во взгляде. Он смотрел, и говорил со мной, говорил о полях и лугах, о сибирских лесах. Он говорил мне, чтобы я не волновался, чтобы не воспринимал всё так серьёзно. Ведь это всего лишь, эпилепсия или сердечный приступ, а самое худшее, что может быть – это смерть.
Я стоял, будто прикованный к земле, и смотрел в глаза этому седому старику. Потом подбежали люди, начали разжимать его кулаки, звуки скорой помощи, а он продолжал смотреть на меня голубыми глазами, и говорить о том, что ему бы сейчас в Волге матушке искупаться. Потом он как-то вежливо попросил взглядом, чтобы я не обращал на него внимания, чтобы шёл дальше.
Два дня я не мог прийти в себя, его взгляд стоял перед моим лицом. Не то, чтобы было плохо или хорошо, это было, наверное, взросло, чересчур взросло. И это отложило на мне свой отпечаток.
А тот канадец, который жил со мной в общежитии: высокий, со светлыми волосами, красивый, который говорил только на английском и французском, много курил марихуаны, а под кайфом пойди пойми, что он там рассказывает, но весельчак, всегда в приподнятом настроении шлялся по коридору со своей гитарой. Ему это было можно – человек с первой степенью по физике. Не являясь верующим, он ради солидарности, носил на голове кипу. Хотя на еврея он был мало похож, но от этого он явно не чувствовал себя меньшим евреем, чем я.
Так вот, как-то однажды я стою с Ваней, кстати очень умный молодой человек, и к нам подходит озадаченный канадец, и говорит, что у него вообще нет денег, а ему хочется кушать, и он предложил пойти с ним, поиграть на улице, и заработать хоть на что-то. Я согласился, так как я мало что понимал на английском, и мы двинулись в путь.
Я толком не мог не играть, не петь, так что мы коллективно кричали, бренчали, и к нам сыпались деньги. На нас тоже кричали, ругали, хвалили, и, в конце концов, мы заработали на приличный ужин.
Мне это понравилось - быть уличным музыкантом по нужде, с хорошими ребятами конечно. Канадца я помню, помню его золотые длинные волосы и статный вид, эх...
Помню многое, но отрывисто; беспорядочное движение пожелтевших фотографий - вот это и есть моя память. Девочка, сидящая слева у окна; свет бледный, утренний разливался по пыльному полу класса; шепот, смех, фырканье носа, наверное, моего, дабы избежать соплей на лице; она сидит, как и все мы, и думает, но о чем-то очень серьезном, и так сосредоточена, что вокруг неё неизбежно разрастается тишина, её тишина; она вся спокойна, взгляд её устремлён в себя, где, наверное, есть что-то, что никак не может появиться среди беззаботных детей, чьё счастье – всего лишь приближающийся переменный звонок...
От неё веяло чем-то очень жизненным, взрослым, я, наверное, был ещё совсем ребёнком, так как за всё время учебы не осмелился завести с ней разговор. И, может быть, она просто желала быть незамеченной, а, может быть, я просто не желал замечать, но, как не крути, всё вокруг оставляет след. Со временем следы превращаются в морщины, или, наоборот, эти следы делают нас моложе, и от этой мысли, что именно незначительное является действительно значимым в нашей жизни, и что каждая незаметная личность и есть тот "значимый другой", который несомненно влияет на нас всей своей ярко выраженной субъективностью, у меня порой мороз по коже...