Шаг-ал над городом, или Баллада из Третьковки

Или пародия на 17-ю балладу Дм. Быкова

От явленья Христа, ликов Ге, Бенуа до стрельцов и девятого вала, от боярынь в санях до большой воды Левитана много создано картин во все времена, но на Крымском валу меня волнует одна. Где «Над городом» Белла – Шагала Гала пролетает. Холодна и бледна и под строгой старушек охраной, украшает собою безлюдную залу. Куда редкая птица из военных частей, иль зевающий ухажер, иль студент на халяву заглянет. Или книжная мышь, что норою ошиблась, или дева-чулок цвета платья летуньи и выси в холстине. Или я по странной нужде – на камеру встану картинно.

На пейзаже – согласится даже семит - пара «восточного типа» парит. В двух словах, Серафим шестикрылый. Так, за талии нежно держась, как архангелы – на вернисаж…
Не узреть, не понять - то ли с грацией вольной пегас, то ли Демон в охапке с Тамарой, то ли Зевс, похититель Европы, летит на Парнасы. И укором во взгляде вопрос – а прольется ли дождь и расступятся хляби, как море? И Синай по плечу ли, когда мир – с высоты только птичьих полетов? И гонимый судьбой и страной Моисей проложит маршрут кочевому потомку. Через Старый – к Новому свету, прихватив жену как котомку…

По закону мелодрам и балетных па, мезальянс отпрыска мясника и наследницы золотого тельца… Не мешает альянсу даже папа. Ее хрупкий хребет не схвачен в корсет, грудь стыдливо прикрыта рукой и из складок слегка выпирает живот. И в глазах черноземная топь – наследил пилигрим-народ. Ее спутник на то и художник-поэт, что не держит ответ – почему и зачем фамильный бриллиант Розенфельда унесен за моря - и с приветом. Неприкаянна, без стола и угла – лист, оторванный от отца, с ветром в поле повенчана, рассыпана, поднята, в пригоршнь собрана. И отправлена с мужем в полеты – от пчелиных роев Ла Руше с Монпарнаса в виноградники юга Прованса. В роли музы крылатой и вечной души, что пожары не тушит внутри. А напротив, все пепелит – даже в траурной грезе.

Странно, но оба – смотрящие не вперед. Взгляд назад, к беловежским залесьям. И внизу, там, где храм куполами небо скребет – дым отчизны, больное завесье. Как потерянный рай местечковый анфас и фаянс: лестницы, будки, окошки и оград пьяный пляс. Срубы хохлятся, завод в палисад, и холмы хомутают дорожки. Там же дом офицерской вдовы - красный кирпич - на втором или третьем плане (как узрел свой музей зоркий Авель?) Витебск (малый Париж) весь в прозрачную «синь» - «гений места», даже в холсте не уловим, не тактилен. И куда бы ни шел, ни летел, ни шагал блудный сын Мойша Шагал – в муравейнике художников, ростовщиков, скрипачей, ювелиров обетованье его Атлантиды. Пусть внимательный зритель-гуру ломает свой мозг – почему? Я опять за свою же дуду: Моисей как Босх не хитиновый лоск – чтобы в руки готовым обедом…

О, я знаю эту грустную спесь волооких сынов, и тоску. И галоп по Европам, и гоненье себя, и к транзитам охоту. Когда дом – каждый столб, и в соседях весь мир, и от всякой лояльной кудрявые дети. Когда не за что ни языком, ни кистью, ни кошелем зацепиться, и не рай – свои палестины. И любовь – сомнительный щит – не к родным пепелищам. Если есть какой гроб, что зовет и ночью манит как с катушек слетевший магнит – то и тот утром гонит. Снова – конки, тройки утром морозным и поезда, «боинги», конкурсы, в незнаемое езда, крылья, полеты во сне, наяву, первая скрипка, мама в первом ряду, тонкие пальцы в искусных губах суфражистки, реквием, Моцарт, разбитый бокал, голос – тенор блестящий – за евро молчанье швейцара и дам оркестровых шепчущий гам в самолете (друг, голосуй за запрет психотропных веществ, чтобы не видеть летающих в небе существ!). Но голос колес – не только еврейский вопрос. Во все времена – урагана, гегемона и Магадана, проституции грез, революции роз - легче дамам. Дом – где любимый: тот летит, а она при нем декабристкой шагает. Он… как прежде, в поисках чуда, эдема, озера Чад, Шамбалы…

Господи, крыл не рубя, намекни на наличье парковки (часовой хотя бы) Шагалу!