Рошашана в Беэр-Шеве. Часть девятая

В известной нам уже квартире, что расположена в доме на улице Жаботинского в Неве-Зееве, сну предшествовала, как и положено в приличных семьях, тихая, неспешная беседа.
- Кстати, это еще не все.
- Да? Милый, ты сегодня просто дикий бык.
- Я не об этом.
- Ах, не об этом…
- Я о соседке.
- Так у тебя все-таки было что-то с ней?
- Да нет же, конечно. Я имею в виду, что кроме случая с ней у меня были еще встречи с… Как бы это получше сказать… С аномальным. Вот я ехал вчера из Рамота. Остановился на красный, и ко мне подошел нищий. Ну, ты его знаешь, он постоянно стоит на том перекрестке. Я, как всегда, ничего ему не дал.
- Правильно сделал. Он профессиональный нищий, а профессионалы в подаянии не нуждаются.
- Я и сам так думал, но тут какие-то странные мысли поползли. А вдруг он действительно нуждается? Мало ли что? Скажем, заболел, а страховки нет? Или турист, а все документы и деньги выкрали? Да в наше время с человеком все что угодно может приключиться! Может, он вообще разорившийся бизнесмен, банкрот, который даже права открыть счет в банке не имеет. Ну и, кроме того, Рошашана все же, время делать добрые дела.
- Ты даешь! Во-первых, никто не знает, что есть действительно добро. Вполне может статься, что твое, как ты думаешь, благодеяние, обернется чьим-то горем, а то и вовсе глобальной катастрофой. А во-вторых, добрые дела следует вершить не к праздничной дате, а по зову сердца. В идеале ты постоянно должен извергать добро, если, разумеется, желаешь достичь благодати. Самое же трудное - ни разу не подумать, мол, какой я хороший, что творю добро. Как только подумал так – все, считай – сорвался, попытка не засчитана. Причем затраты на неудачу не возмещаются.
- Вот-вот! Я тоже подумал не о нем, несчастном, покинутым всеми, а о себе. Значит, действительно, все напрасно.
- Я так и знала! Эгоист! Вместо того, чтобы постоянно вспоминать обо мне, ты только о себе и думаешь. И что же ты подумал на этот раз?
- А что, подумалось мне, если и со мной какая напасть приключится? И буду я вот так стоять на перекрестке под палящим солнцем и под проливным дождем, днем и ночью, и просить подаяние, а мимо будут проезжать тысячи и тысячи безликих машин, и ни в одной не опустится стекло и ни одна, увенчанная кольцами рука не подаст мне пригоршню мелочи.
- И что же ты сделал?
- На следующем светофоре я развернулся, и поехал к этому несчастному.
- Ну и сколько ты ему дал?
- Нисколько. Я подъехал и снова попал на красный свет. Стою и смотрю, как мой нищий обходит машину за машиной, и никто ему ничего не дает. И тут вдруг из одной машины высунулась та самая рука, увитая браслетами, и несколько монет блеснули на солнце. И стало мне так противно… Понимаешь, с одной стороны, я ревновал. Я сделал целый круг, и что же? Мои деньги ему уже совсем не нужны. Не моя, а чужая рука облагодетельствовала его. Это было почти так же противоестественно, как наблюдать измену жены!
- Что ты говоришь?! Ты видел когда-нибудь, чтобы я тебе изменяла? И вообще, почему это ты сравниваешь меня с каким-то там нищим?
- Прости, дорогая. Я имел в виду совсем другое. Да я и сам толком не пойму, что во мне творится. Прости.
- Прости, прости… Наговорит гадостей, а потом прощай его всю ночь… Ну, что там дальше было?
- А еще я представил, что я подам этому юноше, а вечером он, уколовшись, будет насмехаться над недоумками в белых «Фордах», которые раздают деньги налево и направо. Я, кажется, забыл сказать, что ему подали точно из такого же «Форда», что и у нас. Может быть, поэтому я начал смотреть на эту картину так, как будто это я там, на другой стороне перекрестка... Что такое? Почему ты плачешь?
- Потому что у меня муж шизофреник.
- Почему это я шизофреник?
- А ты сам не понимаешь? Послушай: ты, получается, на этой стороне дороги, и одновременно на другой. Ты мысленно подаешь милостыню, мысленно получаешь ее, и еще мысленно наблюдаешь за всем процессом со стороны. Типичная шизофрения. Что ты смеешься? Что тут смешного? Ты хоть отдаешь себе отчет, что твое место в сумасшедшем доме, а не в постели порядочной женщины? Что ты смеешься?
- Ой, я не могу!
- Это я знаю.
- Не в том смысле.
- Слава богу! А что же ты не можешь на этот раз?
- Получается, что мне от тебя никуда не деться. Сейчас я тебя вижу еженощно дома, но если я, например, от этого свихнусь, то и тогда мне не избавиться от тебя. Ты меня своими нравоучениями и заботой будешь окружать на своей проклятой работе, в сумасшедшем доме. Ежедневно.
- И что же ты предпочитаешь?
- О, если бы что-нибудь в этом мире зависело от меня, я бы хотел тебя видеть и днем и ночью.
- Ладно. На этот раз выкрутился.
Супруги замолчали. Комната наполнилась ночной тишиной, натянутой на спицы стрелок часов, мерно отбивающих секунду за секундой. Нить тишины прервалась голосом супруга:
- Но, значит, есть все-таки во мне что-то особенное.
- Что ты имеешь в виду?
- Что я шизофреник. А шизофреники, как известно, люди творческие и незаурядные.
- Должна тебя разочаровать. Это раньше шизофреник был творческий, а теперь шизофрения - как насморк. Не в смысле излечимости, а в смысле распространенности. Что ты снова помрачнел?
- Значит, опять выходит, что я заурядность.
- Не совсем.
- Не совсем? Ты возвращаешь мне надежду.
- Конечно. Ведь ты женат на незаурядной женщине.
- Да?
- А как иначе? Я живу с отъявленным шизофреником, который одержим нравственными проблемами. А еще у моего мужа выраженная мания величия. Но силою любви я удерживаю его в рамках внешне нормального поведения.
- Так ты меня все-таки любишь?
- Погоди, дай подумать.
- Ну? Не тяни.
- Скорее да, чем нет.
- А чем докажешь?
- Хочешь, спою колыбельную?
- Конечно, хочу.
- Ну что ж. Ты сам напросился. Теперь слушай.
И женщина запела мягким бархатистым голосом:

Скушал мальчик творожок,
Вот и кончился денек.
Спи, малыш, закрой глаза,
Бармалея ждать пора,
Не поможет здесь слеза,
Жди Кощея, детвора.
Не проснуться, не сбежать!
Не поможет тебе мать.
Не уйти тебе, малыш,
Жди Ягулю, мой кишмыш.

- А другой колыбельной ты не знаешь?
- Знаю, но она слишком страшная.
- Ладно. Тогда спокойной ночи. Я, пожалуй, так постараюсь уснуть, без колыбельных.
- Спокойной ночи.
И супруги плавно погрузились в сон, каждый в свой...
Ей снилось, что она – огромная, красивая птица, плавно кружащая над горным массивом. Ее тело обдувает пронзительно прохладный ветер. А далеко внизу, где воздух плавится и превращается в марево, животные и люди тщетно пытаются укрыться от жары.
Иное виделось мужу. Во сне он играл в хоккей. Вот он подхватил шайбу и, лихо заложив вираж между двумя огромными защитниками, выскочил один на один с вратарем. Бросок! И вратарь в каком-то невероятном прыжке, почти балетном па, достал шайбу, летевшую под перекладину. То, что вратарь действительно оказался в балетной пачке, было столь поразительно, что муж, даже в состоянии сна, был удивлен. Это дало возможность одному из защитников все-таки достать его, подножка, и тело мужа, распластавшись, прильнуло к прохладному льду. Лед вдруг стал прорастать травкой, ровной, аккуратно подстриженной травкой. Травка была влажной, но влага не была обильной, как после полива, а нежной, естественной, а потому и ароматной, как и подобает утренней росе. Но вот он стал проникать сквозь травяной покров. Он стал водой, и в то же время оставался собой. Пользуясь своей текучестью, тело развернулось между двумя грудками земли и посмотрело вверх. Сквозь сеть корней и зелень трав едва заметно пробивались солнечные лучики. Они преломлялись на поверхности - ведь он был каплей - приятно щекотали кожу...
Муж проснулся. Но вместо тихо посапывающего, покрытого мелкими бусинками ночного пота - и оттого прохладного - тела жены рядом покоилась кукла – так ему показалось. Кукла была удивительно похожа на жену, с теми же огненно рыжими волосами, разбросанными по подушке, но бледна и неподвижна. Муж попытался задуматься. Что-то здесь было не так. Но уж больно хотелось спать. Да и кто его знает, может быть, померещилось. «Утро вечера мудренее», - подумал муж и забылся сном без сновидений.
А утром все было в порядке: жена, как жена. Совсем даже не кукла. Так что все нормально.
***
Ночь Рошашана миновала, и внешне ничего не изменилось. И все же, все же, все же... Не так уж легко отмахнуться от того факта, что твоя судьба на  целый год вперед уже определена. Да, приговор еще не оглашен, но в кулуарах уже все известно, чопорные судейские готовят материалы для последних формальностей, аккуратно складывают шуршащие бумаги в папки. Все готово для того, чтобы дать на подпись Самому. Разумеется, в Его власти внести изменения, пересмотреть, отменить. Но даже при Его всемогуществе это может касаться – и касается! - лишь нескольких дел. Для остальных - уже все предрешено.
Можно по-разному относиться к факту, что решение принято и ждет утверждения или изменения. Вот и в дни Покаяния, как иногда называют период между Рошашана и Йом Кипуром, люди ведут себя по-разному. Религиозные люди воспринимают такое положение дел легче. Их задача состоит в том, чтобы исполнять предписанные ритуалы, и это снимает с них ответственность за дальнейшее. Такое отношение к жизни и судьбе напоминает поведение бывалого человека в казенном заведении. Первым делом следует занять очередь. Заняв же ее, не следует расслабляться, а положено дождаться следующего в череде просителей, и не просто дождаться, но запомнить его в лицо ли, по одежде или по каким иным приметам, но обязательно запомнить, чтобы не быть впоследствии выброшенным из очереди. Ведь самое страшное, что может приключиться в казенном заведении – быть выброшенным из очереди. Так поступает гражданин, искушенный в хождениях по присутственным местам. Только убедившись, что в очереди он свой, человек бывалый испытывает некоторое облегчение. Он безошибочно подходит к нужному столу, берет требуемый бланк, четким почерком заполняет его, и после всех процедур горным орлом пикирует на первое же освободившееся сидячее место, где и будет впредь терпеливо пребывать до предназначенного ему срока.
Другое дело - атеисты. Они подобны новичку, впервые оказавшемуся в учреждении, а потому чувствующему себя неуютно. Они постоянно пытаются шутить, но как-то суетно, не смешно, отводят при этом взгляды, желают друг другу удачного рассмотрения персональных дел в Наивысшем суде, так сказать Суде последней инстанции, мол, понимаем, что вся эта чепуха не более чем игра, но мало ли что... Бланки ищут долго, долго их заполняют, потом обнаруживают, что это вовсе не тот бланк, начинают все с самого начала, постоянно обращаются к людям сведущим с идиотскими вопросами. В общем, ведут себя, как неразумные дети. В конце концов, их шутливый тон сменяется раздражением, обстановка у входа в комнату, где хранится заветная печать накаляется, место благости спокойного ожидания занимают грозовые тучи, источающие отнюдь не озон, но миазмы скандала.
Однако в доме на Мивца Нахшон ничто не говорило о необычности момента. Никто ни у кого не просил прощения. Все шло своим чередом.
 Веред монотонно вязала носки. Непонятно откуда взявшиеся спицы стремглав носились в ее руках, виртуозно описывая в пространстве круги, эллипсы и фрагменты иных, гораздо более сложных кривых. Глаза же женщины были устремлены на пламя камина, в котором она видела нечто, нам недоступное. Возможно, это была мелодрама, специально сочиненная и поставленная для нее неведомым нам автором.
Мужчины, глядя на тот же камин, видели совсем иное. По их репликам было понятно, что они наблюдали матч по футболу на первенство Конфедераций между заклятыми соперниками, сборными Бразилии и Аргентины, который состоится через год после описываемых событий.
Они следили за происходящим со вниманием, и фразы, которыми они обменивались, говорили о том, что их симпатии находятся на стороне сборной Бразилии. Но вот они все, как по команде, откинулись на спинки кресел и печально вздохнули.
- Да, - молвил выразительно Единослов.
- Интересно, - в задумчивости проговорил Тихомир, - почему законы природы не властны над Адриано. Такое впечатление, что вся сладость мира в его руках.
- Ногах, - поправил Состарца Единослов.
- А что же тогда говорить о Кака, Робиньо... - добавил смиренно Мудролюб.
- Ну а для Рональдиньо, похоже, законы и вовсе не писаны, - несколько подобострастно заметил Хранимир.
- Да не юлите вы. Все и так знают, что в футбол играть против бразильцев бессмысленно, - буркнула Веред, не отрывая глаз от вязания.
- Ну что ты говоришь, Великая Матерь! – Хранимир изобразил на своем лице предельное изумление, давая понять этим выражением, что здесь даже Веред должна остановиться.
Но женщина была раздражена известиями о Мракоборе и явно хотела донять Старцев, хотя и понимала, что не они причина его отсутствия.
- Как будто вам не ведомо, что Сам всегда на их стороне, если бразильцы играют, как им подобает!
Старцы хранили молчание.
- Скучные вы какие-то, - не обращая внимания на смущение собеседников, продолжила Великая Матерь, - а ведь были времена, когда не только Старцы были, но Старицы. Тогда хоть поговорить было с кем. Вот помню, - Веред ненадолго прервалась, поскольку ее внимание переключилась на пересчет петель, набранных на спице, - сколь изрядной мастерицей была Царица Света. Ох, как вышивала, а пряла как...
- Да, - задумчиво молвил Тихомир, - борщи у нее были – просто объедение. Помню Храброслов таки объелся.
Старцы дружно закивали головами и захихикали, вспоминая, судя по всему хорошо им знакомую историю.
- А уж к остальным доблестям женским как охотлива была, - начал Мудролюб, но тут же осекся, заполучив не сильно, но точно Хранимировым посохом по устам.
- Мудролюб не тот, кто вспоминает невпопад, а тот кто помнит, - напутствовал стажера бригадирствующий Старец.
***
Первый будний день после праздников выдался странным. Утром, еще когда Цви спал, Катрин покинула его обитель. Музыкант проснулся от духоты и тревожного чувства внутри. Духота, понятное дело, объяснялась шарафом. Но вот тревога... Цви искал объяснение, но не находил его. Он силился вспомнить, не нагрубил ли кому ненароком? Не дал ли повод неосторожной фразой кому-нибудь усомниться в своей искренности? Он мысленно проверил отношения со всеми своими друзьями, сослуживцами и просто знакомыми – нет, ничего не могло служить причиной беспокойства. Но почему-то же ему не по себе! Для этого должна быть причина, в конце концов.
Особенно нервировало Цви то обстоятельство, что ощущение, поселившееся в нем, источало звук. Звук, напоминающий тот, который издает фонящий микрофон. Он звучал внутри постоянно, нудно, то усиливаясь, то ослабевая, но не исчезая ни на секунду. От него невозможно было избавиться даже музыкой.
Цви не был ученым, но полагал абсолютной истиной, что любому событию должно иметь причину. А потому, когда ему пришло в голову, что сирена в голове звучит не просто так, а подразумевая некий смысл, стало легче. В чем же могла таиться разгадка? Разумеется, в самом звучании. А в нем Цви читал монотонность – звучала одна нота, тревога – колебание громкости напоминало вой сирены, неумолимость Рока – не было никакой возможности укрыться от визжащего скрежета. Что могло породить такой сигнал? Ну, разумеется, если его кто-то или что-то породило, значит, с какой-то целью! Но у такого сигнала может быть только одно предназначение: сигнал есть предупреждение! О чем? Видимо, грядет нечто нехорошее, нечто такое, что надлежит встретить достойно. Впрочем, если есть предупреждение, значит, не все потеряно, значит, Рок не сделал еще окончательный выбор, значит, впереди борьба. И опять вопрос: с чем и за что?
К вечеру Цви был абсолютно измучен рассуждениями, и потому сразу после репетиции, наполненный головной болью, отправился домой. Проходя мимо Катрин, он заставил себя улыбнуться, но улыбка вышла столь холодной и вымученной, что Кате стало не по себе, и она тихо отошла в сторону, уговаривая себя, что сегодня Цви необходимо побыть одному.
Скрипач вышел из здания консерватории и, глядя себе под ноги – так казалось, что голова болит меньше, а мерзкая сирена воет не так громко - направился к автобусной остановке. Он шел быстро, сосредоточившись на борьбе со звучавшей внутри нотой и не обращая внимания на происходящее вокруг, как вдруг боль взвилась до небес, в глазах стало темно, будто некая тень, густая и липкая, накрыла мир. Цви пошатнулся. Боковым зрением он увидел изящную женскую фигурку, которая двинулась к нему, должно быть, чтобы поддержать. В очертаниях фигурки было что-то знакомое. Скрипач попытался вспомнить, где он мог ее видеть, но не вспомнил. Он внезапно ощутил прилив несвойственной ему ярости. Цви выставил в направлении женщины ладонь, сказал резко, почти грубо: «Спасибо», и женская фигура отпрянула, как если бы наткнулась на стеклянную, невидимую глазом, но вполне осязаемую, преграду.
Придя домой, Цви хотел поставить кипятиться чайник. Но газовая конфорка пыхнула раз-другой и утихла. Газ в баллонах кончился. Цви с досадой громыхнул чайником, отставил его в сторону и полез в кухонный ящик над разделочным столом. Электрочайник, купленный им по случаю на распродаже, виднелся в самом дальнем углу. Цви потянулся к нему, встав на цыпочки, ухватил его за шнур и потянул на себя. Чайник величаво качнулся и, увлекая за собой пару бокалов для вина, устремился к полу. Цви попытался поймать сразу все, но поймал за ножку только один из бокалов. Ножка обломилась, и ее острый край прочертил поперек ладони скрипача прямой отрезок, перерезавший линию счастья, линию знаний и лишь немного не достигающий линии жизни. Цви с удивлением смотрел на то, как постепенно белый след наполняется кровью. Кровь стекала в ложбинку посередине ладони, собралась там в маленькую алую лужицу. Скрипач наклонил ладонь, и тонкая струйка, щекоча кожу, переместилась к краю ладони, немного повисела и пролилась на пол. Как только упала первая капля, резко, вдруг, на полувзвое прекратилась сирена в голове, исчезла сухость во рту и стало весело.
«Просто поразительно, насколько мне ничего не известно о самом себе», - подумал скрипач. – «Ну почему, например, я всегда терпеть не мог электрические чайники? Почему мне хотелось выпить чай, а теперь – нет, не хочу. Или, скажем, почему я походя чуть было не обидел женщину, ту самую, возле консерватории, которая, скорее всего, просто хотела мне помочь. Более того, ее вид вызвал во мне ярость. Не возбудил желание – что было бы, по крайней мере, более естественно, а вызвал именно ярость. И почему, наконец, эта ничем не объяснимая ярость сначала выла сиреной, а стоило мне порезать руку, как головная боль ушла, а заодно прихватила с собой этот звенящий звук?»
Цви открыл один из нижних ящичков, где в беспорядке хранились лекарства, попавшие сюда по случаю каких-то недомоганий. Нашел там старую марлю и клочок ваты. Но йода в ящике не было. Подумав немного, он пошел в ванную, взял там лосьон, который он использовал после бритья, смочил им вату и протер ранку, переждал пока утихнет пощипывание и, как мог, перевязал руку.
Цви пил чай исключительно фирмы «***». Почему-то именно этот сорт приносил успокоение и чувство гармонии мира. /Уважаемые производители чая! Здесь могла быть упомянуто название вашей фирмы/. Цви со вздохом налил в чашку остаток заварки из чайничка – обычно он пил только свежеприготовленный напиток, добавил холодной воды, которая оставалась в чайнике, положил в чашку лимон. После чего с грустью посмотрел на получившееся. «А чаю-то совсем и не хочется», - подумалось ему, и он безжалостно вылил содержимое чашки в раковину.
Не раздеваясь, Цви прилег на кровать, и через некоторое время пришло успокоение. Головная боль и неудовольствие ушли, оставив после себя усталость и ватное ощущение слабости. Глаза смыкались. Цви заснул.
***

Так было.
Туманная мгла простиралась. Она простиралась над хлябями, она простиралась внутри и снаружи. Среди мычания и воя, среди стона безысходности, во смраде сырости бродил Ноах по ковчегу и не находил в себе ничего, кроме промозглости и мглы, ибо не ведал он ни начала, ни конца, ни следа между ними. Безумно шаркали ноги, бесцельны были руки. Так было.
И было, что рука его нашла Ворона, и ярость слепая овладела им, и ринул он Ворона во мглу. Хотел, было, Ворон раскатисто рокотнуть карканьем на языке своем, но опало сердце его страхом и, описав круг, стыдливо сел он на палубу подальше от взъярившегося Ноаха.
И тогда ударила молния.
Молния ударила во мглу снаружи и внутри. И сказано было Ноаху голосом его внутри него: «Даже если не ведаешь, что творишь, твори». И нашла тогда рука Ноаха Голубя, и вывел его в неведомое Повелевающий сокрытым Голубем далеким…

Цви открыл глаза. Хотелось пить. Он пошел на кухню, достал из холодильника бутылку содовой, налил себе бокал. Вода была сильно газирована, и Цви невольно поморщился. Он подошел к окну. Свет уличного фонаря с трудом пробивался сквозь воздух, пропитанный пылью. «Снова шараф» - подумал Цви, включил кондиционер на 22 градуса и вернулся в сон.

...Во мраке ненависти пелиштимской сидел Давид в рубищах своих у стен Гата в пыли и смраде нечистот городских. Не было ему спасения от рук врагов человеческих, потому как знали они в нем сразившего Гольята.
- Вот, Ахиш, тот Давид, о котором говорят, что в десятки раз больше убил он наших, чем Шауль. Отчего медлишь ты? Убей его.
И подумал Давид: «Помилуй меня, Боже, ибо человек хочет поглотить меня, весь день враги теснят меня…» Но ничего не случилось. Ахиш по-прежнему сидел на камне и улыбался. Это было его утро, хотя судьба его и клонилась к вечеру.
- Слышал я, что ты славно играл Шаулю на кинноре. Отчего бы тебе и меня не усладить искусством своим?
Победно оглянулся Ахиш на соратников своих и подмигнул им, и взревела радостью глумливая толпа, и страх проник в сердце Давида. И вспомнил он жизнь свою, кошмары битв и ужасы предательств, и почувствовал, что сквозь мрак страха прорастает в нем сила, тягучая и необоримая, и не было в той силе места изъяну, и становился страх яростью, и вскипела та ярость Шаулева в сердце Давидовом, и взбила пену на губах его, и исторгли они:
- Спою я песенку тебе о Голубе. Внимайте же царю! Хотя не ведаете вы судьбы, но расскажу я вам всю правду безо всякой лжи.
- Сидел раз Ворон на корме. Взлететь хотел, да оробел: тяжел был черный, да и туп, не знал дороги, и потух его желания огонь.
- Сидел же Голубь на носу. Он бел был в солнечном свету, но света не было. И страшно было, но влекло туда, где, может, есть листва, а, может, суждено исчезнуть во мраке сером и глухом? Не ведает того земля. Зачем сомнения ей плод, коль есть Повелевающий во тьме? Взлетел наш Голубь. Вот и все.
Умолк Давид. Затихла и толпа.
- Киннора жаждешь ты, Ахиш? Ну что ж, смотри.
И увидал Ахиш очертания киннора под одеждой Давида и узнал в кинноре том меч Гольата, глянул он в глаза Давида и, хоть не был пророк, но узрел там молнию и прочел судьбу свою.
Тогда отпрянуло тело его, а губы прошептали: «Безумец!». И вместе с Ахишем взорвалась тишиной толпа. Повернулся Давид и пошел сквозь толпу, будто не было ее вовсе.
Так было.
   
Минут века. И скажут вам: «Вот молния», но лишь шипение то будет. Не разминитесь же с Голубем неведомым и пока далеким. И тогда Повелевающий поведет вас за ним.
Так будет.

Цви проснулся в поту. Удивительно было, что память сохранила все подробности. Когда-то он не помнил сновидения, от них оставалось лишь общее впечатление, но в последние несколько месяцев ему часто случалось видеть сны, которые он не мог забыть. Вот и сейчас скрипач не мог избавиться от того странного, одновременно сладостного и страшного ощущения, когда из его легких исходило: «Смотри, Ахиш...». Он помнил все: и лица, и краски, и голос, который читал текст за кадром, как это бывает в кино, и даже запахи.
«Что за странные сны меня преследуют?» - подумал Цви. – «То я неведомый рыцарь, то Ноах, то мчусь сквозь мрак в обличье голубя, а то и вовсе – царь Давид. Если бы я был человек религиозный, то можно было бы понять. Но я-то, если и верю во что-нибудь, то только в возможности скрипки. Странно, очень странно. Почему все мои видения как бы изнутри, почему я не вижу, например, Давида со стороны, как зритель, а совпадаю с ним. Да, пожалуй, именно так – совпадаю, но не являюсь. Вроде я и сновидение живем в одном теле, будто я вижу мир его глазами, чувствую, что он чувствует, но остаюсь все же самим собой. Но он, тот, в теле которого я нахожусь, кажется, не догадывается о моем присутствии. И еще. Кто это вещает мне во сне, кто этот закадровый голос? Я знаю, что остаюсь собой в чужом теле, потому что не знаю, что сделает это тело, часто я не согласен с ним, с этим телом, но голос... Это не мой голос. Но и не голос тела. Очень странно. Впрочем, сны есть сны, и не стоит путать их с явью. В конце концов, вчера был шараф, мгла. Вот и навеяло сюжет о Ноахе. А Давид связан во сне с киннором, то есть со скрипкой. И, кроме того, на днях я смотрел книгу «Europa. Vom Nordkap bis Sizilien». А там ведь на суперобложке как раз Давид Микеланджело. Так что ничего странного».
Эти мысли успокоили Цви, и умиротворенный, он отправился завтракать овсяной кашей с куриными сосисками.
***
После завтрака, за утренним кофе Цви внезапно почувствовал, что на него наплывает апатия. На душе стало пустынно и тускло, ни желаний, ни  обязанностей, ни любви, ни ненависти. Вдруг он вспомнил, что из-за травмы не сможет сегодня играть. Цви обрадовался поводу хотя бы что-нибудь сделать. Как скрипач, он обязан позвонить и уведомить, а потому он набрал номер главного дирижера, сообщил ему о полученной травме, выслушал вежливое сожаление и получил освобождение от репетиций до Йом Кипура.
Но стоило положить телефонную трубку, как вновь навалилась глухая пустота, в ушах звенело от отсутствия каких бы то ни было звуков. Абсолютная тишина. Ни обрывков мелодий, ни намека на мысль. Так бывает, когда некое внешнее, неожиданное событие вдруг вышибает нас из привычного жизненного ритма, разрушает осушение собственной необходимости, встроенности в мирскую суету. Цви вспомнил одну из любимых присказок Виктора: «Любое регулярное действие создает иллюзию вечности», и невольно улыбнулся. Захотелось увидеть друга, может быть, он сможет снять то тревожной состояние, которое последние дни поселилось в душе Цви.

Мастерская по изготовлению памятников располагалась в так называемой промзоне. Идти туда было не так долго, как противно: пыль, шум, гам. Цви даже начал тосковать по ощущению тишины, что царствовало недавно у него в душе. «Тишины хочу, тишины...» - всплыли откуда-то из дебрей памяти строки Вознесенского. Скрипач закрылся ими от окружающего буйства экономической жизни. «Чтобы тень от сосны, щекоча нас, перемещалась, холодящая, словно шалость... Или жалость? Не помню. Интересно, Вознесенский же видел оба варианта, а выбрал только один. Какой? По-моему, все-таки первый. А почему не второй? Как по мне, и то, и другое хорошо». Цви повернул в переулок и уткнулся в вывеску бюро по изготовлению памятников /Вниманию владельцев мастерских по изготовлению памятников! Здесь могла быть упомянута ваша фирма./ Видение мастерской странным образом скрестилось с размышлениями о поэзии Вознесенского и породило совершенно дурацкое умозаключение: «Хороший поэт Андрей Андреевич. Но вот забыл умереть вовремя, и теперь мучается бессловесно. Ему, может быть, даже хуже теперь, чем оглохшему Бетховену. А возможно, он и не осознает, а, значит, и не сожалеет об утраченном даре. Живет себе и живет во славе и почете. Может быть, даже Нобелевку получит. А может, и не получит. Впрочем, какая разница? На качестве стихов этот факт не скажется, а вот на их рыночной стоимости – другое дело». Здесь скрипачу стало стыдно за циничные рассуждения, но они уже случились, а потому делать было нечего, только стыдиться.
Цви переступил порог мастерской. В полумраке он разглядел жгучую брюнетку, восседавшую за стойкой. На ней была веселенькая, яркая кофточка с модными в сезоне весна-лето 2004 разрезами на плечах и выражение лица, которое правильнее всего было назвать профессионально печальным: скорбь в сочетании с готовностью в любой момент предоставить клиенту прейскурант необходимых услуг. Кофточка и выражение удачно дополняли друг друга. Если лицо говорило о тягостности события, приведшего клиента сюда, то кофточка напоминала, что жизнь все же продолжается.
Глаза скорбящей служащей оценивающе оглядели вошедшего, дама кивнула и в высшей мере вежливо, с интонацией сострадания произнесла:
- Я могу помочь вам?
Цви внутренне восхитился тактом служащей. Действительно, приветствовать пришедшего заказывать памятник на могилу стандартным «Добрый день» как-то непристойно, а, главное, такое начало разговора никак не способствует установлению доверительных отношений, назначение которых помочь клиенту пережить расставание навсегда не только с близким человеком, но и с вполне ощутимой суммой денег.
- Нельзя ли мне увидеть Виктора?
Служащая поняла, что перед ней совсем не заказчик, а просто знакомый одного из работников, и утратила к пришедшему всякий интерес. Естественное выражение презрения к человеку, из которого нельзя извлечь никакой пользы, сменило рабочую скорбь, и девица, делая ударение на последнем слоге, что характерно для звательного падежа иврита, перекрывая рев нескольких работающих пескоструйных аппаратов, возопила, исполняя восходящую гамму и картавя что есть силы на марокканский манер:
- Викт;ррр!!! Викт;ррр!!! Викт;ррр!!!
Трех воззваний оказалось вполне достаточно, чтобы на пороге появился Виктор. Он вынул из ушей беруши и, морщась, как от зубной боли, замахал на девицу рукой:
- Все! Все, я уже здесь. Изольда, сколько можно тебе говорить: я не глухой!
- Вижу, что здесь. Чай, не слепая. А грубить, все равно, не надо. Глухой – не глухой, а уши-то заткнуты, пескоструйки работают, - по-русски с явным московским акцентом ответствовала девица, и с видом оскорбленной независимости служащая погрузилась в изучение бумаг, лежащих перед ней.
- Какая колоратура! – восхитился Цви и закрыл рот, который в изумлении разверзся еще при первом звуке «В».
- Институт Гнесиных, - не без гордости пояснил Виктор. - Ты не очень торопишься? Подожди немного, я должен кое-что закончить, - и Виктор оставил друга наедине с приемщицей заказов.
«О времена, о нравы!» - подумал Цви. «Еще каких-то три тысячи лет назад о таких женщинах слагали мифы, лучшие мужчины сходили с ума при звуке голоса таких Сирен, а теперь сладкоголосые вынуждены томиться в полумраке затхлых контор. Ни тебе поэзии, ни трагедии. Даже на драму такая жизнь не вытягивает». Цви вздохнул и от нечего делать потянулся к папке, которая лежала на журнальном столике для посетителей. На папке большими золотыми буквами по-русски было написано: ЭПИТАФИИ. Цви понял, что здесь таится самая сокровенная часть творчества Виктора, которую тот никогда не показывал друзьям. Скрипач осторожно, с чувством неловкости, как будто делает что-то нехорошее, открыл папку. В ней лежали два листа. Текст был набран заглавными буквами. Цви начал читать и уже с первой строки, чтение увлекло. Удивило сочетание иронии с серьезностью. Видимо, сам жанр эпитафии - последнее слово человека миру, не оставляет места для кокетства и полуправды. Насмешка – значит, насмешка, сожаление – значит, сожаление. Были здесь и философические строки:

КАК БЫСТРО ЗАВЕРШИЛАСЬ ВЕЧНОСТЬ…

ГЛАВНОЕ – ДОЖИТЬ ДО СМЕРТИ. А ТАМ ПОСМОТРИМ…

ВСЕ ТОЛЬКО НАЧИНАЕТСЯ…

БЫЛО НЕПЛОХО…

СПАСИБО. ВСЕ СВОБОДНЫ…


ЕСЛИ ТЕБЕ ГРУСТНО, ОТОЙДИ ОТ МОЕЙ МОГИЛЫ.
Я ЗДЕСЬ ОТДЫХАЮ.
В КОНЦЕ КОНЦОВ.

НЕ ЗНАЮ.
ЗНАЧИТ, НЕ СУЩЕСТВУЮ.

Особенно трогательно, и как-то по-особенному задушевно, звучало:

НЕ НАКАТИТЬ ЛИ ГРАММ ПО СТО?

Достойное место занимала любовная лирика:

Я ЗНАЛ ЛЮБОВЬ.
ОНА МЕНЯ НЕ ЗНАЛА…

НЕ ГРУСТИ! СКОРО СВИДИМСЯ.

ЛЮБИЛ ТЕБЯ, КАК МОГ…
ЭХ, РАНЬШЕ БЫЛО ДУМАТЬ НАДО!

Но были здесь и произведения мягкие, по-человечески проникновенные, хотя и они содержали призыв:

ИДИ КО МНЕ...

ДО СКОРОГО СВИДАНИЯ...

МЕНЯ К ТЕБЕ ВЛЕКЛО.
ТЕПЕРЬ ЖЕ ТВОЙ ЧЕРЕД.

Как ни странно, но многие строки были посвящены экономической тематике:

НЕ ПЛАЧЬ! ЛУЧШЕ ВЕРНИ ДОЛГИ ДЕТЯМ.

ЗАПЛАТИЛ НАЛОГИ.
ТЕПЕРЬ СПЛЮ СПОКОЙНО.

Не остались без внимания и семейные отношения:

ТЫ ДУМАЕШЬ, НЕ ВИЖУ Я, ЧТО ТЫ ОПЯТЬ К БУТЫЛКЕ ПОТЯНУЛСЯ?

ДА, ТЕЩА Я. И ЗДЕСЬ МОЯ МОГИЛА...
НО ДОЧЬ МОЯ ЖИВА…

Несколько особняком стояло, непонятно к кому обращенное:

Я НЕ ПРОЩАЮ...
И НЕ ПРОЩАЮСЬ.

Над исполненной элегического лиризма строкой: «НОЯБРЬ. ОТЛИЧНОЕ ВРЕМЯ ДЛЯ СМЕРТИ...» скрипач глубоко задумался. Почему с точки зрения автора извечный оппонент жизни предпочитает ноябрь другим месяцам, было не очень ясно. Ноябрь... слякоть... предчувствие долгой зимы... холодные ветра...
От чтения Цви отвлекло мелодичное сопрано:
- Выбрали себе что-нибудь?
- Да нет, - несколько смущенно ответил скрипач, - я пока так, просто присматриваюсь.
- Это правильно, - одобрила приемщица, - присматриваться надо заранее. А то ведь многие как делают? Сначала помрут, а потом родственники выберут что-нибудь такое, что покойнику, может быть, и не понравилось бы вовсе. Вот представьте себя на его месте.
- На чьем?
- Как на чьем? – Девица, возмущенная непонятливостью Цви, передернула плечами. - На месте покойника, конечно.
- На месте покойника не хотелось бы, - буркнул Цви, которому действительно никак не хотелось представлять себя ни на месте родственников покойника, ни, тем более, на месте виновника торжества.
Но девица не унималась:
- Не хотелось бы чего? Вообще быть на месте покойника? Или вам не хотелось бы быть на месте покойника, родственники которого выбирают эпитафию?
- Знаете ли, скорее, на месте вообще покойника, поскольку родственников ни в стране, ни за рубежом не имею.
Ответ прозвучал немного резко, и, чтобы как-то поддержать разговор и не обидеть девушку, Цви попытался сгладить неловкость:
- Так что, видите ли, выбирать некому. А что бы вы мне порекомендовали?
-Бедняжка! – откликнулась с подобающей ситуации жалостью девица, внимательно прошлась взглядом по еще живому телу, предстоящему перед ней, и задумчиво промурлыкала:
- Ну, вам бы я порекомендовала что-нибудь эксклюзивное.
Цви был поражен и даже заинтригован деликатностью девицы.
- Например?
Приемщица открыла ящик стола и через некоторое время извлекла из его недр прозрачный файлик с несколькими листочками, на которых было что-то напечатано, но при тусклом освещении Цви не мог рассмотреть, что именно.
- Видите ли, в той папке, что у вас в руках, еще нет обновлений. А ведь Виктор постоянно сочиняет новые вещи. Можно сказать, ни дня без строчки.
Она прошла глазами по листу, будто пробуя интонацию и, наконец, сделала выбор:
- Ну, скажем, как вам это: «Мир умер. Но музыка его жива»? По-моему, для музыканта неплохо.
Цви невольно поморщился.
- Какой же это эксклюзив. По-моему, я читал что-то похожее по форме у Виктора. – Цви снова взял папку с надписью «ЭПИТАФИИ», раскрыл ее подобно прилежному школьнику, который ищет в тексте нужное место, стал водить пальцем по листу.
- Ага! Вот же оно!
ДА, ТЕЩА Я. И ЗДЕСЬ МОЯ МОГИЛА...
НО ДОЧЬ МОЯ ЖИВА…
По форме очень близко. Если «Мир» заменить на «тещу», а «музыку» на «дочь», то практически образуется изоморфизм.
- Простите, что образуется?
- Изоморфизм. Это когда при замене операции объект соответствует объекту, а субъект...
- Субъекту. Как вы точно все объяснили!
- Благодарю.
Цви вспомнил, что когда один его знакомый математик впервые объяснял ему, что такое изоморфизм, то он схватил суть предмета совсем не так быстро, как эта служащая похоронного бюро. Этот факт вызвал легкое смущение.
- Кроме того, я не композитор, а всего лишь исполнитель. Исполнитель же никогда не оставляет после себя следов. Он лишь овеществляет волю сочинителя.
- Не скромничайте! – попробовала утешить скрипача Изольда.
Но тот был непреклонен.
- Нет, нет! Не уговаривайте меня! Да и по замыслу несколько претенциозно. На целый мир я не тяну, креатива не хватает. Постойте! Но откуда вам известно, что я музыкант?
- Господин Коэн! Кто же из любителей музыки в нашем городе не знает вас? – промурлыкала выпускница Гнесинки, водя, как только что делал скрипач, по листу пальцем, увенчанным накладным ногтем с причудливым разноцветным узором. Был ли этот жест подразниваем или просто указанием на то, что у них имеются одинаковые привычки, осталось непонятым Цви.
Однако, наличие у него поклонницы даже в мастерских по изготовлению похоронных памятников, было неожиданной и, чего греха таить, приятной новостью. Цви показалось даже, что щеки покрываются румянцем. Он не был избалован славой, а потому с удивлением ощущал, как приятное чувство осознания собственной значимости обволакивает его изнутри. Но не успел он вдоволь насладиться, как сопрано извлекло его из состояния безмятежного счастья:
- Есть! Это должно подойти! «Тишины хочу, тишины...».
Цви стоял как громом пораженный. Строки Вознесенского, которые он вспоминал на подходе к мастерской, предлагались ему в качестве эпитафии! Могло ли это быть просто совпадением!?
Из стопора его вывел Виктора:
- Изольда, прекрати свои дурацкие шуточки! Я же ясно сказал тебе, что это мой знакомый.
В ответ Изольда буркнула что-то неразборчивое и снова ушла в изучение счетов.
Виктор и Цви вышли на воздух. Солнце припекало, в воздухе висела пыль, но Цви почувствовал облегчение, покинув стены приемного покоя мастерской.
- Послушай, - обратился он к другу, - я знаю у тебя множество недостатков, но чтобы ты занимался плагиатом... - и Цви осуждающе покачал головой.
- Каким плагиатом? - с удивлением переспросил Виктор.
- Только что твоя прекрасная Изольда пыталась продать эпитафию на мою могилу. В качестве варианта она предложила мне строчку из Вознесенского «Тишины хочу, тишины». Но ведь все эпитафии в этом заведении пишешь ты! Значит, ты позаимствовал у почти живого почти классика строку!
Виктор рассмеялся:
- Ну что ты! Это все Изольдины шуточки. Она баба с язвинкой Обычно не буянит, но каждый год между Рошашана и Йом Кипуром на нее что-то находит... Приходит невыспавшаяся, злая. Все норовит укусить. Особенно ей не нравится, если к кому-нибудь из работников заглянет знакомый. Просто свирепеет. Так что, мил-человек, извини, на этот раз попался ты, вот она и потешалась в свое удовольствие. Ты, случайно, не вспоминал эти строчки, когда подходил к мастерской?
- Вспоминал. Ну и что из этого следует?
- Видишь ли, мой юный друг, Изольда умеет читать мысли. Так что никакого плагиата. У нее был обычный листок заказов, а строку она прочла в твоей голове. Как видишь, никаких чудес, все очень просто. Она, старая перечница... Шучу, - вдруг прервал себя на полуслове Виктор, - это я, Изольдушка, шучу. Прости, - снова переключился на Цви Виктор, - так вот, Изольда умеет читать мысли и передавать мысленные сообщения. Я ничего не могу промыслить в ее голове. А она в моей или твоей - может.
- А зачем она тогда звала тебя в голос?
- Ай, - Виктор поясняюще махнул рукой, - телепат - не телепат, а женщина – и в Африке женщина. Она хотела тебе показать, какой у нее мощный и красивый голос и как она им превосходно владеет. Да и вообще, она только выглядит как канцелярская крыса. А на самом деле – редкая хулиганка. Так что, как видишь, все очень просто.
- Понятно, - буркнул Цви, хотя понятно ему было мало, простоты же он не видел вовсе.
Друзья добрались до ближайшей забегаловки, где, несмотря на большой выбор, ни секунды не колеблясь взяли по бутылке пива *** /Уважаемые производители пива! Как люди умные - а дурак пиво варить не станет! - Вы уже поняли, что здесь могла быть упомянута марка производимого Вами напитка!/ и устроились за столиком в углу, поближе к кондиционеру.
- Ладно, не тяни. Поведай, что тебя понесло ко мне, траурных дел мастеру, в хамсин, среди сует и тягот буднего дня, – Виктор пригубил пиво и с видимым блаженством откинулся на спинку стула.
- Точно не знаю, - Цви замолчал, подбирая слова. - Видишь ли, со мною что-то происходит.
- Ну, ты даешь! А с кем же не происходит? Все мы волей-неволей во что-нибудь да вовлечены.
- Милый друг! Если ты решил потренировать на мне свои способности в произнесении банальностей, то я, пожалуй, ошибся адресом.
- Ладно, ладно. Уже и пошлость сказать нельзя, - пробурчал Виктор.
- Так вот, со мною происходит нечто такое, чего раньше не было. Я не могу даже сказать, в чем причина, но мне постоянно тревожно. Это не страх и не опасение, но во мне сидит предчувствие. Причем, предчувствие нехорошего.
Цви замолчал, и взгляд его обратился на бесконечность. Молчание длилось долго. Виктор уже собрался напомнить о своем присутствии, но именно в этот момент Цви прервал молчание:
- Мне надоел мир, - вымолвил скрипач и снова впал в молчание.
«Мир как Вселенная, мир как обитель людей или мир как отсутствие войны» - хотел, было, осведомиться Виктор, но Цви вновь его опередил.
- Мир исчерпал себя. По крайней мере, для меня. Это значит, что я или должен уйти из него, освободить, так сказать, сцену от своего присутствия, или...
- Лучше «или», - не преминул вставить Виктор, несколько напуганный настроением своего друга.
Цви с усмешкой глянул на него и продолжил:
- Или изменить его.
- Ну, знаешь... Тогда «или» - хуже. Мир не так уж и плох. Есть, разумеется, и у него отдельные недостатки, но в целом он вполне терпим.
- О, Боже мой! Терпим к чему? К глупости? К невежеству? Все-таки дивный парторг в тебе сгинул. Видишь ли, партайгеноссе, по моему глубокому убеждению, масса несправедливости, тусклости и хамства перевалила дозволенную норму, стала закритической. Конечно, стала непозволительной для меня, о других мне говорить трудно. Но более терпеть такое положение вещей становится невыносимым. Дело в том, что по неведомой мне причине наиболее деятельными являются существа гаденькие, помышляющие о том, как бы из вечного кружения звезд над головой устроить круговерть сытости в своей собственной утробе, как бы вобрать все сущее – нет, не в душу, не в ум, а в кишечно-желудочный тракт. Мне надоело, что миром правят чиновники и шоумены.
- Как? Разве не политики?
- Политик – это как раз шоумен и чиновник в одном лице.
- Здорово. Но ведь ты не хочешь сменить мир войной? Да и нет сейчас политиков, способных вести войну.
- Оставь! Война перестала быть привилегией государства. Каждый безумец волен вооружиться и совершить, по крайней мере, единичный акт военных действий.
- Вот видишь! Ты сам себе противоречишь: террористы - не чиновники и не шоумены, но они во многом правят бал.
- Нет здесь никакого противоречия. Террорист – это шоумен, которого не берут в чиновники, то есть несостоявшийся политик. У него мышление обиженного ребенка. Что делает ребенок, которого не берут играть в песочнице? Он или плачет и бежит жаловаться маме – из таких потом вырастают законопослушные, то есть послушные силе граждане, или берет свою лопатку и бьет ею обидчика – вот вам будущий террорист-одиночка. Ну, а если он обладает организаторскими талантами, то есть, если ему присуща особо масштабная жестокость в сочетании с умом, то перед вами потенциальный Чингис-хан, Гитлер, Сталин.
Друзья задумчиво помолчали.
- А мне кажется, - прервал молчание Виктор, - что корень неустроенности мира в другом. Если навести тубус на локус, как любит говаривать наш друг Брудерман, то мы явственно увидим несовершенство мира. Когда житель пустыни, заткнув за набедренную повязку мобильный телефон, рассуждает в голос о вреде образования, о том, что нет более презираемых и ничтожных людишек, чем ученые мужи, что все беды от науки, мне становится понятным, что прервалась связь времен. Положение, когда невежественный, причем, воинственно невежественный человек, обладает теми же правами, что и человек сведущий, представляется мне безумным. А с другой стороны, я ведь понимаю, что здесь неминуемо возникает вопрос о том, кто же может определить степень невежества.
- Ну, это сравнительно просто. Критерий образования...
- Заблуждаешься, - прервал друга Виктор, - существуют целые страны, чтобы не сказать континенты, которые пали жертвой подобных заблуждений. Там группы социально озабоченных личностей взяли моду называть друг друга интеллектуалами и так преуспели в этом, что не только сами, но и остальные граждане, по каким-то причинам не имеющие потребности в самовозвеличивании, поверили им. Биологически эти особи бесплодны и даже почти бесплотны, но вот поразить мозги молодых людей социальной онкологией оказались вполне способны. И когда глумливый гламур завладел душами, Вселенная рухнула. Европейцы променяли вещественный мир на мир психоделических состояний, подобно тому, как индейцы продали свои земли за горсть стекляруса. Идея гламура овладела массами.
Видимо, произнесенная речь вконец обезвожила организм Виктора, и он надолго припал к бутылке с пивом. Когда же обнажилось дно сосуда, Виктор грустно вздохнул и подытожил:
- Прервалась связь времен, - после чего направился к стойке за еще одной бутылкой.
Когда он вернулся, Цви выглядел уже не столь печальным.
- Ты знаешь, - улыбаясь сказал скрипач, - я вчера вечером порезался. Вроде ничего страшного - царапина, ну и что? Но дело в том, что я впервые увидел свою кровь. Ни разу - ни в детстве, ни в школе, понимаешь – ни разу, у меня не пролилось ни капли крови. Я никогда не сбивал коленки, хотя и гонял в футбол, как все мальчишки – да ты и сам знаешь, у меня никогда не шла кровь носом. Более того, у меня никогда не брали анализы крови. Даже во время повальных школьных техосмотров организма обязательно что-то случалось такое, что мешало мне сдать кровь. А когда я решил стать донором, чтобы сдать кровь жертвам землетрясения в Спитаке, то неожиданно слег с гриппом. В общем, я ни разу не видел своей крови. А вот вчера порезался и увидел. Мне она показалась странной. Пока внутри – жидкость, а стоит ей оказаться снаружи, как она превращается в порошок. И вот что еще необычно. Сегодня первый день в моей жизни, когда я не слышу музыку. До сих пор во мне всегда звучала мелодия. Даже не мелодия, а, скажем, мегамелодия. Она вбирала в себя все, все известные напевы и симфонии, блюзы и оперы, вообще – все. Все, что мне известно в музыке было не более, чем фрагменты основной мегамелодии. А сегодня утром она вдруг прервалась. В голове ничего. Я будто бы оглох.
Цви улыбнулся немного виноватой улыбкой и замолчал. Виктор хотел уже выказать сочувствие, но скрипач остановил его движением руки и продолжил:
- Мне кажется, что мой вчерашний порез связан с утратой мелодии. Как будто вместе с кровью из меня ушла музыка. И вот, когда внутри стало тихо, я почувствовал, как одинок, захотелось поговорить с родным человеком. Катя слишком близко принимает к сердцу любую неприятность, начались бы ахи и охи, а я не любитель слез и всхлипываний. Но мне обязательно надо было рассказать о том, что со мной произошло. Вот я и вспомнил о тебе. Так что спасибо, дружище, ты мне здорово помог.
Цви встал из-за столика, улыбнулся, прощаясь, сделал шаг к выходу, но остановился и, повернувшись к Виктору, сказал:
- Глумливый гламур, конечно, здорово. Но связь времен не прервана. Напротив, они – времена - смешались, сплелись в некое подобие Гордиева узла. Рубить его надо, рубить, – и, подмигнув товарищу, вышел из кафе.
Виктор, привыкший к Жениной непредсказуемости, только пожал плечами:
- Рубить – так рубить, - буркнул он, и внимание его полностью переключилось на пиво.
Цви уже довольно далеко отошел от кафе, когда в кармане рубашки задребезжал его мобильник, который он по привычке установил на режим «Совещание». «Ну вот, даже мой мобильник не хочет звучать», - подумал скрипач и поднес трубку к уху. Красивый женский голос произнес:
- Кому, как не вам знать, что тишина есть величайшая из мелодий.
Скрипач с удивлением уставился на телефон, но тот уже прекратил говорение на сопрано и лишь издевательски посылал зуммер за зуммером. Цви хотел посмотреть на номер, с которого приходят философические сентенции, озвученные нежным голосом, но узнал лишь, что хорошо поставленные сопрано вещают с засекреченного номера. «Философические женщины столь глубоко законспирированы, что связь с ними возможна только по телефону. Да и то - связь односторонняя, если не потусторонняя», - Цви вздохнул, мысленно попрощался с мудрой и язвительной Изольдой, положил мобильник в карман рубашки и направился в сторону Старого города.