Тайна

Кто бы мог подумать, что писать о себе не только большой соблазн, но и превеликое неудобство.
Хлопотливая наседка память часто преследует рывками. На тонких, ломких, не приспособленных для этого ножках. Эмоции шоковые, а в результате – суррогат, «пшик»: остолбеневший, безликий, даже порочный.
Погружение в чужое счастье (или несчастье) – продукт того же свойства: вместо запаха – розовое масло, от солнца – зонт и где-то рядом – очки...
Лучше  отойти на шаг, изменить угол наклона - и подсматривать удобно, и прятаться.
Сколько таких умных за заборами прячется?..
Зрение не гарантируется наличием глаз: обманчивых и обманутых. Пользуйся, как умеешь, только не скрежещи!

Убегаю в свою берлогу, тяну на холодные плечи меховое манто – и хитро, и изыскано.
Улыбаюсь – тепло.
И опять - в сторонку.
И опять – к себе.
Улыбка каминного кота...
Можешь побыть рядом. ( Не задавая вопросов. Ответов я не знаю и не ищу - не нуждаюсь. )
Согревайся в чужом, мне сегодня этого хочется...


Такой осени она не помнила.
Шаловливый мальчишка, нарядившись Весной, гнал (изогнутой в ижицу) тонкой проволокой, любимую игрушку – колесо старого велосипеда. Детской беспричинной радости не хватало места, и мальчуган, веселясь, пересек молчаливое покорное пространство – все четыре времени года.

Ингрид семенила следом: прошла площадь, свернула к бульвару.
Ножки, под черной сатиновой юбкой, украшенной  старинным кружевом, двигались легкомысленно быстро, почти подпрыгивая – походка не успевала за ветерком. А надо бы – весь облик девушки стал его частью, сметая и увлекая за собой коллекцию резных, золотых и багряных, украшений осени.
Наверное,  и резные снежинки придумал кто-то, чтобы оправдать и украсить холодный, немного скупой нрав Зимы. И, надо сказать, у Него неплохо получилось.

С золотым отливом плащ, под ним белая блуза, шляпа с полупрозрачной, доходящей до середины носа вуалью. Ингрид выглядела более чем скромно – сдержанно, достойно.
Но шаг ее никак не соответствовал облику благородной молодой дамы. Оттого и сдерживала она его, а вместе - и улыбку, что предательски ловко, бабочкой, садилась к нежно-розовой, в девичьем пушке, губе сорванца-красавицы.
Прощай, Марсель! Прости, Марсель... Любви у нас не получилось.

Весь день в полулёте-полубеге. Не первый.
Как только ветерок волшебной осени подхватывал мысли, выбегала из дома убедиться, что все это не сон – она вновь в городе, в котором родилась.
Здесь  я не экзаменуемая! Здесь  я дома. Растворена во всем: в переулках, домах, их крышах, оконных отражениях, в этой осени, наконец! Счастливая.
Поглотить всё глазами, мыслями, сердцем...
Почти все узнавалось на уровне запахов, шорохов, непостижимых теплых волн.
В неизвестное - влюблялась не раздумывая. Как влюбляются по окончании первого класса в единственного подростка-соседа, с желанием служить ему всю жизнь и умереть в один день.
Кто знает, отчего мы бываем счастливы...

Бродячий пес ненавязчиво плелся следом. Он по-детски отводил глаза, опускал морду (приличному псу не пристало подсматривать за чужими тайнами), делал вид, что следует по своим, собачьим, делам и его вовсе не удивляет эта красивая девушка.

А Ингрид действительно была красива.
Когда-нибудь она обязательно оценит себя, возведет в ранг женщины. Когда-нибудь, не сейчас.
А, может, это и была ее тайна, ей одной известная игра?
Был еще Кто-то, затеявший все это. Ингрид называла его Добрым другом. Но каждый называет Его по-своему.
Вместе они и придумали этот маскарад (карнавал, кривое зеркало), скрывающий за «высокой» внешностью, непорочностью, суть подростка. Независимого, гордого, сумасбродного и непредсказуемого.
Иногда Ингрид казалось, что она сама и есть волшебница, способная искривлять течение времени, делать его веселым, грустным или смешным. Принцип баланса реального и чувственного, как его можно понимать в 25 лет, больше всего  отражал суть и течение ее жизни, но нравился ей куда меньше...

Бульвар заканчивался. Начинался Старый город.
Пес сидел на противоположной стороне улицы: казалось, он читает, намокшие под робким дождиком, афиши рекламной тумбы.
Ветер, вскружив окончательно головы двум кленовым и одному приблудному дубовому листку, покорно сложил их у ног своей спутницы.
Смеркалось.
Бледные тени деревьев набирали силу, превращая стены кряжистых домов в сказочные декорации. Движение повсеместно стихало, звуки отходили вдаль. Скучные (аля газовые) фонари надували щеки, переоценивая свою важность.

Где-то здесь, в переулках почтенных домов, обитал небольшой кинематограф г-на Морра.
Интересно, он еще жив?..

Ингрид уезжала из детства десять лет назад. С отцом.
После смерти матери он ходил по замкнутому кругу, набивая шишки и приобретая ссадины в пространстве, не имеющем углов. Как он протянул эти десять лет?
Умер отец от любви – в этом Ингрид даже не сомневалась.
Звучит по-книжному, а случилось неприкрашенно реально. Не мог он простить матери ни сначала, ни потом...
Мама умерла неожиданно, когда уже было решено, что ревновать ее он будет до глфубокой и полной старости. Этого не случилось. Как и многого другого.
Все, что происходило, было кадрами (только не немого) кино: с заламыванием рук, стрельбой, погонями и даже похищением...

Ингрид купила билет. Вошла в полупустой, уже темный зал - скрипнула половица.
Как хорошо, что нет света: зал ощупывался памятью, воспринимался подсознанием, под мелькание прожектора, с его черными и белыми всплесками - шли титры.
 
Интересно, какой фильм?
Хорошо бы – Чаплина - «Огни большого города».
Ингрид расправила плечи – стала привыкать к полумраку.
Света от экрана уже было достаточно.
Освободилась от перчаток. (Не уронить бы на пол – придется ползать пальцами по дощатому пыльному полу.)

Грянула музыка. Двое юношей (похоже, что братья) театрально раздирали один на двоих костюм.
За их спинами, в кресле, поджав ноги, сидела такая же веснушчатая, как и они, девушка. Всклокоченные на голове рыжие волосы сотрясались от смеха и удовольствия.
Слов за общим шумом невозможно было разобрать...

Ингрид огляделась. Впереди: раз, два, три... – человек шесть. Сзади, наверное, не больше.
Кого и по какой причине занесло в старый, насупившийся от воспоминаний, кинотеатр?
Может, их загнал сюда начавшийся дождь?
Или желание побыть в одиночестве?
Ингрид всегда казалось, что как только тушат свет, просыпается особый мир, где движения совершаются для нее одной. И даже мама, которая больше смотрела  на свою дочь, чем на экран (и нет необходимости скрывать в полумраке напряжение мышц, испуг глаз – сожаления и страх, что не отпускают ни на минуту), находясь вплотную, не в состоянии была  догнать ее в этом иллюзорном мире.

Впереди сидела смешная старушка: она протирала тряпочкой верхушку пустого, впереди стоящего, кресла (видимо, подлокотники уже были вытерты), потом чихнула в эту же тряпочку.
Кто-то полушепотом сказал: «Будьте здоровы!»
«Спасибо», - ответила она громко.

Ингрид засмеялась, прикрыв рот рукой.
Мужчина в котелке, повернув голову набок, что-то шикнул. Его большой, толстый нос изогнулся крючком, подвигался пару раз вверх-вниз  и вместе с головой вернулся вновь к экрану.
Не вписалась в сценарий – понятно. Какие мы вежливые, сентиментальные и строгие одновременно.
Зал стал продолжением фильма, одной из его декораций. А Ингрид стало невероятно весело и... легко.

Мужчина в котелке повернулся еще раз: нос его уже не двигался, а Ингрид удалось даже  рассмотреть одну его бровь.
Третьего представления лица не последовало, но память и полутьма, скрывающая временные изменения, сделали своё дело. Конечно, это Он! Это он, не может быть сомнений! Никто не имел бровей, из которых Ингрид хотелось сделать кисточки для рисования, и никто не имел носа, с которым хотелось поздороваться персонально. Отчим!
Стало вдруг тихо. Но не страшно. Все, что было связано с матерью, воспринималось теперь совсем по-другому. Ее нет, нет и отца. А этот человек живет: надевает котелок, ходит в кино, цыкает на смешливых девушек... Что делает он еще?

После фильма Ингрид, с собой не договариваясь, пошла за ним...

Ингрид думала о матери всегда. Думала легко, лишь иногда вздыхая.
Ей было пятнадцать, когда умерла Элен.
В последние четыре года они виделись нечасто.
Будучи внешностью в отца, волю и нрав Ингрид унаследовала от матери: решения принимала быстро, уверенно. Сомнения и раскаяния не носили удушающего характера.
Отца нельзя оставлять одного, решила она тогда. А Элен выстоит в любой ситуации.

Когда мама приглашала в гости, дочь приходила. Они часто гуляли вместе, заходили в кинотеатр, выбирали вместе книги, нитки для вышивания. Но разговоры не выходили за эти границы.
Ингрид старалась не смотреть матери в глаза, детскую свою привязанность внешне не проявляла.
Мать же - наоборот – старалась прикоснуться, погладить и ... смотрела, смотрела, не скрывая тоски.
- Она ждала, пока я вырасту, - думала теперь Ингрид. –
Конечно, я не давала ей шанса начать разговор. А был ли он нужен?..
Ингрид все понимала: и тогда, и сейчас. Другое дело, что говорить об этом ей не хотелось, думать – совсем другое дело.

Ингрид не следила за дорогой, пока мысли роились в прошлом, впереди был ориентир – медленная, слегка тяжелая поступь «высокого котелка». Интересно, что и в детстве она Его воспринимала «по-детально», оттого, наверное, и не ревновала.

Заканчивался и старый город, дома располагались все реже, а высокие кусты физалиса и ежевики – чаще.
Господин свернул в проулок, прошел два дома и остановился у забора. Рука лежала на нежно-голубом стане калитки, но открывать ее он не торопился.
Послышались шаги, кто-то очень легко бежал по выложенной мелкими булыжниками дорожке:

- Папа, папа... Прости меня! Куда ты ушел?..
Моросит дождь, а ты забыл зонт. Это все из-за меня, знаю! Бессердечная я дочь! Прости меня, пожалуйста...
Тоненькая, хрупкая девочка лет четырнадцати обнимала отца, стряхивала с пальто капли, чуть подталкивала к дому.

Господи... Не может быть...
Голос, фигура, тонкое, почти прозрачное лицо с большими голубыми глазами... – перед Ингрид стояла Элен, потерявшая во времени не самые лучшие  его приобретения.

- Но этого не может быть! Я бывала в их доме (тогда они еще жили недалеко от Театральной площади) почти до последнего. У мамы не было... никого - не было дочери, кроме меня!
Разве возможно такое скрыть?!..

Хлопнула дверь, стихли за ней голоса.

Дождь усиливался.
Шляпа почти намокла. На щеке появились капли: они соединялись и тонкими, слегка солеными струйками и стекали по щеке.

- Так вот почему так печальны были твои глаза, Элен!..
Вот отчего в них всегда читалась Тайна...
А я считала, что это приходит с годами, - плакала,
уже зная отчего,
ее счастливая дочь...