Искатели

В тоскливом, заброшенном дворике на окраине Москвы живет самый различный,
то толстозадый, угрюмый, то тонкий, вьющийся и крикливый люд. Мат,
вперемежку с глубокими философскими откровениями, день и ночь висит в
воздухе. Философствуют все, от мала до велика: и начитанные дети, и отекшие
от переживаний жирные бабы, и мускулистые, шизоидные мужчины.
Среди молодежи самым первым интеллектуалом является, несомненно, Гриша Пеньков. Уже хотя бы
потому, что он единственный глубоко рассуждает о смысле жизни.
Гриша - огромный, чудовищной силы малый лет тридцати с очень тяжелым, массивным, не то от дум, не
то от толщины костей, черепом и звериным, отпугивающим детей и приманивающим женщин, оскалом.
Обычно в карманах его по ножу.
Уже целый месяц у него длится скандальный, громкий, на всю улицу роман с дворовой проституткой
Танечкой.
Танечка - полный антипод Пенькову. Она маленькая, изящная, с распущенными волосами и томными
порочными глазами. Но иногда ее глазенки загораются искристым, восторженным светом, как у
гимназистки, смотрящей в небо.
Больше всего на свете она любит стихи, проституцию и любовь. Да, да, любовь. С самого первого дня ее
тяжкого, тротуарно-слезливого падения Танечку преследует мысль о большой, светлой, как крылья
ангела, любви. Чего только она не делала для этого!
Одному толстому пьяному мужику она нарисовала углем на его жирной, помойно-сладкой спине
крылышки. Очень часто, на время соития, она любила вешать перед собой на стенку нежную картинку с
изображением младенцев. "Хоть и не поймешь кто, а все-таки младенцы, невинные дети",- думала она.
Но любовь не приходила. Тело все время было удовлетворено, как после хорошей отлучки в уборную, но
душа была мертва и молчала.
"Как хорошо люди устроены в отношении еды,- рассуждала Танечка,- и как плохо в отношении половой
жизни. Поел и на тебе: все просто, ничего не ноет, только спать хочется, а пожил и на тебе: душа
скорбит".
Кончилось тем, что Танечка сама нарисовала странный, не понятный рисунок. Он изображал мужчину-
"одеял", как она его называла, вместо "идеал". Впрочем, если зритель был сильно выпивши, то фигурка
могла смахнуть за человеческую. Странно только, что волосы у нее стояли дыбом.
Этот "портрет" Танечка неизменно вешала перед собой на время соития.
А месяц назад судьба столкнула ее с Пеньковым. Танечку привлекла в нем, во-первых, его безотказная,
животная мощь, выставленная напоказ: Пеньков даже по двору ходил, почесывая член. Надо сказать, что
стыдливая, скрытая потенция пугала Танечку, и она робела перед такими людьми, как в церкви перед
священником.
Во-вторых, привлекло Танечку в Пенькове то, что он все-таки задумчивый, не такой, как все. Это
соответствовало ее смутному желанию найти любовь.
Так начался их роман.
Он произвел большой шум, ибо Пеньков своим тихим, абстрактным мордобитием и
философичностью так загипнотизировал Танечку, что она перестала отдаваться
остальным обывателям.
Но тайна их клопино-романтического, пылкого романа заключалась в другом.
Сам Пеньков, кстати, был довольно странное, угрюмое, но с проблесками
дикого, истерического веселия существо. Родился он в крепкой, одуревшей от самой себя рабочей семье.
Родители ненавидели его за идеализм. На этой почве между ними происходили долгие,
стулокрошительные драки. Пеньков вообще не мог говорить с ними, а всегда орал. Еще ничего, если б в
самом Пенькове все оказалось в порядке. Но, выродок в своей семье, он был еще и выродком-
неудачником. Для "эволюции" нужно было бы, чтобы он стал выродком какого-нибудь спокойного,
эстетического, что ли, плана, а он - бац! - сразу влип в задумчивую мистику.
В первом случае ходил бы он потайненько в библиотеку, читал бы Гумилева с Ахматовой и приобретал
бы некоторую утонченность в чувствах, и все складывалось бы потихоньку, закономерно, и, может быть,
при удачных обстоятельствах что-нибудь произошло. Но получилось наоборот; "природа" совершила
скачок и, оставив Пенькову необычайную тупость и животность во всех отношениях, осенила его лишь в
одной области: в области "мистики".
И тут тупость давала себя знать: мистицизм Пенькова был своеобразный, параноидальный, не без
"творчества" - он для себя додумывал некоторые мистические идеи.
Танечка страшно привязалась к Пенькову. И даже несколько дней не вешала на стенку картинку со своим
чудищем. Пеньков заменял ей все. Гриша тоже первые дни лип к ней. Поражала его ее сексуальная
боевитость: как раз то, что нужно было Пенькову. Но многое потом стало смущать его. Бывало, после
бурного, крикливого, со стонами и битьем посуды, соития лежали они в постели тихие, присмиренные.
Пеньков обыкновенно засыпал: так он делал всегда после акта или поножовщины. Но Танечка
тормошила его.
- Лыцарь ты мой... Нибелунг,- говорила она, целуя его в зад.
Пеньков приоткрывал глаз и страшно смотрел на нее: сразу после соития ему не хотелось ее бить.
Их дни были странные, наполненные истерикой Танечки и голым невозмутимым спокойствием
Пенькова.
Занимались любовью они обычно днем, после работы, среди яркого дневного света, сковородок и шума
соседей. Потом выходили на красное солнышко - посидеть, подышать и подумать.
- Ангел ты мой,- ворковала Танечка,- расскажи мне что-нибудь о демонах. Пеньков подозрительно
косился: он считал, что с женщинами нельзя говорить о духовных проблемах. А Танечка обвивала его
могучую, кочегарскую шею своими тоненькими бледными руками и распевала песни...
Пеньков же сидел неподвижно, как истукан. Потом вдруг резким движением сбрасывал ее с себя, так что
Танечка плюхалась Бог весть куда, и говорил:
- В леса уйду.
Но самым главным своим достижением Пеньков считал мысли. Они появлялись у него в одиночестве,
когда он брел домой, всегда одни и те же, точь-в-точь, уже несколько лет, но он лелеял их и даже под
ножом никому не рассказал бы о них. Мысли эти известны миру, но так как Пеньков мало читал, то
полагал их своими, потаенными, и это позволяло ему думать о себе как об исключении, как об
авторитете, чуть ли не о первооткрывателе. И на этом убеждении держалась вся жизнь Пенькова.
Итак, прошел уже целый месяц романа Гриши с Танечкой.
Бедная Танечка становилась все восторженней и восторженней. Она думала, что почти нашла свою
любовь. Среди тряпок, среди грязного белья и стульев, надев на голову усохший венок из ромашек, часто
исполняла она какой-нибудь немыслимый, скрытый танец. Но свою "картинку-чудовище" она все-таки
решила вешать на стену. Дело в том, что Пеньков так и не мог до конца удовлетворить ее воображение.
Поэтому он стал для нее лишь необходимым трамплином в мечту, на вершине которой по-прежнему
сияла "картинка-чудовище".
Пенькова же начал раздражать этот оголтелый романтизм Танечки.
- В постели у тебя все по делу,- сурово говорил он ей.- Но вот в голове у тебя ветер. Скажи, на кой черт
во время нашего удовольствия на стенке висит это рыло,- и он указывал на картинку.
- Ты ничего не понимаешь, милый,- отвечала Танечка.- Это мой принц. Он совсем еще ребенок, но,
может быть, когда я умру, он превратится в юношу...
- Не дури, Танька,- отвечал Пеньков и с шумом, шелестя ворохом бумаг, вызывающе-цинично шел в
клозет.
Эта его реакция, которая особенно часто следовала после соития, стала нравственно утомлять Танечку.
На целые часы это делало ее слегка слабоумной. Она распевала какие-то легкие, вольнодумные песни,
танцевала сама с собой и дарила подарки своим бывшим клиентам.
Пенькова это ужасало, и он стал охладевать к Танечке. К тому же первый пыл страсти прошел и вместе с
ним некоторая слюнявость, от которой несвободен был даже Пеньков.
Даже физически она стала надоедать ему, и Пеньков начал попросту увиливать от нее.
А Танечка по-прежнему жила своим воображением и носилась за Пеньковым, как за изящной ночной
бабочкой. Он прятался по углам, в сарае, колотил ее, но легкие и болезненные, не от мира сего, слезы, к
которым так привыкла за свою жизнь Танечка, только распаляли ее.
Она ездила за ним на работу, перескакивая с трамвая на трамвай, машины обливали ее грязью, но она
держала в руках - маленькая, хрупкая и синеглазая - букетик дешевых цветов или свою "картинку-
чудовище".
Пеньков решил из-за этого менять свою жилплощадь. Но однажды случилось непредвиденное.
Гриша в этот день пошел в библиотеку. Там, набрав ворох мистической литературы, он зарылся в ней. И
вдруг медленные, как густой суп, капли пота выступили на его лбу. До Пенькова дошло, что мысли,
которыми он жил и благодаря которым считал себя исключением и необычайностью, давным-давно
известны и не представляют ничего радикального.
Медленно, нахлобучив кепку на лоб, он вышел из библиотеки. Ему захотелось пойти в пивную. Но
тяжелая, упорная, тягуче-параноидальная мысль давила его: надо повеситься. Как все, до чего он
добирался нутром, это было зримо, весомо и убедительно. Может быть, через два-три дня он бы
опомнился. Но сейчас эта мысль вела его, как канат потерявшего надежду альпиниста. "Надо",- подумал
он и все-таки выпил кружку пива. Но тепло в животе не нарушило всепоглощаемость этой идеи.
У своей двери он наткнулся на Танечку. Она была, как обычно, в слезах и с уже помятой "картинкой-
чудовищем". Интуитивно, точно пчелиным жалом, она поняла исход.
- Миленький, миленький, не надо,- прошептала она и, не боясь его грубой силы, прижалась к нему.
Пеньков механическим, вялым движением снял с полки кастрюлю и тупо ударил ее по голове. Танечка
упала на пол.
Запершись в своей комнате, Гриша как-то реально, словно он ворочал камни на стройке, приделал петлю.
- Хочу забыться... - были его последние слова.
Пенькова хоронили просто, не по христианскому обычаю: его родители, рабочие, называли себя
атеистами. К тому же и обходилось это дешевле. На похоронах все были спокойны. Только Танечка в
слезах кружила вокруг гроба. Свою "картинку-чудовище" она выбросила, но взамен, также нелепо и
аляповато, зарисовала Гришу в гробу. Этот новый рисунок она вешала на стенку перед каждым своим
соитием.