Отзыв на книгу Андрея Попова

Андрей Попов, «О любви и смерти» (Сыктывкар, издательство «Анбур», 2008 г.)
.
С давних пор в стране известны поэты, в основном, из столиц, имеющие больше возможности попасть в расходящиеся по всей стране «толстые журналы». И пусть тиражи таких журналов снизились за прошедшие годы в разы, но именно их публикации попадают в световой круг для критиков и литературоведов, которые и обращают внимание читателей на эти имена. Среди читателей находятся мастера художественного слова, которые могут и со сцены или в передачах по радио, в ТВ произнести имя… Или какой-то раскрученный певец пропоёт стихи, или кинорежиссёр вставит в картину. Да и вообще – Москва с 8-мимиллионным населением - гораздо больше «поставит» читателей поэту, сделавшему свой творческий вечер в каком-либо кафе или клубе, чем, скажем, Томск или Сыктывкар с их и до 500 тысяч недотягивающим населением, не избалованным быть приближенным к культурным центрам и потому заведомо не так «настроенным» на поэтические ритмы.
Андрей Попов родился в Воркуте 15 сентября 1959 года, закончил Сыктывкарский госуниверситет, Член Союза писателей России, лауреат «ЛР» 2000 года.
История появления книги «О любви и смерти» - трагична. В феврале 2008 у Андрея погиб  (был убит) единственный сын Дмитрий. Его памяти и посвящена книга.
До этой книги я с некоторым предубеждением относилась к стихам такого рода, особенно, когда стихи идут подряд. Одна знакомая подарила книгу своих стихов через полгода, как схоронила мужа. Но та женщина воображает себя поэтессой, стихи у неё слабые, но она на старости лет чуть помешалась на этом своём даре. А уж стихи на такую тему – они вообще вызвали даже к ней неприязнь: «Как можно сочинять над гробом!» Потому что стихи к той женщине «не идут», она их придумывает.
Но вот Инна Лиснянская со своим вдовьим циклом, но вот Андрей Попов…
Тут явно другое что-то. Возможно дар «активизируется». Как защитная сила организма, попавшего в стрессовую ситуацию.
Известно, что на войне иммунитет обостряется, и солдаты в окопах не болеют простудными болезнями. Мы, обычные, начинаем пить антидепрессанты, когда нам так плохо, что не хочется жить, а умереть не умеем. В поэте, другом человеке с творческим даром, горе «заливается» творчеством. (Возможно, и моя знакомая тоже спасалась так от потери – ходила в городском саду и сочиняла-сочиняла. Чтобы не думать, не представлять…)
И совсем другое чувство от книги Андрея Попова. Как я поняла, к составлению книги, отбору стихов, их последовательности в книге приложил руку поэт и критик Владимир Цивунин . Так вот его вкус, его чувство слова, последовательность «глав» (как их назвать – эти разбиения на циклы: «И ангел взял его за руку…», «Постигая небо, умираем…», «Любовью блаженной согрей…»), как бы  проложившая маршрут «одоления» этой книгой, - оказались так органично совпавшими с содержанием, что книга прочитывается без перерыва. Возможно, кому-то покажется это недостатком – как не задержаться на строках, не перечитать стихи ещё раз, чтобы вникнуть в смысл, во второй (третий) план, покатать в уме аллюзии, восхититься метафорами?  Были и возвраты. И перечтения. Но книга всё же читается за один присест, и воспринимается – как единое целое.
Её предваряют два снимка… нет, сначала помещена фотография поэта, читающего стихи: поднятая в скуповатом жесте рука, опущены глаза. Опущены глаза… Другое фото (а я их видела в сети – другие) здесь было бы неуместно. Андрей красив. Это бросается в глаза сразу же. И вот опущенные глаза, они отводят с его лица взгляд к жесту, к листам в его руках – перед нами прежде всего поэт, и эта книга не о нём в материальном воплощении, книга – о том, как человек ощущает жизнь.
А потом – два снимка Дмитрия, сына: на фоне компьютеров и нескольких стволов. Юноша похож на мать (в книге несколько фотографий): миндалевидные глаза, широковатый нос, короткая стрижка. Единственный сын:

«Сыновья – что стрелы, да в колчане
У меня всего одна стрела».

Отвлекусь. Читая книжку, всё время возвращалась мысленно в своё прошлое, да и настоящее тоже не свободно от этих наблюдений. Уж даже нам, женщинам, не даёт покоя вопрос – зачем мы ТУТ? Какой смысл было рождаться и вести такую трудную, неблагодарную жизнь. Ведь мы ж не просили! Но если появились – почему так всё сложно, неустроенно, не понятно. Неужели и мой удел – родить детей, кормить и обихаживать их и вот того типа, ходить ежеутренне на работу и возвращаться с сознанием такой массы никогда нескончаемых дел. Хотя бы создали нас, не требующих органического питания, были бы у нас батарейки какие-то, что ли. Вышел на солнышко, постоял, зарядился на день-два (недельку) и иди себе, работай там или ещё чего-то. Нет, «в поте лица будешь добывать хлеб свой…»  И перерыв в этой массе серых дней – это сны и «выходы»: в другой мир. Его нам рисуют, пишут, озвучивают. Природы мало: она не позволяет себя осмыслить – всё время меняется. Только ты залюбовался закатом, а он уже погас, да каждая секунда – уже другая. «Нельзя войти дважды…»! Да дважды и взглянуть нельзя, и услышать, и пощупать – каждая секунда несёт изменения, и не угонишься…
А ведь я (женщина) и сама творец – творю я не только ежеминутно быт своих близких, я их, моих близких, сама творю. И себя тоже творю.
Но когда ко мне приходит это осознание? Да вот, когда уже скоро внуки начнуть жениться. А до этого – зачем я тут?
Женщина видит результаты своего творчества и то их не осознаёт, тем более – она в этих результатах не уверена – когда ещё они проявятся! Дети удадутся, семья сохранится, сама не сделаешься окончательно фурией и утихомиришься, муж приобретёт зримые очертания нормального человека (в чём ты на каком-то там году после свадьбы сильно сомневаться начал).
А мужчина! «Я что – вот так всю жизнь и буду сидеть на этой должности, из окна видеть тот же самый пейзаж. С одной женщиной…» А ты – чтишь заповеди и не хотел бы… «Но для чего же я?» И мысли-мысли… И никто не знает, и все недоумевают: «Красавец, жена – прелесть, сын… Чего он? Вон у того проблемы, это да, а тут-то…» И вот уже и сын-подросток сторонится:
«Нет никого. Опять сижу один.
Гляжу в окно, веду борьбу с тоскою.
И понимать, что в сердце нет покоя,
Никто не расположен… Даже сын».

А подспудная работа, та, что в сердце зарождается, а под черепной костью – продолжается, она нескончаема. И начинаешь уже думать о том, кого ты на свет произвёл – кто в нём, если ты сам не в силах его понять и к себе повернуть, он-то себя кем осознаёт:
«Тоже помнишь, как твоя душа
По небу кружила в полудрёме,
Прежде чем стать криком малыша…
-----
Так душа из неба вышла вон,
Выпала из горнего простора.
Было ли?
Быть может, только сон.
Снова и тебя тревожит он,
Тоже невозможностью повтора?»

(Вообще-то эти стихи ещё и о другом. О чём в этой книге ещё не раз и не два будет и спрошено, и сделана попытка ответить… Но я не буду отвлекаться от главной своей мысли – о мысли об отце и сыне. В библейском смысле – Авраам и Исаак, о принятой, пусть и не добровольной, жертве, о непоколебленной вере).

А ведь он предчувствовал: когда они с женой состарятся – сына не будет рядом. И сам же написал ещё в далёком 1994 -ом:
 «Поэты – себялюбцы, гордецы,
Но что напишут, сбудется построчно…»

Кто ж мог предугадать, что стихи, написанные в дни болезни жены, заклинающие:
«Твоя болезнь
Пройдёт,
Пройдёт,
Пройдёт…»
Сбудутся не только в этом предчувствии, но и в другом, глухом и себе даже неясном – почему, предвидя свой неблизкий конец, рисуя  ту картину, не увидал в ней сына:
«Однажды утром попрошу позвать
Священника.
Жаль, рядом нету сына.
И, причастившись, лягу на кровать.
Глаза сомкну.
И не проснусь, Марина.
Душа моя отправится в полёт
Преодолеть воздушные мытарства…»
 
(И опять о кружении души в полёте).

Приближался високосный 2008 год. В его начале Андрей пишет стихи:
«Мой сын, мне кажется…», которые заканчиваются такими строфами:
«Я тоже выпил, тоже грешен,
И на душе сплошная ночь –
Не знаю, чем тебя утешить,
Не знаю, чем тебе помочь.

И только думаю, что всё же
Проедем сумрачные дни.
Нет никого тебя дороже…
И дальше.
Бог тебя храни.»

Перед следующими стихотворениями, почти протокольно излагающими, что произошло в феврале 2008 года на Пулковском шоссе, в книге помещено несколько стихотворений о безвременной или бессмысленной (вроде бы) гибели, о которых знаешь не понаслышке: «Стали люди сгорать, как сухие дрова…», «Идём-бредём к отчаянным друзьям…», «Мать и сын», «Уже поэты, но ещё мальчишки…»,  в которых идёт поиск  высшего смысла в этих смертях и не уверенно, не настойчиво, но автор высказывает своё предположение-понимание таких смертей:

 «И только незаметно краеведы
Опубликуют сбивчивый рассказ
О посвящённых в таинства победы,
О трепетно молящихся за нас».

А следом снова сомнения, выраженные  через судьбы «весёлых одноклассников моих»:
«…И выпью я, раз не звучит кифара,
И нет в душе спокойного угла,
И кажется, что всё проходит даром –
Напрасны наши думы и дела…»
Продолжу потом.  Дай Бог силы написать, как чувствую, или хотя бы – рядом.
И вот стихи от 2 марта 2008 года «В прокуратуре»…
Если бы читал поэму, повесть – персонажи, пусть и имеют прототипов, но ты воспринимаешь текст, не ощущая личной причастности к происходящему, оцениваешь только мастерство писателя выразить словами ситуацию, логический или мистический путь, подводящий к этому («что привело Анну к рельсам»), в общем – воспринимаешь текст житейски отрешённо, воспринимаешь его лишь как художественное произведение, запечатлевшее, остановившее то самое мгновение, которое в жизни сменяется тут же другим.
Но ты читаешь текст, написанный по дымящимся следам трагедии, случившейся с самым дорогим, что есть у человека – с его ребёнком. Именно – ребёнком. Мальчиком. Ведь мы их всех видим детьми – мягкими, податливыми на ласку, прячущими у тебя на груди лицо в минуту слёз или особого восхищения…
«…И ни молитва, ни дублёнка
Не помогли его спасти,
И Богородицы иконка
С ним замерзала на груди…»

(И вспоминается: «И никого не защитила рука, зовущая вдали…»)
 И выше –
«Замёрз от февраля эпохи
Всепобеждающих свобод…»

(Отступлю. В начале 90-х  в Свердловске погиб один учёный при обстоятельствах нелепейших: вышел на шум во двор, хотел предотвратить разворачивающееся безобразие и был убит обычной стеклянной бутылкой, которую хулиган обрушил на его голову. На панихиде тогда друг убитого с едва сдерживаемой яростью говорил о том, что вина за эту смерть на нашем подлом времени, в которое никто не может себя считать защищённым от бандитов, отморозков, подонков, что время наше плодит эту мразь… Много гнева было тогда высказано. И мы слушали и соглашались: да, погиб прекрасный человек, а его убийца, негодяй, будет жить дальше и продолжать портить жизнь хорошим людям. Это – несправедливо!)
Человек, потерявший сына, пишущий стихи – верующий. И в неизбывном горе он пытается осмыслить то, что с ним произошло. Он начинает искать утешения и объяснения. Обращается к сыну «Дима, у нас наступает весна…», уверенный, что тот его слышит, рассказывает о переменах в погоде и в душе («скорбь примолкла, хотя не проходит»). Снова и снова обращается к Богу в надежде, что ему будет послано прозренье, сетует:

«…Так почему же тёмный час
И скорбь, что сердце одолела,
Не открывает наших глаз,
Не знают смысла и предела?!»
(«Вартимей»)

Ему не дают покоя мысли о тех, кто сам наложил на себя руки от «безысходной гробовой тоски» («Их нет уже…»), как удивлял его их «помрачённый пыл», как он их тогда не понимал. И постепенно … смиряется перед неизбежным, осознанным:
«Смерть решит этот спор…», потому что
«…Никто для себя – не живёт,
Не мечтает и не умирает».

И вот автор уже смотрит на себя сверху, как бы глазами умершего, душа которого спустилась к толпе провожающих в последний путь его тело («Прочтут стихи, что ничего не значат…»).  Говорит-то он как будто об умершем поэте, но ведь и душа Димы тоже «…рядом с вами, словно ветер. /И словно свет». И выливаются строки итога:
 
«… В невидимом мире все смыслы тревог,
В нём – правда, а не в обозримых предметах.
Свободная вера подобна рассвету,
Светать начинает – и день недалёк».
(«Ты помни, что мы никогда не умрём»)

Даты под этими стихами нет (в книжке), и, возможно, написаны они гораздо раньше, но очень органично, кстати эти строки – человека постепенно «отпускает» сознание безвозвратной потери, надо только подождать. А встреча – она впереди. Не оставить замутнённой душу - вот  о чём надо заботится. И просит отец сил для великого прощенья:

«…Мне надо простить, что убили сына,
Простить тому, кто его убил.

Быть может, прощение всё изменит –
Меня и время, седой простор».
(«В прощённое воскресенье»).
 
… У меня нет достаточно слов (я ещё и высокопарности опасаюсь), чтобы всё это стихотворение-мольбу по строчкам комментировать. Здесь вся земная трагедия отдаётся на Высший суд. Не знаем мы – почему это допущено Богом, и нужно смириться перед его волей. В одном уверен отец:
«И сын мой убитый по дивным аллеям
Гуляет. И ангелы с ним говорят.

И он улыбается жизни и свету,
Небесному счастью…»
(«И вновь представляю я светлые дали…»)

И что:
«Нет в нестареющем времени
вечных утрат,
вечных разлук,
И Любовь
всех сомнений превыше».
(«Житель небесный эдемских садов…»)

Трагический раздел завершается стихами:
«И вновь Твою
Потерпим, Боже, волю,
И скорбь, как благодать.
И побредём по жизненному полю  -
 Учиться умирать.

Терпи, душа, - не жди к себе поблажки, -
Любую тесноту.
Прости, Господь, что так порою тяжко,
Невмоготу».

_____________________________________

Подборка стихов в разделе «Постигая небо, умираем…» последовательно разворачивает мир, окружающий поэта, и мир, складывающий  в его душе:

«Провинция пылко нелепа,
Но русские снятся ей сны.
И ближе здесь звёзды и небо,
И люди, и чувство вины».
(«Провинция пылко нелепа…»)
 
Андрей из Воркуты… Но к родному городу у него нет нежности, и неприязнь их взаимна:

«Родимый город, как мне надоели
Твои кварталы и твои углы,
Твои неугомонные метели
И чёрный воздух заполярной мглы.

И ты меня не любишь…»
(«Родимый город…»)

Но сдаётся (это так, заметки на полях), что в нелюбви к Воркуте есть какая-то недосказанность. Можно быть равнодушным к месту, где тебе было – никак, но не любить его – это испытать какое-то нападение, какую-то агрессию оттуда, какую-то личную, незавершившуюся объяснением и примирением, обиду. Воркуте посвящено несколько стихотворений в маленьком сборнике – ранила она чем-то поэта, и рана не затянулась.
Возможно, что картинки быта, которые в этом разделе обильно представлены, и есть объяснение неприязни к городу. Там было много тяжелых разговоров («Ты говоришь, что ты – народ…»), горьких минут и впечатлений («Алкаш», «Не вышло из нас генералов», «Человек, добывающий уголь…»). Там гибли друзья-поэты («Под колёсами»). И хотя именно там  автора «влекло/ к нестройным душам и стихам унылым», но поэту было муторно от  того, что поэтическим «искренним вздором/ никто от души не смущён».  И в результате поэт в провинции часто:

«… топит в спирте синюю звезду,
И привкус ночи чувствует в напитке,
И привкус неба чувствует в аду,
В котором длятся творческие пытки».

И даже любовь венчающихся, невозможная «без торжественной тайны и без благодати», видится земным единством, «спасительным лишь от ночного кошмара» («Венчание»). Хотя тут же благодарственные стихи жене:
 «… Она досталась мне, а не кому-то,
Красивая ревнивая жена.
---
…Что не читает никаких стихов.
И потому я не умру от пьянки
И не поверю в роковой исход…
___
Красивая жена меня любила.
Ласкала. Проклинала. И ждала».
(«Мне не понять изысканность унылых»).

Хочется привести два стихотворения полностью из этого раздела. Подводящие черту, что ли…

«Подумал: ничего я не успел.
Зима сжимает сердце или старость?
И сколько светлых безнадёжных дел
В моих черновиках ещё осталось.
Проходит жизнь – и не берёт в расчёт
Неторопливость русского поэта.
Пусть ничего меня уже не ждёт,
А вот я жду – ещё наступит лето.
А вот я жду…
Прости, Господь раба,
Что ропщет на погоду и усталость.
И понимает, что его судьба
Не началась.
Но всё же состоялась»,
***
Страсти, страсти – гордые стихии –
Стихли вдруг в сердечной глубине,
Слышу я смирение литургии:
Кто-то помолился обо мне.
Кто он, мой заступник перед Богом? –
Кто сумел простить, не упрекнуть
И моим бесчисленным тревогам
Попросил спасение – и путь.
Верую.
Как долго и как странно
Я блуждал, как будто жил вчерне.
И вхожу я в церковь покаянно –
Кто-то помолился обо мне».

Говорить о содержании третьего раздела - трудно. Потому что стихи в «Любовью блаженной согрей…» о любви БЛАЖЕННОЙ, да и объект любви принимает название, формы и размеры – иные, чем мы готовы были предположить.
Слово «блаженный» мы как привыкли воспринимать? Как передачу ощущения полного покоя и умиротворения, редкого, вообще-то, в быту. И второе значение этого слова – старинное, церковное: «он просто блаженный какой-то», то есть – не от мира сего. К «блаженному» с обычными мерками не подойти, не спросить…
И как вот среди людей «светских» читать и комментировать стихи о «блаженной любви», как передать своё восприятие этого чувства у другого – поэта?
А раздел этот – он не меньше потрясает, чем первый. И связан он с первым самыми прочными связями. Во втором разделе была история человека, вообще-то, обычного. (Пусть будет отделён он своего дара. Ведь «пока не требует поэта к священной жертве Аполлон», ничем он не отличается от нас. И только дар его позволяет нас, обычных, описать, и передать движения наших душ, скрытые за поступками, порой и некрасивыми, и осуждаемыми). И с первым разделом человека того связывает общее – земная жизнь: и её обыденная сторона, и трагическая.
Третий раздел – о «переходе». Земная трагедия, невыносимая по содержанию, осмысливается поэтом и выводит его на ощущения сверхбытия.
Как сладить с жизнью, с её трагической составляющей? Чем можно успокоить душевные страдания, залечить разверстые раны, остановить истекающую кровь-душу и в силах ли это человеку? Или только время – лекарь?..
Начинается раздел попыткой смирения. Сначала хотя бы со страной (стороной) обитания:

«…Не живи, душа моя, в обиде
И за лад благодари Творца,
Не ропщи на местность, как Овидий,
Всё стерпи до самого конца».
(«Посмотри на снег в начале мая…»)

Но снова срывы и недовольство «на этот мировой бардак» и упрёки к собственной душе:

«Душа по широкой дороге
Совсем не умеет идти.
Помыслит тихонько о Боге,
Но к Богу не знает пути»,
(«Душа по широкой дороге…»)

«…Ты увлекаешься тщетою,
Рифмуя утренний пустяк.
Не стала до сих пор святою,
И вновь молилась кое-как».
(«Качает время…»).

 И полное горечи скорбное стихотворение «Что-то в этом году и на соль не повысили цены…» - не случились пожары, не было кровавого штурма какой-нибудь мирной бани. Человек погрязает в земных делах, а «для души - предлагали мобильный купить телефон». Всё на продажу! Слова обесцениваются. Сакральные слова вставляются в рекламу, начинают служить Мамоне. И хотя
 «обошлось без потопа и язвы, войны и дракона», да вот «только в церкви о чём-то заплакала скорбно икона,/ Богородица плачет, а мы Её слёз не поймём».  И странная любовь к России, за которую «горим в бреду,/ потом сгорим в аду». И уверенность: над этой страной, «что не желает жизни», в которой всё время – пожар (то революции, то межусобной войны, то войны с внешним врагом, то с «внутренним) «Свой покров/ нам подаёт в защиту Матерь Божья».
Мы – плацдарм борения нездешних сил, и наш удел – мольба и борение с собой, потому что наши жизни, наши души – воины в той борьбе. Мы питаем силы той или другой стороны. Не нам судить мир, и каждый должен уступить дорогу монаху, который «творит молитву непрестанно» и «мир суду невольному не подвергает». И высший критерий смирения: когда человек «что все спасутся, полагает, / И лишь ему гореть в аду».
И поэт начинает видеть свою миссию в исповеданье Христа («Если вдруг доживём до расстрела…».
«В ней преграда грандиозным
Измененьям умов и сердец.
И фанатикам религиозным
Уготован жестокий конец.

Вновь гулять романтической злобе,
Где метели, в родимом краю…
Если только Господь нас сподобит –
Пострадаем за веру свою…»

Кто же этот грандиозный растлитель умов и сердец? Поэт вводит слово «мир» в смысле «мiр» - то есть наш земной человеческий… Но кто-то же стоит за этим человеческим растлением. И уже в следующем стихотворении ответ, (а ещё ниже будет названо ещё одно имя мирового зла – Велиар):

«Не взвоют враждебные вихри,
Не грянет всемирный салют –
Придёт незаметно Антихрист,
Начнёт свой обыденный труд…»

И перед каждым встанет выбор: предать или продолжать
«…просто жить, а если пригнёт нужда –
Молиться
И Бога благодарить
За хлеб насущный…»
И за то, что «есть ещё один день/ возлюбить./ И в небе светла звезда…»
Я не говорю о стихах с художественной стороны, не говорю о звуках, ритмах, размерах – я не знаток, я, вообще, профан в этих вещах. Я говорю о смысле выстраивающегося мировоззрения, миропонимания…
(Особняком здесь стоит стихотворение «Воспоминание о старости». Заканчивается оно словами «А ты не торопись». И мне сдаётся, написано оно было по следам какого-то происшествия с двадцатилетним человеком, заставившем его плакать. И вставленное в этот раздел, оно, похоже, о нетерпении в желании попробовать в жизни всё и быстрее, ничего ещё в ней не испытав, ничего не сделав достойного. Это как бы одна из причин оттолкновения от себя Бога – молодые торопятся жить, а жизнь в их понимании – наслаждение).

Со стихотворения «Февральские думы», поворачивающего листы истории вспять, начинается вставная глава. До этих пор стихи явно посылались дню нынешнему, и сокрушался автор по нашей, так и неустроенной, жизни. В «…думах» же последний российский император

«…молится о сумрачной стране,
Где веру разменяли на идеи…»
И предчувствует, что
«…тайна беззакония уже
Свершается –
И скоро совершится».

Деградация… За разрушением веры следует разрушение душ, отказ от Бога: 
 «…ради торжества
Первомая в светлый день воскресный.
---
Церковь же во имя Покрова
Пресвятой Владычицы Небесной
Разобрали дружно на дрова,
Поделили всем колхозом честно».

Но «…климат первомаями нарушен –
Не согреть никак дома и души.
Храм сожгли в печах… Село знобит».
(«Замерзающее село»)

И понятно: не село, Россию обезбоженную зазнобило.
Но если в те годы отказ от Бога выражался прямолинейно – уничтожались храмы, то сегодня при внешних признаках возрождения веры, человек
«…Помыслит тихонько о Боге,
Но к Богу не знает пути.

Не видит пути покаянья,
А видит во всём пустоту».
(«Душа по широкой дороге»).

Человек страшится повторения истории: как тогда упала вера, так она ещё и не возродилась полностью; как тогда рухнула Святая Русь, так и сейчас «не стало Отчизны моей»; как тогда иные поэты в ослеплении приветствовали вихри враждебные, так и сейчас находятся те, кто считает совесть – бредом.

И потому чередой идут обращения то к Богу, то к Богородице, то к Антонию Сийскому:
«Помолись своим чудным глаголом
И любовью блаженной согрей».

Не время виновато в том, что в стране правит бал Сатана (или Велиар  - библейское обозначение темной космической силы, олицетворяющей зло), что свершаются непоправимые дела, гибнут люди. Причину поэт видит в человеке, в его выборе и оттолкновении от Бога, причина в общем безверии и в отходе от православия.

И поэт вступает в спор с другим поэтом:

«Мы – не скифы, мы – русские, дело не в скулах, а дух
Православный нас зиждет, хранит девяностый псалом.
Нас не тьмы азиатские – несколько древних старух,
Иерей и епископ – но мы никогда не умрём.
---
Это время последнее. Это последний итог.
И поэтому нашей соборной молитвы страшится
Велиар – гордый гений бездольных страстей и морок.
И да будут светлы наши старые юные лица…»
(«Мы – не скифы…»)

Эта мысль – о значении соборной молитвы – повторится и в стихотворении «Молитва русских»:
«Но русские молились.
И молятся светло и терпеливо.

Молитва за Отечество творится
Перед святой иконой…»

Но взлёт веры опять подвергается испытанию, и как Петр, усомнившись, начинает тонуть, так  и маловерного
«Взгляд теряет звёзды и луну.
Шаг ныряет в шумную волну…
___
Мысль, как камень, падает до дна,
Чтобы стала жизни глубина
Постижима страннику по водам –
Как она темна и холодна!»…
(«Хождение по водам»)

Весь третий раз дел – это действительно качели: веры и сомнения. Стихи чередуются. После «Хождения…» идёт «Вербное воскресенье» с уверенностью:
«Возвращаются силы в безвольную плоть.
В храме, тесном от веры и познанных бед,
Освящается верба, и входит Господь
В новый город души…»

А следом:
«Всё никчемно – нет пользы в трудах.
И ворчлива судьба, как старуха, -
Множим грех, возвращаемся в прах…»
(«Из Екклизиаста»)

И ещё… и ещё «В разногласие с сердцем вступает язык» («Беззакония чада…»). И лучшее, по-моему, в этом разделе:
«…А жизнь оказалась талантом,
……………….что надо пустить в оборот –
Не своим серебром.
И как же мы с ней поступили,
…………………….беспечный и робкий народ,
Забыв про заём?

____
Что сердце стяжало, скупые рабы?
………………………….И что разум постиг?
Приближается срок.
Зачем же любовь, что так щедро взаймы
……………………...нам ссудил ростовщик,
Завернули в платок?»

Последние стихи полны смирения. Если в начале раздела была сделана попытка объяснить возникновение  воронки бед со страной, с её гражданами, втянувшей и самого дорогого человека, причиной  оттолкновения от Бога,  попрания Руси Святой, то в конце, показав, как слаб человек в своей вере, когда даже такая малость, как пьющий дьякон, вызывает «в душе рассеянность и вялость», снова и снова «уповает строка, / что есть милость Господня, что есть Божья рука». («Беззакония чада…»).
 И призывается милость и к падшим («Стынет воздух…»), и к разбойникам («Души спасением разбойники…»),  и к врагам («Граждане небесных городов…»).

И подводится черта:
«Со мною помолись, осилим страх,
Злосчастие в сердцах и у ворот.
В земных исканьях и на Небесах –
Одна любовь спасает и спасёт».
(«Снедает душу вовсе не нужда»).

Сначала, разворачивая этот свиток последовательностей (стихов), и усматривая такую логику составления  этого сборника, я приходила к мысли, что первый и третий раздел нужно было бы поменять местами.
То есть – сначала отказ от веры в стране, деградация народа и гибель человека вследствие нарушения всех Божеских законов.
Автор решил по-другому. Ему важно было дать почувствовать (как почувствовал, вероятно, и он сам), что книга не должна заканчиваться смертью человека. Потому что, действительно,
«Нет в нестареющем времени
вечных утрат,
вечных разлук,
и Любовь
всех сомнений превыше».