Калифорния

Это путешествие было одним из самых значимых в её жизни – может, поэтому так долго она о нём не рассказывала. Что ж - большое видится на расстоянии, и, видимо, должно пройти время, чтоб увиделась целостная картина.

Среди всех очарований, разочарований у неё был один роман. К тому времени, как он случился, за плечами уже были погибшая любовь, несчастный брак, обманутые надежды.

Колхоз

Они тогда работали в одном московском проектном институте - их человек 20 молодых специалистов и инженеров отправили в подшефный совхоз на картошку. Работа предстояла в течение двух недель, без выходных – от рассвета до заката, но за это давали отгулы, которые ей были необходимы для учёбы в вечернем институте.
Поселили их бригаду на агробиостанции в небольших деревянных домиках, построенных для биологов. Домики делились на две комнаты (для мальчиков и девочек) с минимальной меблировкой – несколькими железными кроватями и тумбочками. Без особых удобств, кроме раковины и крана с холодной водой. По вечерам, наполнив бутылки, они ходили с ними  в кусты для совершения вечернего туалета. Им выдали по обогревателю в каждую комнату, постельное бельё, одеяла,  высокие резиновые сапоги и по две телогрейки на каждого (их так по две и носили, спасаясь от холода).
Душ  на территории станции был общий (иногда работал), отхожее место тоже одно на всех, разделённое перегородкой на М и Ж, видное издалека - большое, каменное, с длинным рядом отверстий.
Вставали рано – в шестом часу в комнате начинали звучать протяжные  позывные «пи.. пи…». Со страхом выбирались из-под одеяла в  утреннюю темноту, запихивали ноги в холодную обувь. Чтоб не тратить время на очередь к раковине, набирали воду в бутылки и выходили умываться на улицу. Поливали друг другу на руки; ётку с пастой предварительно держали несколько мгновений во рту, чтоб согреть - зубы стыли.

Быа особая прелесть в этих осенних утрах, в самих заморозках – когда иней хрустел под ногами и пах на траве свежим огурцом и чем-то ещё, терпким, осенним. Начинало светать, и, если не моросил дождь, то солнце  косыми лучами пробивало туманную дымку над землёй и разноцветными искрами плавило иней.
Окрестности Павловской Слободы, где тогда  находился их подшефный колхоз "Путь к коммунизму» называли Подмосковной Швейцарией. Здесь живописно протекала извилистая Истра.  На её высоком берегу стояли берёзовые и сосновые рощи. Приятно было  ходить по тропинке  этим берегом, осыпанным  чёткими на ещё зелёной траве, жёлтыми берёзовыми листьями. Под ногами похрустывали  сосновые шишки, внизу бежала чистая неглубокая Истра. За ней вдали просматривались холмистые просторы - поля, перелески.
Ах, как чудесно пахла эта незабвенная подмосковная осень, как щемяще была она хороша…

В 7 часов утра автобус подвозил бригаду к эстакаде (деревянный настил над землёй, под крышей, без стен, открытый всем ветрам. Туда подавался на сортировку привезённый с полей "второй хлеб" - картошка. Нужно было выбирать из неё камни, когда она ехала по транспортёру, сортировать клубни по размеру и ссыпать в мешки.  Процесс шёл непрерывно - от движущегося полотна и монотонной, требующей внимания работы, кружилась голова. Несмотря на свитера и телогрейки, люди поначалу  мёрзли, стоя на одном месте. А потом привыкли и приспособились. Разжигали неподалёку костёрок, к которому по очереди бегали греться. Пекли в нём картошку - мыли её предварительно в ведре на колонке, разгребали золу и ставили туда ведро с картошкой, перевернув вверх дном и  обкложив дровами. Картошка получалась рассыпчатая, с печёными бочками.
Обедали в совхозной столовой  бесплатно, вкусно и сытно.
Оттуда, направляясь на сеновал, проходили мимо коровьей фермы по глубокой до колен земляной жиже (благо сапоги высокие). Доярка из фермы выносила ведро тёплого парного молока. Распивали его на всех.
Добредя до сенного сарая, зарывались с головой в душистое сено и спали до конца обеденного перерыва.
Если  удавалось засветло закончить работу, шли пешком через деревни. Год выдался урожайным на яблоки - их покупали у местных вёдрами за копейки. Иногда какая-нибудь хозяйка скажет: на всех Бог дал - и отдаст бесплатно. Порой ребята притаскивали из агробиостанционного сада целый мешок ворованных яблок.
Мужчины в бригаде трогательно опекали своих соратниц, старясь согреть, добыть какой-нибудь гостинец, создать максимум комфорта при минимуме возможностей.

Бригада состояла из русских и евреев. В первый вечер за столом между обоими сторонами завязался спор.  Затеял его молодой петушистый еврейчик…
Одна из них, мудрая Людмила (ей тогда было около 30-ти) просто и спокойно прекратила этот спор – ребята, давайте, не будем здесь решать национальные вопросы. И – не стали.
Им тогда было весело – собралась вечно шумящая, острящая, смеющаяся компания. В которой, пусть ненадолго - на время одной колхозной вахты - они стали один за всех, и все за одного. И так сдружились между собой, что и по возвращении встречались в институте, как родные.
Сколько узнавала она  в те дни  нового для себя – разговоры шли о запрещённых и неизвестных ей авторах, обсуждались поэзия,  проза, кинофильмы, политические темы,  тайны мироздания и банальности бытия…


Новенький

 В тот первый вечер на мужской половине их пристанища  был назначен банкет, где предстояло поближе познакомиться и отметить начало колхозной вахты. Засланный гонец доставил к столу рюкзак с портвейном и консервами. Мужчины втащили на свою половину теннисный стол и застелили его  казённой простынёй, женщины наварили картошки и приготовили капустно-морковный салат.
И вдруг объявился новенький.
Стол был уже накрыт, новоиспечённые колхозники рассаживались, а этот новенький разбирал вещи на своей кровати.  И все  чувствовали себя неловко – его не звали к столу, а уйти ему было некуда.
Она, одна из самых младших, пригласила разделить вместе трапезу. Сосед шепнул: «Не хватит портвейна». Ответила: «Своим поделюсь» и подвинулась, освобождая место рядом.
Новенький, робея,  сел и с тех пор стал её постоянным спутником. Шла ли через грязь среди подружек - он «чавкал» сапогами  сзади, наполнялся ли на работе картошкой её мешок – он оттаскивал. В обеденный перерыв садился рядом за стол. Утром занимал место в автобусе.
Иногда она, шутя, от него пряталась – за какой-нибудь столб или угол. Тогда растерянно останавливался и начинал озираться по сторонам и смешил её подружек.
Однажды они перебирали картошку на складе. Работало радио, и стали передавать старинный  вальс.  Он вдруг подошёл  к ней и пригласил на танец. Как в старину коротким поклоном: дескать, позвольте... Она, сопровождаемая взглядами своих подружек и местных работниц молча встала с перевёрнутого ведра, на котором сидела,перебирая картошку, сбросила грязные рукавицы и положила руку на его плечо. Разумеется, в шутку.
Но в большом сыром полуподвале, освещённом 60-ватной лампочкой, среди гор картошки, в телогрейках и тяжёлых сапогах они понеслись в танце, всё вокруг вдруг исчезло, кроме радостной, счастливой музыки, кроме этого стремительного движения, почти полёта…
После танца он раскланялся с самым серьёзным видом, а она, слегка присев,как придворная дама, вернулась к своему ведру.
В её душе ликовал вальс, и продолжалось  движение другой, прекрасной нездешней жизни.
Отсюда  всё и началось.
Ощущение чего-то небывалого, очень хорошего, надежду дал ей этот человек с самого начала знакомства. Как будто далеко-далеко, из тьмы засветился вдруг разноцветный новогодний огонёк, как предвкушение праздника, необычайной чудесной перемены…

Зима.

Он дарил ей пластинки Вивальди и лютневой музыки - ею звучит та зима в её памяти. Они бывали в театрах,  концертных залах, ресторанах. У неё на столе всегда теперь стояли гвоздики – единственные тогдашние цветы. Они ходили вместе обедать, он тайком приносил и оставлял на её рабочем столе булочки и пирожные. Вечерами, после работы, давая уроки математики и английского, он помогал ей расплатиться с долгами. Впервые обо о ней заботились…  Это была счастливая зима. 
На Новый год её пригласил в гости друг, молодой режиссёр – отметить праздник в компании с актёрами и поэтами: куда-то на дачу в Подмосковье. Он поехал  с ней.
Станция, рельсы в золотисто-розовом свете зимнего заката, группка ребят, нагруженных рюкзаками…
Длинная деревенская улица  привела в большой бревенчатый дом около леса. Вечерело, зажигались фонари и звёзды.
Они толпой топтались  на крылечке, отряхивая веником снег с обуви.  Прошли через сени в дом. В уютной горнице стояла наряженная ёлка и накрыт новой скатертью стол. В доме было по-праздничному светло, чисто. опилась большая русская печь. Улыбалась хозяйка, которая  уже всё подготовила для приготовления праздничных блюд, и она сразу приступила помогать. Здесь они и проводили тот старый год. А Новый встретили в лесу – приёмник, висевший на суке, передавал бой курантов, хлопало шампанское, кричали «ура». Катались на санках,  а потом до рассвета читали стихи. Ей нравилось нравиться, быть в центре внимания, а он словно  немного со стороны наблюдал за всем этим весельем, стараясь не мешать… В те дни в его взгляде стало появляться  что-то отстранённое, тревожное.



Перемены

Он говорил, что она внутренне похожа на него, предлагал пожениться. Писал смешные стихи. Весной они ходили на фильмы Тарковского, бродили по закоулкам старой Москвы. Как много было в Москве тогда зелени, как замечательно пахла её молодая листва в мае после коротких ливней! В лужицах, отражавших розовое вечереющее небо, лежали сбитые дождём тополиные серёжки. Зацветала сирень.
Мечтали, как замечательно проведут лето на море.
И наступило лето. Ярким солнечным днём она сидела на лавочке в Сокольниках и плакала – он объявил, что уезжает в Америку. Навсегда.

...А как же я? ...

Ему было тогда уже известно, что вскоре станется с Россией. Он говорил, что нужно увезти отсюда бывшую жену, когда-то ушедшую от него к какому-то художнику. Увезти вместе с детьми - ради детей, «во чтобы то ни стало». Когда-то давно он уже просил, чтоб ему открыли визу - хотел  уехать к сестре в Израиль, но тогда его не отпустили, лишили работы, и он, блестяще окончивший университет,  какое-то время был вынужден работать истопником в котельной.

Подули ветры перемен. Из страны стали уезжать евреи. Он тоже.
Нужно было продавать вещи, оформлять документы, визы на всё семейство. Он «рвался на части», по два раза в день звонил ей на работу, просил срочно выйти на улицу. Держал руку, прижимал к себе и убегал… Это продолжалось  до октября, и когда, он, наконец, уехал, она, несмотря  всю свою грусть, вздохнула с облегчением.
Долго тянулась тоскливая осень, известий не было. На Новый год она получила от него две открытки из Италии и Австрии – и  стала счастливой. Но время шло, и письма опять не приходили.

Свобода!

Осталась позади ещё одна зима, прошла весна. Окончилась очередная её сессия. В конце июня она заболела и оказалась в больнице. Стояло удивительное лето – ночью шли проливные дожди, а днём больничный парк купался в солнце, утопал в высоких пышных  травах, в благоуханной листве. После процедур она брала томик Бунина, рвала с дерева зелёные яблоки и уходила из палаты в парк читать.
Однажды кто-то сзади прикрыл ей ладонями глаза  – его брат привёз первое письмо. Письмо о том, что он пришлёт вызов, что «хватит драм и пора всё решить».
С тех пор он стал звонить. У неё не было телефона, в соседнем подъезде жила её бабушка - он звонил ей, бабушка выходила на балкон и кричала ей в открытое окно: «Иди, звонит!».
Он поселил своих близких в Массачусетсе, выписав бывшей жене из СССР её  художника,  а сам  перебрался в Калифорнию.
Приглашение пришло в июле; пройдя мытарства,  она встала в длинную очередь у посольства, где люди дежурили по ночам, чтоб навсегда покинуть летящую в пропасть родину.
 …Высокий рыжий американец протянул в окошко руку с паспортом паспортом, отказав в визе.
Но на следующий год она всё-таки получила визу, ещё раз пройдя десятки разных инстанций. Снова оказалась у того же окошка, и тот же американец тем же движением уже подавал ей в окошко пустой паспорт. Но не успел – молодая американка в зелёном свитере, что работала с ним рядом, внимательно посмотрев ей в глаза, вернула его руку, взяла паспорт и поставила штамп – лети.

Срывающимся от волнения голосом кричала она в телефон на другой конец света – свободна, отпустили. Деньги на билет он уже переслал, оставалось билет купить.

С Ольгой они познакомились в аэропорту, в очереди. Обе не знали, что предпринять, когда оказалось, что билеты можно купить не раньше, чем через два месяца, когда как раз кончится виза.
Ольга говорила, показывая на карту: «Смотри, где Лос-Анджелос, и где Вашингтон. Зачем нам лететь через Вашингтон, когда можно через Мексику?» «Ну и полетели» - сказала она.
Билеты в Мексику продавались свободно. Получение мексиканской визы заняло два дня – девушки нашли посольство где-то в глубине старой Москвы, созвонились, и без особых заморочек получили желаемое.
…Она прощалась с родиной, бродила по берегам Истры, прижималась щекой к шершавой монастырской стене. Перед отъездом собрала родственников и друзей - проститься. Не знала, вернётся ли.

Путь

После Шеннона  - одиннадцать часов перелёта. Как это описать? Неприятно. Когда самолёт остановился на взлётной полосе в аэропорту Кубы, пассажиры аплодировали экипажу.
Вышли из самолёта в тропики. Шли до аэропорта, как по парилке, а внутри в зале работали кондиционеры,  и полтора часа до самолёта в Мексику прошли вполне комфортно.
В Мехико  простились с Ольгой, которая сразу пересела на самолёт в Лос-Анджелос.  А ей предстояло улететь следующим утром, потому, что она что-то напутала, и самолёт был заказан на утро.
Она звонила ему, он, расстраивался, что-то перекраивал, передоговаривался с аэропортом и сообщил, что в гостинице заказан номер на ночь.
Увы, испанского она не знала, кое-как изъясняясь по английски, пыталась вытребовать номер, но его так и не дали. Делали вид, что не понимают.
Познакомилась с каким-то испанцем, он попробовал помочь – тщетно. Напрощанье нарисовали на клочке бумаги импровизированные карты городов, в которых каждый из них проживал, и пригласили друг друга в гости.
 Так и ночевала на стульях в аэропорту. Услужливые мексиканцы предложили сдать чемодан в камеру хранения, дескать,  негоже, что он рядом стоит. Сами и отнесли.  Утром у чемодана оказалась разорвана молния, и украден фен.  «Мексиканцы похожи на цыган» - решила она.
Предстояло найти свой самолёт, и она долго бродила по длинному фойе с дверями, к которым снаружи пристраиваются рукава-коридоры, ведущие в самолёты. У входов стояли мексиканцы-швейцары. Показывала билет, они  стали отсылать от одного к другому. Наконец один подвёл к какому-то входу и велел ожидать на скамеечке. Там сидела средних лет американка, взглянула на её билет, всполошилась - оказалось, не тот рукав, а  до рейса -  минуты. «Деньги вымогают» – сказала с негодованием американка.

У неё не было ни гроша!  Она рванулась к первому попавшемуся швейцару, схватила его за лацканы пиджака, начала трясти и орать на весь аэродром самым настоящим русским матом. И он понял! Его лицо приняло кислое выражение, и он отвёл к нужному самолёту, где уже заканчивалась посадка.
Села на своё место и вздохнула с облегчением - на борту Боинга комфортно и спокойно. Американцы - это тебе не мексиканцы, с ними надёжно, как в СССР. Подошёл красавец-стюард, и когда узнал, что она русская, даже присел на корточки – такая это была редкость.
Самолёт, летя к Лос-Анджелесу, не поднимался над облаками. Внизу проплывали квадратики кварталов, поля, леса, водоёмы… 
Посадка. Стюард передал её с рук на руки красивой беременной американке, та проводила на эскалатор, поднявший в просторный холл.
Там они и встретились…

Калифорния

Он хотел выглядеть стопроцентным американцем, гордо рулил  собственным автомобилем, и показывая достопримечательности. Она смотрела и не видела. Была ошеломлена: это я?! В Америке?! Неужели?!
Наверное, и ему было странно видеть её здесь, рядом с собой.
Приехали в Белмонт, маленький городок вблизи Сан-Францисско.
Он снимал квартиру в двухэтажном доме. В холле этого дома зеркальный пол, фонтан со скульптурой, бассейн во дворе. Как хорошо и удобно обустроены его комнаты и весь быт. Какой толстый палас лежит на полу! Но она не удивлялась - была готова, что в Америке всё именно так и должно быть. Красиво, комфортно.
В магазине, огромном, великолепном, чего только не было. Свинина розовыми ломтиками в прозрачной упаковке, сотни сыров, сортов колбасы, разная рыба на колотом льду. Водки, вина, пиво. Сколько всякого мороженого… А у на родине пустые прилавки, дефицит…
Он спрашивает: чего хочешь? Она пожимает плечами. Он набирает в корзину вкусности – персики, шоколад, австрийское пиво. Брокколи возьмём? Что это? Капуста… Картошка мытая... Тележки можно выкатывать на улицу, никто не следит, и не надо отгонять обратно.
Вечером они пошли к океану. Грозный, непостижимо огромный, он с шумом лизал берег, оставляя на белом песке клоки пены, водоросли, звёздчатые ракушки.
Он показал рукой на созвездия огней вдали: Сакраменто, а вон - Лос-Анджелос… А там, во тьме, на невидимом противоположном берегу за тысячи километров – Россия.
На берегу стоял двухэтажный жилой дом,   полуосвещённый, в незакрытые окна просматриваемый насквозь: лестница, огромная деревянная коряга, увитая плющом,  богатая мебель. Как в сказке.

Днём, когда он был на работе, она гуляла по Белмонту. Ходила  мимо уютных частных домов, мимо седых пальм и берёз. Мимо слив, с которых падали на землю спелые ягоды и разбивались, разбрызгиваясь соком. Во дворах тихонько, нагоняя дремоту  звенел тонкими трубочками китайских колокольчиков  ветер. Это было похоже на детство, на давнюю Истру…
Останавливаются машины – подвезти?  Видно, американцам непривычно, что девушка идёт пешком - ведь там даже тротуаров нет.
Однажды она видела, как пылесосят выступы домов и асфальт. 
В Калифорнии всегда лето, всегда + 30, и ветер с океана. Можно ходить футболке – не холодно, можно в ветровке – не жарко.
Иногда она заходила в огромный магазин, где продавалось всё. Разглядывала витрины, а продавцы с любопытством разглядывали её, спрашивали – чего бы хотелось. Отвечала, что не говорит по-английски, они страшно заинтересовывались и почему-то предполагали, что  она француженка. Когда говорила, что русская, переспрашивали и не понимали. Может, они вообще не знали, что такое «рашн»? Или не верили своим ушам…
В Америке, как и везде, на неё постоянно обращали внимание мужчины. Она тогда только и делала, что строила им глазки.

Пока его не было дома,  лежала на балконе, загорала и читала. От нечего делать, прочла, наконец, «Войну и мир», пропуская батальные сцены. Здесь впервые открыла Библию - он подарил ей карманный экземпляр.
Как-то он возил её гулять в лес, где растут «редвуды» - большие хвойные деревья с розовой древесиной. Бродили по этому лесу-парку, смотрели вдаль на океан. Лазали по горам с сухой травой, она сорвала травину, обвешанную семенами-сердечками - у нас эта трава называется «кукушкины слёзки» - здесь эти сердечки крупнее раза в три.

Красиво в Калифорнии, как в Крыму, только ухоженней и масштабней. Сколько здесь разнообразных растений, цветущих кустарников, цветов. Вечером выходишь в чудную пахучую тёплую ночь, в тишину, под звёзды и голова кружится от мысли, что где-то там далеко, на краю света твоя родина, а ты здесь, на другой стороне планеты.  А там ждут. Слышно, как ждут…

Они ездили по калифорнийской трассе, что называлась «фри-вей» - свободный путь.  Шестиполосная широкая дорога, по которой встречный транспорт пролетает мимо короткими «пшиками», как призраки, не оформляясь перед взглядом в предмет, а являясь смазанным пятном, броском навстречу.  Дорога идёт вдоль бесконечных кукурузных полей, конеферм. 
Ездили и по узкой белой дороге вдоль берега океана  у подножия   гор, поросших хвойными лесами. 
В Санта-Крус (Святой крест) бродили по берегу, наблюдая, как народ носится по волнам, стоя под парусами, запускает бумажного змея, сидит и лежит в ветровках на берегу, катается на огромных американских горках… Много мексиканцев. Много семейных пар – он европеец, она – азиатка, гуляют с детьми.
В Пало-Алто (Старое Дерево) жили его родители. Студенческий городок, эвкалиптовая роща. Его мама говорила, что живёт здесь, как на курорте. И уговаривала остаться: «Деточка, не хотите жить с ним, оставайтесь у нас, только не возвращайтесь туда…».  Потом какое-то время они переписывались.

Сан-Францисско сказочный пряничный городок и вместе с тем современный город со стеклянными небоскрёбами. На берегу океана, с парками - прекрасный город.
Заходили там в какую-то церковь, удивительной архитектуры и неизвестной  конфессии. Внутри светло, от витражей на стенах и на полу лежат разноцветные блики, кругом свежие  цветы.
Впервые в жизни увидела бомжей – людей, валяющихся на газонах.
И впервые на улице Святого Марка видела гомосексуалистов. На этой улице были их клубы и кафе. Они ходили парами, за ручку или обнявшись, целуясь, проезжали в открытых машинах, посылали воздушные поцелуи. Красивые, стройные,  молодые. Она думала: зачем?
В Чайна-таун (китайском квартале) купили сувенир – палочки и мисочку для риса.
Гуляли в японском парке среди альпийских горок,  композиций из коряг и камней, фонтанов и ручьёв, мхов, травы, невиданных кустов. Очень красиво.
Обедали в китайском ресторане – ели печёную курицу в сладком лимонном сиропе. Странное ощущение – мясо с вареньем. Она посолила. И поперчила. Вкусно.
Проходили мимо викторианских домиков, вплотную прижавшихся друг к другу. И странно было слышать, что земля имеет цену, продаётся, что она  дорогая…
Мимо проезжал трамвай – вагончик, облепленный народом. Местный раритет.
Пересекали по мосту залив Полумесяца - Халф-Мун-Бей, и он рассказывали, как однажды во время землетрясения этот огромный, несусветный, на металлических опорах мост рухнул в воду  со всеми автомобилями…

Ездили в колледж - если она останется, надо же чем-то заняться. Обучиться языку и компьютеру в течение года стоило 5 долларов.
Он говорил о преимуществах здешней жизни, старался убедить, как в Калифорнии хорошо, гораздо лучше, чем там, в России.

Да. Хорошо, очень хорошо, как в раю. И красива природа, и документы оформляются быстро, и комфортный быт, и есть работа, и люди, как люди.

…Он нашёл свой причал, свой приют, он его заслужил. А она, видимо, ещё нет.  Он бы жалел её и берёг. Но ей нужно было домой. В Россию. В ад…
Он стоял в аэропорту, понурив голову, прощаясь навсегда.