Я, Башмаков и другие - 7

ТОЛСТЫЙ

Та же знаменательная поездка, подарившая мне боль моего сердца, свела меня еще с одним человеком. На Сахалине я познакомилась с высоким толстым американским дядькой с вечно круглыми, удивленно вытаращенными глазами. Мы побродили с ним по краеведческому музею, поболтали о жизни и разбежались. На следующий день, во Владивостоке он попросил сопроводить их на тихоокеанский трейлер. Как переводчик, я действовала блестяще. Например, фраза: «Трал опускается лебедкой», выглядела так: «Вот эта штука опускается этой штукой». То есть, работала я больше при помощи указательного пальца.
Потом мы разъехались, и я про дядечку благополучно забыла, что и понятно, особенно в свете моих душевных переживаний.
Но дядечка про меня, оказывается, помнил. Через пару месяцев он вернулся в Россию, разыскал меня через организаторов и предложил с ним поработать. Он во что бы то ни стало хотел открыть здесь какой-нибудь «бизнес». Правда какой, он сам пока не знал. Каждый его визит во Владивосток открывал новую эпоху. Последовательно он собирался: купить судно и рыбачить в русских водах, продавать ковры, фарфор, возить туристов и просто торговать. Хоть чем.
И вот, каждые два месяца, строго по часам, Толстый наезжал во Владивосток и в Хабаровск, а я таскалась за ним, как на веревочке, влекомая его неудержимой энергией и фантазией. Толстый был типичным американцем: громко смеялся, носил неудобоваримые сочетания рубашки, джинсов, пиджака и галстука. Он был груб и в то же время романтичен, смешно шутил, рассуждал здраво и логично, во время еды помогал себе пальцами. Но главное – он был бесконечно добр и заботлив. От чего у меня сводило скулы. На второй день нашей совместной работы я поняла, что он в меня влюблен. Через неделю он предложил мне выйти за него замуж. И это, разумеется, все испортило. Потому что, находясь в такой же зависимости от другого человека, его я могла выносить с трудом. Иногда мне просто хотелось схватить первый попавшийся булыжник и расколотить ему голову.
Мне не нужна была чужая любовь, мне хватало своей.
И, хотя он давал мне деньги, шмотки и возможность путешествовать – он отрывал меня от Москвина. Этого я ему простить не могла…


КАК ТОЛСТЫЙ ПЕЛ В ТАКСИ

Как-то раз Толстому пришла в голову мысль, что ковры производства фабрики города Артема (что под Владивостоком) в Америке оторвут вместе с его могучими руками.
Мы договорились о встрече с директором этой фабрики и поехали налаживать контакт. 
Беседа с директором была продолжительной. Как я переводила – трудно передать, потому что Толстый предварительно начитался всяких книжек по ковровому делу и, как ни странно, овладел терминологией. Директор тоже знал, о чем говорит. Одна я ни о чем не догадывалась и, взопрев, пыталась состыковать оба языка на предмет узлов, нитей, способов окраски и так далее. В конце концов, узлы они оба вязали из собственных пальцев, а я только переживала, как бы они их себе не сломали.
На обратном пути Толстый с энтузиазмом делился со мной своими идеями, дергал за рукав и спрашивал, что я обо всем этом думаю. Мне как всегда разговаривать не хотелось, а хотелось смотреть на дорогу и думать о Москвине. Поэтому, несколько раз выдернув свой рукав из рук Толстого, я озлилась и, оборвав его очередную утопию по поводу заваленной артемовскими коврами Америки, сказала:
- Слушай! Лучше б ты пел! – И отвернулась к окну. Толстый замолчал. У меня от стыда запылали уши.
И вдруг я услышала:
- Oh, my love, my darling!
I hunger for your touch…
Весь оставшийся до Владивостока путь Толстый красивым баритоном исполнял сводный репертуар американских поп и рок звезд. Я так заслушалась, что даже забыла, что хотела мечтать о Москвине.

        КАК Я ОПОЗДАЛА НА САМОЛЕТ

Под Новый год Толстый опять заявился во Владивосток. Я, как водится, полетела к нему на встречу.
Во Владивостоке я познакомила его со своей школьной подругой Машкой, которая к тому времени состояла уже во втором официальном браке. Муж ее Никита так понравился Толстому, что тот возжелал иметь с ним любой бизнес. Хоть какой. Никита, довольно успешно держащий во Владивостоке магазин, не возражал. Они горячо принялись за обсуждение совместного проекта. Никита генерировал идеи, привычно обходил налоговое законодательство, как русское, так и американское, постоянно предлагая различные «мульки». Толстый, как восхищенный козел, только тряс головой.
К моей негромкой радости, Толстый исполнил намеченный для того визита план и полетел к себе в Сиэтл. А я решила задержаться еще на денек, чтобы погостить у Машки. Билетов на самолет, по обычаю того времени не было, но Никита через своих «девочек» из билетных касс достал мне один на 28 декабря.
И уехал в командировку.
Мы с Машкой на радостях напились, проговорили до трех ночи о своих девичьих мечтах, вспомнили лихие школьные годы и, далеко уже заполночь, угомонились.
Утром, треснув по будильнику и проклиная все на свете, в том числе и себя вчерашних, мы отодрали головы от подушек, но мира за окном не увидели. Вместо этого от земли до неба, а так же в обратную сторону носился снег и выл ветер. Снежные комья облепили стекло.
- Я так думаю, сегодня самолет не полетит, - задумчиво сказала Машка. Я с ней согласилась.  Но все же догадку следовало проверить.
Телефона у Машки не было, и я побрела по сугробам к одиноко стоящей среди белого поля кабинке автомата. Справочная работала в привычном ей режиме, то есть было либо занято, либо никто не брал трубку. Стекла в кабинке кто-то давно уже выбил. Минут через десять я превратилась в ледяную скульптуру и набрать номер обмерзшей культей была уже не в состоянии.
Так ничего и не узнав, я поплелась обратно домой.
Машка доедала бутерброд.
- Ничего, - сказала она, - сейчас все равно ни один нормальный самолет не взлетит, а я пойду схожу тогда в институт, оттуда заодно позвоню и узнаю, до которого часа задержка.
Я секунду подумала и кивнула.
Машка ушла. Я немного почитала и заснула, убаюканная завыванием ветра за окном.
…Проснулась я оттого, что кто-то настойчиво звонил в дверь. Я сонно прошаркала в коридор и отперла замки. На пороге стояла мокрая и испуганная Машка.
- Только обещай, что не огорчишься! – Сразу сказала она.
- Ну-у, не знаю, - неуверенно протянула я, - а что?
- Самолет улетел! Вовремя! – Убитым голосом сообщила Машка.
Я опустилась на стул. Очень захотелось плакать. Завтра я могла бы увидеть Москвина, хоть на минуту встретиться с ним глазами, а потом надеяться, что встречусь еще, но теперь... Не было Никиты, не было билетов, даже телефона, чтобы позвонить, и то не было.
Все, что мы могли, это ждать Никиту, который обещал приехать 30 декабря.
- Ну что ты, встретим вместе Новый Год! – Пыталась утешить меня Машка, но я только еще больше мрачнела, впадая попеременно то в депрессивное, то в возбужденное состояние. Машка, из ночных бесед зная, что к чему, мне сострадала.
Готовить еду нам не хотелось, и мы питались тем, что находили в холодильнике. В комнате перегорел свет и было очень холодно. В довершение всего, в туалете сломался бачок, сильно усугубив мою депрессию.
На мое счастье, опережая план, вечером 29-го появился Никита. Мы кинулись к нему на шею, как заброшенные, сопливые дети и начали наперебой перечислять наши беды.
Никита, покачав головой, тут же позвонил с мобилы «девочкам», потом приготовил еду, ввинтил лампочку и починил сливной бачок.
Мы с Машкой наелись, согрелись и повеселели.
Наутро Никита посадил меня в машину, заехал к «девочкам», обменял мой бесполезный билет на новый, после чего отвез в аэропорт. Надо полагать, испытал большое облегчение.

ЛУЧШИЙ СПОСОБ ЗАЩИТЫ - ЭТО НАПАДЕНИЕ

Однажды Машка возвращалась из гостей домой невообразимо пьяная. И, судя по всему, по дороге мысль ее развивалась следующим образом: вот, сейчас приду, Никитка меня увидит, скажет: «Ну не фига себе ты пьяная!»
Дальнейшее рассказано со слов Никиты, так как сама Машка ничего не помнит.
«Сижу я дома, смотрю себе телевизор. Машка с подружками на девичник ушла. Вдруг – звонок в дверь. Открываю. Стоит моя жена, опираясь о косяк. Один глаз смотрит на меня, другой – в потолок и, не успеваю я еще и рта раскрыть, с возмущением заявляет: «Я пьяная?!!!»


ВОЗВРАЩЕНИЕ

Итак, с опозданием на сутки, я явилась под помутневшие, по случаю потери старшей дочери, мамины очи. Телеграмму, которую мы с Машкой отправили, чтобы предупредить, принесли только на следующий день к вечеру.
30-го числа я без лишних колебаний и сетований на недосып погнала в институт, ибо третьей парой была фонетика.
Две пары пролетели незаметно. За четыре перемены я со скромной щедростью раздала пачку «Кэмела», изо всех сил стараясь этим не гордиться. 
Прозвенел звонок на третью пару. Едва дыша от волнения и с единственной тревожной мыслью: «Вот оно!», я прошла к своей последней парте и села рядом с Башмаковым. Взгляд тут же прилип к дверному проему. От стука собственного сердца ломило в ушах.
Через пару минут, в невыносимой уже тишине, раздались шаги, и в класс вошел Москвин. Первым делом он посмотрел на мое пустовавшее две недели место, и будто ожегшись, отвел взгляд.  Но на секунду мы все же успели встретиться глазами. Я сразу ослабла, липкое напряжение куда-то исчезло, мне вдруг почему-то захотелось смеяться.
Москвин тем временем неторопливо разложил учебники и начал урок. Я изо всех сил старалась вслушаться в то, что он говорит, помогая себе тем, что сжимала ладонями голову и морщила лоб, но по какой-то причине, его слова не проходили внутрь, а скользили по вискам, мягко касаясь ушей и все, что я была в состоянии воспринять, это тембр и интонацию его голоса. Через несколько минут я оставила бесплодные попытки что-нибудь понять и сидела, подперев голову, не сводя с него глаз и улыбаясь.
Москвин за все время не посмотрел на меня ни разу. Но я видела, нет, скорее чувствовала, и от этого бедра мои кололи холодные острые шипы возбуждения, что стоило ему это больших усилий.
Ближе к концу урока он все же скосил глаз в мою сторону. Я к тому времени уже сидела, подобравшись, чего-то ждала, но не знала, чего. Поймав его взгляд, я засмеялась. Москвин, будто застигнутый врасплох, вдруг улыбнулся открыто и радостно. Он замолчал, и группа, заподозрив неладное, стала по очереди оборачиваться, чтобы узнать, в чем дело. Москвин очнулся. Быстро вспомнил бородатый, совершенно не в тему анекдот. Группа вежливо и недоуменно посмеялась.
Когда прозвенел звонок, Москвин, все так же глядя на меня, попрощался и вышел. Я знала, что он сегодня на кафедре один: была суббота и тетушки к этому времени давно уже сидели каждая у себя дома. Я медленно и вдумчиво складывала учебники в сумку, решительно отклоняя предложения  пойти что-нибудь попить. Никогда раньше я не делала того, что собиралась: не искала с ним встречи так решительно. Но я не могла уйти и не могла ждать, как будто он наматывал на кулак веревку, сжимавшую мою волю.
И когда все разошлись, я прошла вдоль пустого коридора и открыла дверь кафедры.
Москвин был там. Он стоял, облокотившись о свой стол и ухватившись за край ладонями. Как только я вошла, он быстро оттолкнулся, подошел ко мне, притянул к себе и обнял.
Он прижимал мою голову к своей груди, гладил по волосам и шептал: «Девчонка… девчонка… Ну почему так долго… Я так ждал… Я волновался…»
Я стояла неподвижно, сбитая с толку такой неожиданно теплой встречей, и совершенно не знала, что делать.
Москвин взял в ладони мое лицо, и, притянув к себе, начал целовать. Я во все глаза смотрела на его губы, опять так близко. Потом прикрыла веки и на трепетных стрекозиных крыльях поднялась в воздух.

КАК МЫ ИГРАЛИ В СНЕЖКИ

Однажды, перед парой по фонетике, наша группа сидела в аудитории, пережидая длинную перемену. За две предыдущие пары мы уже успели сильно надышать, поэтому в помещении было душно.
- Башмаков, открой окошко, что ли, - позвала Янка, - проветрим.
Зима в том году выдалась снежная, и на подоконниках за окнами намело целые сугробы. Башмаков дернул на себя створку. В аудиторию ворвался морозный воздух и снежная пыльца.
Башмаков, поежившись от холода, задумчиво высунул свою тощую граблю за окно и зачерпнул снега. Так же неспешно скатав снежок, он подбросил его на руке и неожиданно влепил Янке в лоб.
Янка взревела как племенной бык и ринулась к подоконнику. Башмаков ловко свинтил еще один снежок и запустил им в приближающуюся Янку.
У подоконника образовалась свалка. Хитрая Ирка открыла другое окно и с той позиции вела прицельную стрельбу по Янке с Башмаковым, которые, как борцы сумо, пытались при помощи собственных туш вытолкать друг друга с поля боя.
Спустя пять секунд Башмаков был скручен и накормлен снегом. Но не смотря на то, что застрельщик был обезврежен, снежки продолжали летать, подобно истребителям. Все стены и парты были залеплены снегом, а каждый из нас хоть по разу, да получил снежком в глаз.
Прозвенел звонок. Участники битвы, подняв руки кверху, объявили перемирие и закрыли окна. Все с шумом расселись по местам.
Когда спустя несколько минут Москвин вошел в класс, его глазам предстала следующая картина: десять тяжело дышащих, красных и мокрых представителей юношества сидели за партами, разложив учебники так, чтобы они не плавали в лужах растаявшего снега, и смотрели на него возбужденными блестящими глазами.
Москвин подошел к своему столу. В самом его центре, на лакированной поверхности, среди кассет и других учебных пособий лежал огромный, как сугроб, тающий снежок.
- Что это? - ледяным тоном осведомился Москвин.
- Зима, - вытряхивая снег из волос, ответил Башмаков.

НОВЫЙ ГОД

Новый Год на третьем курсе мы справляли у Маркуши с Пашкой. Я, как обычно, была с эскортом в виде Башмакова и Мишки. Присутствовали и другие неофициальные лица в количестве сто пятьдесят человек. Веселились от души. Я даже забыла о Москвине и только в туалете, закрывая дверь и оставаясь с собой наедине, ощущала привычную тоску.
Второго января я была доставлена домой. Придавив как следует подушку (в компенсацию за ночной разгул), к вечеру я с удовольствием втиснулась в семейный круг, расположившийся перед телевизором. На коленях у меня стояла тарелка с пельменями. Обмазав пельмень сметаной и наколов его на вилку, я уже широко раскрыла пасть, как вдруг услышала разудалую трель звонка. Обреченно отставив тарелку, я пошла открывать.
На пороге стоял Москвин, совершенно роскошный, в лисьей шубе и шапке. И в дымину пьяный.
Я чуть не грохнулась в обморок от счастья, но нашла в себе силы просипеть: “Проходи!”
Москвин разделся.
Мы прошли на кухню. Москвин рухнул в кресло и посмотрел на меня.
- Девчонка, я тебе не верю! - вдруг сказал он. Я пожала плечами.
- Ты меня продашь! - продолжил он свою остроумную мысль.
- Че, дурак? - обиделась я.
Москвин помотал головой.
- Иди сюда! - сказал он, и я взобралась к нему на колени, уже только краем сознания понимая, что на кухню может кто-то войти. Москвин притянул меня к себе, отчего мне тотчас стало жарко, и крепко обнял.
- Я тебе не верю, - опять сказал он, - но я тебя люблю.
- Что? - прошептала я.
- Я тебя люблю, - повторил он.
- Пойдем куда-нибудь, - продолжал он, гладя мои волосы, - я хочу уснуть с тобой рядом.
По каким-то проваливающимся облакам я добралась до родительской комнаты и с трудноописуемым выражением лица сказала, что ухожу.
Пошли мы, опять же, к Маркуше. По дороге, останавливаясь на полупустых темных улицах, целовались. Москвин спрашивал:
- Девчонка, ты меня любишь?
- Да! - Отвечала я.
- И я тебя. Но ведь так не бывает?
- Не бывает…
…К Маркуше мы дошли уже глубокой ночью. Перепуганные ребята открыли дверь, но, увидев наши перекособоченные от счастья лица, все поняли и старались как можно реже попадаться нам на глаза.
…Когда Москвин заснул, положив мне голову на плечо, я подумала, что утром со мной рядом проснется другой человек…
Но утро не принесло разочарования. Он был нежен, целовал мне руки, отчего отдельно фигела Маркуша, продолжавшая называть его Иваном Федоровичем (Иван Федорович был плюс ко всему кураторм в Маркушиной группе).
Вечером он проводил меня домой, и поцеловав на прощанье, протянул сверток.
- Я тут сборничек записывал, пока тебя ждал. Послушай тексты. - И он вручил мне кассету.
Я взлетела на третий этаж, и не раздеваясь, на ходу, вставила кассету в магнитофон. Сидя на куче собственной одежды, я прослушала кассету от начала до конца. Потом, не переставая глупо улыбаться, еще раз. Особенно впечатлила меня песенка “I don’t want to live without you, love!”, которую я слушала, пока не пришла моя сестра и не спросила, чего это меня так пробило на попсу.
На следующий день я прилетела в институт на белых крыльях. Вертя головой, как сова на 180*, я искала Москвина.
Вдруг я заметила, что он сам неторопливо приближается ко мне с другого конца коридора.
- Привет! - Сказал он своим обычным, ничего не выражающим голосом.
- Привет, - ответила я, плавясь на глазах.
- Как кассета?
- Кассета чудесная!.. - Я хотела много чего сказать по этому поводу, но Москвин перебил:
- Тексты слушаешь? - спросил он.
- Да!! - воскликнула я.
- Не слушай, - сказал он и пошел дальше.

КАК Я СДАВАЛА ЭКЗАМЕН ПО ФОНЕТИКЕ

Наступила и прошла зачетная неделя. Началась сессия. Дела мои были совсем плохи: единственное, чего мне хотелось, это лечь навзничь и не двигаться. Никого и ничего не видеть. Тяжелые, с холодными кистями руки бессильно висели вдоль тела. Каждое движение достигалось огромными усилиями, я продиралась сквозь воздух, как в дурном сне.
Я сидела над учебниками, уставясь в одну точку и думала лишь одну тягучую и отчаянную мысль: «Почему?!»
Тем не менее, экзамены как-то сдавались, все шло своим чередом, пока не настало время сдавать фонетику.
Ночь накануне я вертелась колбасой, решая для себя две дилеммы: писать или не писать ему на бумажке с ответом какие-нибудь не относящиеся к делу вещи, а второе – когда вернуть ему учебник, который он мне еще сто лет назад дал «почитать»: на экзамене, или воспользоваться им, как поводом для отдельной встречи.
Часам к шести утра я решила так: «В жопу!» после чего успокоилась и заснула.
На экзамене мне было нервно и весело. Я мгновенно настрочила ответ и, чтобы не оттягивать удовольствие, пошла отвечать.
Держалась я тогда, могу свидетельствовать, как герой. Единственное, что меня выдавало, это трясущиеся, как после отбойного молотка руки. Москвин, не перебивая, выслушал ответ.
- Какая хорошая девчонка! – так знакомо и так больно сказал он. У меня сжалось сердце. Но я была сильная в то утро. Меня бросало то в жар, то в холод, но внешне я была непроницаема, как индейский вождь. Даже позволила себе криво улыбнуться, когда заметила, что Москвин детально изучает мой листок, не иначе, как в поисках любовной записки.
Я подождала, пока он проставит мне «5» в зачетку, покопалась в сумке, вытащила книжку, положила ее ему на стол, и поблагодарив, двинулась к выходу. И вдруг услышала:
- Аня, подождите, вы тут забыли, - я обернулась. Москвин протягивал мне листок с моим ответом. Под ним красной учительской пастой было написано: «What are you doing tonight?»
- Подожди! – Тихо попросил он.
И, разумеется, я его дождалась. Мы опять пошли к Маркуше, которая уехала с Пашкой на каникулы и предусмотрительно оставила мне ключи от квартиры.
Это был странный вечер. Москвин был  грустный и нежный. Меня тоже обволакивала какая-то покойная печаль.
Наши ласки струились, как вереница желтых листьев, подхваченных ветром. Поцелуи шуршали в тишине и кожа опять отражала свет луны.
- Знаешь, это выглядит, как логическое завершение, - сказал Москвин, когда мы курили в темноте одну на двоих сигарету.
- Да, - поражаясь сама себе ответила я. Москвин провел рукой по моим волосам и крепче прижал к себе.
- Девчонка… - сказал он.