История третья. Покушение на Первого

В ОТЛИЧИЕ ОТ ПРЕДЫДУЩИХ, ЭТА ИСТОРИЯ ЯВЛЯЕТСЯ ПРОИЗВЕДЕНИЕМ ДОКУМЕНТАЛЬНЫМ. Она представляет собой расшифровку ментограммы, сделанной профессором Э. Я. Тетерниковым по заказу В. Д. Кожуна, председателя Особой комиссии по чрезвычайному расследованию.

I

Через два с половиной дня заканчивается наше заточение. Так сказали по телевизору. Самой первой об этом, конечно, узнала Наташка. С намыленной мокрой башкой, как была, она выскочила из ванной (в этой странной квартире даже на кухне и в ванной есть телевизоры), и стала носиться взад и вперед по прихожей, вопя:

— Лю-у-уди! Лю-у-уди!

И почему-то даже сейчас: с намыленной мокрой башкой, в черных стоптанных тапочках, в древней ветхой тельняшке с огромной прорехой на пузе — она была очень красивой. Просто жутко красивой.

— Чего тебе? — сердито спросил ее Димка, делавший (как и всегда по утрам) свою суперпуперзарядку и именно в эту минуту пытавшийся сесть на продольный шпагат. — Чего тебе, Тишка?

Но Наташка ни хрена, естественно, его не слушала и продолжала подпрыгивать и орать:

— Лю-у-уди! Лю-у-уди!

(Она всегда начинает подпрыгивать и орать, когда ей кажется, что она счастливая).

— Лю-у-уди! — наконец сумела выговорить Наташка. — Послезавтра! Первый! Приезжает! В Питер… Ко-о-онец заточенью!!!

И я тоже заорал: «Конец заточенью!» и даже суровый и непреклонный Димка, уже практически севший на свой суперпупершпагат, раскрыл было пасть и крикнул: «Конец за…», но вовремя спохватился, сделал непроницаемо серьезную рожу и недоверчиво буркнул:

— Но он же собирался ехать в Корею?

— Не едет! — продолжала во всю глотку вопить Наташка. — Ни хре-на не е-дет! Какие-то там неполадки! В кремлевской палатке!

— Та-ак, — ответил Димка еще суровее.

— Та-ак, — очень похоже передразнила его Наташка и развернула свою светящуюся от счастья ряшку ко мне:

— А ты почему не говоришь «та-ак», товарищ Гриня?

— Та-ак, — послушным эхом отозвался я, и тут мы не выдержали и заржали. Сперва засмеялась Наташка, потом грохнул я, а потом заухал и заскрежетал и сам железобетонный товарищ Дима — он попросту угорал, выговаривая то «ху-ху», то «ха-ха», то «хе-хе» своим на редкость красивым, почти что дикторским голосом и все это время зачем-то хранил на лице маску суровости и непреклонности.


II

Между прочим, это именно Димка втравил меня в эту историю. А началось все с того, что он попросту спас меня в «Шайбе».

Как давно это было!

(Месяцев восемь тому назад).

Я сидел в тогда в «Шайбе», курил сигареты «Трува», пил болгарское бренди «Слънчев бряг» и на чистой инерции пытался заклеить присевшую ко мне за стол низкозадую и плоскогрудую шлюшку.

А по «Европе-плюс» играли «Битлз».

— Блэк бёрд сининг ин вэ дэд ов найт, — пела «Европа-плюс» голосом покойного Джона Леннона
 
(ПРИМЕЧАНИЕ РЕФЕРEНТА Н. Н. ЯДЛОВОГО: искреннее заблуждение объекта исследования. На самом деле песню «Blackbird» исполняет не экстремист Джон Леннон, а личный друг Президента сэр Пол Маккартни)

 а я курил себе «Труву», пил ядовитое бренди и с любопытством разглядывал не блиставшее интеллектом лицо боевой подруги. По этому (не блиставшему интеллектом) лицу было размазано — чтоб не соврать — граммов сто пятьдесят всевозможного парфюмерного жира, и я зачем-то все время старался мысленно смыть с ее морды косметику и со смесью страха и вожделения думал, что, наверное, завтра утром я именно такой ее и увижу.

Скорее всего увижу.

На соседней подушке.

И, чтобы помочь какой-то на редкость ленивой сегодня похоти до конца пересилить брезгливость, я покорно последовал совету мудрого битла («Тэйк ёр брокен вингз энд лён ту флай», — вкрадчиво убеждала меня «Европа-плюс» его неповторимым голосом) и влил себе в пасть еще граммов сто пятьдесят паленой псевдоболгарской дряни.

— Опаньки! — мысленно выдохнул я.

(Пошло, между прочим, нормально).

— Ю ар оллвиз вэйтинг фо виз момент ту эрайз, — пело радио.

(Верно, Джонушка, верно!)

А прямо напротив меня сидел Димка. С ним тоже, естественно, была женщина. Нет, не Наташка (куда там Наташке!), с ним была будущая вице-мисс Петербург Викочка, с которой у Димки в те баснословно далекие времена имела место любовь, морковь и обоюдное цветение помидоров.

Между прочим, в тот вечер я знать не знал, что Димка — это Димка, а Викочка — это Викочка. Для меня они были просто парой залетных пижонов, на которых мне было, с одной стороны, глубоко наплевать, а с другой стороны я им, конечно, чуть-чуть завидовал — уж больно велик был контраст между двухметровым Димоном под руку с супермоделью и мною с моей дульсинеей.

Но, в общем и целом, мне они были, конечно, по фигу. Что мне какая-то пара залетных интелепупиков.

Растереть и насрать!

Я встал и неловкой походкой пытающегося выглядеть трезвым человека пошел к барменше за новой порцией.


А, когда я вернулся…

Мамочка родная!

Из-за моего стола уже вовсю доносился гортанный орлиный клекот, над столом было тесно от возбужденно порхающих волосатых рук, а вокруг было мокро от разлетающейся во все стороны микроскопической слюнной пыли, короче — за столом присутствовал Александр Д. Фрайфельд собственным, блин, пёрсоном, причем Александр Д. Фрайфельд, увы, пребывавший в самом, блин, неприятном из всех своих состояний — в состоянии произнесения многочасовых патриотических монологов.

— У нас духовность, — заглушая «Европу-плюс», орал он, — мы чеченов мочим а у западников что одна прибыль!

(Любые знаки препинания в речи Александра Д. Фрайфельда отсутствуют начисто. Более того, наиболее близкой к оригиналу была бы, пожалуй, такая запись: «Унасдуховностьмычеченовмочимаузападниковчтооднаприбыль!!!» — но остатки уважения к возможным читателям заставляют меня таки нарубить его речь на слова).

— Ты конечно можешь сказать тебе что ты еврей а я тебе кристя отвечу что именно нам жидам и прочим чучмекам больнее всего наблюдать распад великой империи ибо кристя учти…

Дульсинея позевывала.


К Александру Д. Фрайфельду у меня отношение сложное.

Сугубо абстрактно я его, конечно, люблю. Но чисто практически он может заговорить меня до смерти. Так что реальное мое к нему отношение примерно такое: Александра Д. Фрайфельда я предпочитаю принимать в небольших, строго предписанных медициной дозах и всегда предварительно разбавляю его двумя-тремя-четырьмя знакомыми.

Таково мое отношение к Саше Фрайфельду в принципе. Но вот именно в тот злополучный вечер, учитывая, во-первых, то, что я был уже здорово выпивши, а, во-вторых, в «Шайбу» пришел не за лекциями о русской духовности, что у меня здесь намечалась любовь, морковь и весьма вероятное цветение помидоров, что у меня, короче, за столиком сидела готовая почти что на все боевая подруга (а я, между прочим, белого женского тела уже целых полгода не видел), в общем, учитывая все это, именно в тот злополучный вечер Саша Фрайфельд был нужен мне, как племенному быку — очки.

Или, как здешнему вышибале — тросточка.

И я, естественно, с превеликим бы удовольствием Александра Д. Фрайфельда из-за столика выпер, если бы для этого существовали хоть какие-то относительно интеллигентные способы, окромя одного — подойти и заехать ему прямо в челюсть.

(Ибо любые намеки Александр Д. Фрайфельд со всею решительностью игнорировал).

Так что мы с дульсинеей томились, позевывали и, хочешь — не хочешь, выслушивали бесконечный Фрайфельдов монолог.

— Чудак ты пойми либо ты за возрождение россии либо ты против возрождения россии время империй кончилось да ни хера оно не кончилось при юстиниане византия возродилась практически в полном объеме и простояла тысячу лет до самого прихода турок а турки ни хрена бы не взяли константинополь если б тогдашний византийский царек согласился на унию с руссо-монголами… — с обычной скоростью тысяча слов в минуту трещал Саша Фрайфельд.

(«А интересно, — вдруг мельком подумал я, — а как там у Александра Д. Фрайфельда с личной жизнью? Выглядит он, вроде, солидно: окладистая бородища, чапаевские усы, две верхние пуговицы на рубашке в любую погоду расстегнуты, являя миру весьма и весьма мускулистую грудь, поросшую темно-коричневым волосом. Короче, на вид Саша Фрайфельд явный самэц. Но вот под руку с живой бабой его ни разу не видели).

Итак, мы с подругой откровенно позевывали и от скуки налегали на алкоголь. И вот, когда и ее «Амаретто» и мой «Слънчев бряг» были вылаканы досуха, я, собственно, и совершил ту роковую ошибку, которая и переломила мою жизнь пополам и в конце концов загнала меня сюда, на улицу Ленина: подойдя к барной стойке, я начал вовсю флиртовать с красоткой-барменшей и, соответственно, оставил свою боевую подругу в одиночестве, что в условиях плавно подходящего к закрытию бара было поступком не очень разумным. И, когда я вернулся (у барменши мне, ясное дело, не обломилось ничего, кроме совершенно не конвертируемых в интим подхихикиваний и улыбочек), короче, когда я вернулся, у моего столика уже толпилась целая пропасть народа: окромя Александра Д. Фрайфельда, еврея, так сказать, патриота, там был Вадик Штейнберг, еврей-космополит, а также чистокровный русак Вовик Шахматов, явно пытавшийся склеить мою дульсинею, а также полуукраинец-полумордвин Тимур Тарасюк, просто пришедший попить на халяву, а кроме этого…

Опаньки!

За моим (довольно большим) столом восседало два еще каких-то на редкость мутных персонажа — двое каких-то невесть вдруг откуда явившихся хачика: один был морщинистый и худой, а другой был огромный и наглый. Они сидели рядком, чуть пригубливая принесенное с собою в высоких бокалах пиво, и откровенно раздевали мою дульсинею раскаленными от похоти взорами.

(Дульсинея же этому, ясное дело, только радовалась и время от времени развратно и хрипло хихикала).

— О-пань-ки! — с каким-то странным восторгом подумал я. — Это называется: приплыли. Гутен морген, Юхан Борген.

Огромный и жирный хачик был разика в два побольше меня.

И раз в десять наглее.

— На-а-аш ленинградский футбол, — самым краешком уха услышал я так ни на секунду и не прервавшийся монолог Саши Фрайфельда, — сейчас в та-а-акой жопе а хули в сорок четвертом году мы взяли кубок а хули тот кубок желудков два какие мяча вколотил дасаеву а потом куусюси и если они не вернут в команду брошина то больше я за зенит болеть не буду!

— Болеть за «Зенит» — все равно, что иметь в семье ребенка-дебила, — перебил его тонкий голос Вадика Штейнберга, еврея-скептика.

— А чтобы иметь ребенка нужно иметь, братцы, что? — о чем-то своем, наболевшем и выстраданном, завел разговор Вовик Шахматов, имевший в нашем кругу репутацию ловеласа-теоретика. — Нужно иметь жену и… еще одну штучку. Что касается штучки, то она у меня есть. А вот жены нету.

— За это надо выпить! — гаркнул Тимур.

И здесь жирный хачик, чуть-чуть прищелкнул короткими пальцами, и моя неприступная красотка-барменша тут же стремглав подбежала к столу.

— Да, Федь, чего? — подобострастно спросила она.

(Какое странное имя для хачика: «Федя»).

— Один… нет, два бутылка водки на всех, — с гортанным акцентом ответил ей странный Федя, — и один бутылка шампанского для Кристиночки.

(Так звали мою дульсинею).

— Федь, а тебе? — заботливо уточнила барменша.

— А нам еще пива.

— Одну минуточку.

И барменша, как-то странно напрягшись спиной и почти не виляя бедрами, побежала выполнять VIP-заказ.


III

— Давай, что ли, пошли? — шепнул я Кристине.

— Да нет, еще рано, — намеренно в полный голос отозвалась она, — время-то еще детское.

— А тем более, с чего это ты решил, — вдруг в самый неподходящий момент встрял в наш разговор дурак-теоретик, — с чего это ты решил, что Кристиночка будет ночевать именно у тебя? Ты здесь не единственный мужчина.

— А я вообще ни к кому не хочу идти на ночевку, — изысканно пошутила Кристина, — ведь я еще девочка.

Принесли водку с шампанским.

(Красотка-барменша сперва их выставила перед Федей, но тот, подумав, передвинул их к щуплому. Очевидно, по каким-то их, сугубо хачиковским обычаям, главным за этим столом был именно он).

Маленький хачик встал, разлил водку на четыре стакана и передал их к нам. Потом он ловко, со чмоком открыл шампанское, взял было за длинную шейку бокал, но здесь наблюдавший все это огромный хачик не выдержал, выдрал из рук маленького бутылку, сам наполнил бокал и хищно подал его Кристине.

(Очевидно, шампанское и неразрывно с ним связанные русские бабы были для него важнее любых традиций).

Потом он вопросительно взглянул на щуплого. Видимо, по их, опять заимевшим силу, законам произносить первый тост полагалось ему.

И маленький хачик, грустно поблескивая глазами-маслинами, произнес какой-то длинный и мудрый восточный тост, прозвучавший в этом гадюшнике так же нелепо, как выглядела бы, скажем, попытка станцевать менуэт или прочитать вслух «Муху-Цокотуху».

Мы выпили водку. Эти искрящиеся сто с чем-то грамм оказались той самой соломиной, что переломила спину верблюду. Еще пару минут назад я был практически трезвым (от предыдущей порции коньяка я почему-то, наоборот, протрезвел), но, опрокинув эту халявную сотку, сперва вдруг почувствовал необычайный душевный подъем, потом — какую-то непреодолимую и стыдную слабость, а потом… потом лично со мной ничего такого особенного и не случилось — но что-то на редкость странное произошло с окружавшим меня временем и пространством. Пространство вдруг сузилось, а время пошло рывками — словно груженый КамАЗ  в большой пробке. Какие-то избранные мгновения длились годами, а остальные проскакивали совершенно бесследно.

Например, удивительно долго маячила всклокоченная борода Саши Фрайфельда. Борода шевелилась и выталкивала из себя какие-то речевые фрагменты, но, поскольку звука все эти минуты практически не было, то отдельные, чудом пробивавшиеся сквозь шумовую завесу слова были лишены даже тени здравого смысла. Например, бородища извергла роскошное слово «споспешествовать». Что бы это могло значить?

Потом мутно, не в фокусе, висел Вовка Шахматов. Практически все, произносимое им, было слышно на редкость четко, до последнего звука, но именно эта избыточная отчетливость и мешала вылетавшим из его уст словам складываться в предложения. Единственное, что я сумел разобрать, было: « … да, просто покрепче поцеловать, вот и все. А, может, и не только поцеловать. Правда, Кристиночка? Может быть, тебе будет полезней…»

А потом вдруг стали показывать жирного хачика.

Он стоял передо мной. Я медленно приближался к нему. Между нами металась белая от страха Кристина.

Всю нашу гоп-компанию сразу как ветром сдуло. Я остался один на один с огромным абреком.

Хачик взмахнул рукой — я легко, как тряпичный кукла, свалился на пол.

Хачик дал мне подняться.

— Ты, пьяная русская свинья, — прошипел он мне на ухо, — я сегодня буду ебьят твою бабу.

И снова врезал.

На этот раз я с огромным трудом, но на ногах устоял. Попытался ответить, но лишь нелепо провел кулаком по воздуху. Потом пропустил еще несколько страшных ударов: моя голова пару раз мотнулась из стороны в сторону, а щеку, бровь и скулу обварило крутым кипятком. Мне, в общем-то, было не больно и только заливавшая оба глаза кровь ужасно мешала видеть. Наконец, я сумел разглядеть маячившее передо мной коричневое запястье хачика и радостно впился в него зубами. Хачик выматерился и жахнул меня кулаком по загривку.

На какое-то время я отключился.

…Очнулся я от поцелуя Кристины. Она держала в ладонях мое залитое кровищей лицо и приговаривала: «Бедненький, бедненький…»

(При виде ее продырявившегося от слез макияжа меня чуть не вырвало).

Оттолкнув Кристину, я встал и поискал глазами соперника. Его нигде не было.

Что за притча?

И лишь пару мгновений спустя я наконец-то его увидел: он валялся пластом на полу, словно скомканное ватное одеяло. Над ним нависал тот худой и хилый с виду пижон, что пришел сюда с невероятно красивой бабой, и методично мутузил его ногами. Сама эта неправдоподобно красивая женщина стояла рядом и, заломив обнаженные длинные руки, громко упрашивала: «Дима, не надо! Дима, не надо!»

(А за спиной у нее сидел на корточках маленький хачик и, прикрывая ладонями сломанный нос, беззвучно плакал).


Полминуты спустя двухметровый красавец обернулся ко мне и тихо приказал:

— Съябываем.

IV

К нам сегодня пришел Ю. А.

Ю. А. — это единственный человек, связывающий нас с внешним миром. Эту аббревиатуру «Ю. А.» мы почему-то привыкли расшифровывать как «Юрий Александрович», хотя никаких оснований для этого у нас нету. Точно с тем же успехом он может оказаться и Юсуфом Абддурахмановичем или, скажем, Юлианом Авенировичем.

Короче, этот Ю. А. — человек на редкость скользкий и темный, и с какой-то долей уверенности я могу сказать о нем лишь одно: таким мордоворотам, как он, я с детства не верю.

Дождитесь времени новостей, включите любой из центральных каналов и через пару минут вам наверняка покажут какого-нибудь брата-близнеца Ю. А.: чуть жирного, чуть потного, в чуть криво повязанном галстуке, причем этот криво повязанный галстук обязательно выгибается дугою там, где кончается диафрагма и начинается область отложения социальных накоплений.

А если вы вдруг решите увидеть Ю. А. живьем, то — как говорится, флаг вам в руки — зайдите в любую думу, в любой исполком, в любую, распределяющую хоть сколько-нибудь значимые блага контору, наугад ткните пальцем и — ваш палец упрется в круглый живот Ю. А.

Между тем, Димка слушается Ю. А. безоговорочно.

Во-первых, говорит он, война (пусть даже гражданская) — это война, и на войне выполняют приказания любого, даже самого несимпатичного лично тебе начальства. А, во-вторых, изо дня в день повторяет Димка, любая идея лишь тогда становится материальной силой, когда ее начинают поддерживать люди, вроде Ю. А. Без социальных накоплений Абрамыча любая, даже самая правильная идея так и останется голой фикцией.

Короче, он очень умный — этот Димка. И я верю ему, как себе. Иначе фиг бы я стал терпеть Юстиниана Авенировича.


V

Сегодня, вместе с Ю. А., мы ездили… куда бы вы думали?

В Смольный.

В Федеральную службу охраны .

(ПРИМЕЧАНИЕ В. Д. КОЖУНА: за допущенную халатность начальника Федеральной службы охраны назначить директором музея В. И. Ленина. Об исполнении доложить мне лично).

Там в очень тесном и очень плохо проветриваемом помещении с нами провели подробнейший инструктаж на тему: наши задачи и действия в момент проезда Охраняемого Лица к Храму. Мы — а в этом плохо проветриваемом зале набилось, в общей сложности, штук пятьдесят всевозможных орлов с Лубянки и Литейного — так вот, мы, орлы, должны будем изображать праздношатающихся гуляк в момент проезда Охраняемого Лица на первый официальный молебен в Храм Всех Скорбящих. Лично я, снабженный новенькой ксивой на имя Каспаряна Сурена Хареновича, должен буду представлять продавца сувениров у стойки №8 (ни одного настоящего торгаша близ храма, понятное дело, не будет).

В полдесятого вечера мы дружной лубянско-литейной толпой съездили к перекрытому ради такого дела каналу, где и провели генеральную репетицию на месте. Мы все шикарно выглядели: и перевязавшая поясницу платком продавщица цветов Наташка (такого экстремального, как у нее, макияжа я, честно говоря, даже в «Шайбе» не видел), и, как всегда, безупречно одетый Димон в наряде классического нового русского (ослепительно белый шарф, малиновое пальто и немыслимой красоты штиблеты), и — чего уж там скромничать! — на редкость достойно смотрелся и ваш покорный слуга — Каспарян Сурен Харенович в своих намертво приклеенных усиках a la Адольф Гитлер, со своей наведенной специальной пастой трехдневной небритостью и широких, словно Черное море, джинсах-бананах. (При этом немалую толику шарма мне предавала и красовавшаяся за моею спиною кормилица — сувенирная стойка №8).

Ах, как все-таки жаль, что никто, окромя ко всему равнодушных лубянско-литейных орлов, не видел размещенных на ней богатств: огромных деревянных яиц, гигантских немых балалаек, солдатских шапок-ушанок, тяжелых малиновых вымпелов победителей соцсоревнования и — безусловно! — безоговорочного лидера продаж трех последних туристских сезонов — выполненного в виде царей и вождей набора матрешек.

На моей сувенирной стойке таких наборов было ровно четыре. Во всех четырех наборах стоявшим вторым Горбачев имел, как положено, крошечное пятно на лысине. Одно пятно. Но я был уверен, что к моменту «икс» у одного Михаила Сергеевича на лысинке выступит два пятна.

Такой небольшой брачок.

Чуть заметный дефектик.

Совсем не умеют работать эти русские!


VI

Лишь где-то в начале первого мы порознь возвратились к себе на Ленина. По приказу Ю. А. был сразу объявлен отбой. Но мы все равно еще минут сорок курили на кухне. За эти сорок минут мы успели переговорить обо всем на свете: о Чапаеве и Пустоте, о болванушках-интернешенал, о Владе Стошневском, о том, переступит ли когда-нибудь бак фантастическую отметку в семь тысяч, о первом Наташкином ухажере — дебиловатом качке, пошедшем ради нее на убийство, о том, можно ли в реальной уличной драке провести высокий «маваши-гери», и том, что важнее всего для мужчины — мужество, ум или деньги.

Не говорили мы лишь об одном. О том, что ровно через тридцать часов всех нас — девяносто девять шансов из ста — не будет. Об этом в нашей тусовке базарить не принято, и те, кто нарушают это негласное правило (был здесь у нас такой Гена), в один прекрасный момент исчезают раз и навсегда.


VII

С утра я заметил, что выражение маленьких глазок Ю. А. переменилось. Что эти — вполне поросячьи с виду — глаза вдруг не шутя налились какой-то спецназовской синью. Да и, вообще, при чуть более пристальном взгляде на Ю. А. нежданно-негаданно выяснилось, что и плечи у него не узенькие, и подбородок весьма волевой, а под тоненькой пленкой номенклатурного жира скрывается слой вполне ощутимых мышц.

И ежели раньше я мог представить Ю. А. лишь в виде классической департаментской крысы, вымогающей мзду за право на установку пары ларьков близ станции метро «Академическая», то сегодня я понял, что ему по силам и дела посерьезней. Я легко представил его проводящим зачистку где-нибудь возле селения Малые Атаги, а потом, практически не напрягаясь, трансформировал Авенировича в классического новорусского зама, сегодня заказывающего генерального, а завтра клянущегося у его разрытой могилы: «Серега, мы отомстим!».

И вот этот, весь переполненный невесть откуда вдруг взявшейся крутизной Авенирович сегодня провел у нас инструктаж. Я шел у него вторым. А сперва он часа полтора о чем-то беседовал с Димкой.


…Когда я вошел, Ю. А. чуть привстал и впервые в жизни подал мне руку.

— Седай, Гринька, седай, — произнес он после рукопожатия и заглянул мне прямо в глаза (что, кстати, тоже у него не в обычае). — Догадываешься, зачем я тебя вызвал?

— До… гадываюсь, — смущенно ответил я.

— Ну, и…?

— Вы, наверно, хотите меня проинструктировать по поводу… завтрашнего.

— Верно! — кивнул головою Ароныч. — Варит, варит у тебя, Григорий, кумпешка. Только… — он вынул и взвесил в ладони позолоченную зипповскую зажигалку, — только скажи-ка мне, Гринька, какой это может быть инструктаж, когда и так все расписано с точностью до миллиметра?

— Ну… — немного подумав, ответил я, — видимо, инструктаж — это только повод, а на самом деле вы хотите оценить мою психологическую готовность к… событию.

— Ну, и это, конечно, тоже, — вновь закивал головой Андрианович. — Ох, и варит у тебя, Григорий, кумпешка! Но… главное все же не в этом. Ответь мне, пожалуйста…

Он выдоил из зажигалки длинный светло-коричневый язычок пламени. Какое-то время смотрел на него. Потом, подкрутив колесико, сделал его ровно вдвое короче.

— Ответь-ка мне, Гринька, какова вероятность выжить для тебя лично?

— Полпроцента.

— И… не страшно?

— Страшно, — чуток побледнев, согласился я. — Конечно же, страшно, товарищ Главный. А хули делать-то? Т. е., простите… я просто хотел сказать, что решение участвовать в Деле принято мною обдуманно и продиктовано тем, что… Да какой с меня толк? У меня ни профессии, ни образования, ни девушки. Какая от меня хоть кому-нибудь польза? … А так появляется возможность сделать что-нибудь значительное… ну для… для Родины…

— А знаешь… — Ю. А. посмотрел мне прямо в глаза (именно в эту минуту я и заметил, что эти, совсем поросячьи с виду глаза на самом деле джеклондоновские и стальные), — а знаешь, Григорий, ведь я тебе верю. Да… — Юрасий надолго задумался. — Прав! Четырежды прав был Павел Сергеевич: семнадцатилетние мальчики умирают за Россию с улыбкой! А вот мы, пожилые козлы, остаемся жить. Как это, в сущности, несправедливо! Ч-черт… — он смахнул кулаком набежавшую в угол глаза слезу, — ч-черт, извини меня, Гринька…

Юрасий порылся в карманах и шлепнул на стол золотисто-бело-коричневую пачку легкого «Мальборо».

— Будешь?

Я отрицательно помотал головой.

— Ну, вольному воля. А я с твоего позволения отравлюсь маленько.

Он щелкнул «Зиппо» и закурил.

— Так вот… — Ю. А. осторожно выпустил тонкую струйку дыма, — я тебе, Гринька, признаюсь честно, что такой вот сугубо безальтернативный вариант операции меня не устраивал. Причем, активно. О чем я не раз и не два сообщал Руководству. И вот чего мне в конце концов удалось добиться…

Он расстелил на столе подробную карту набережной.

— Итак, покажи-ка мне, Гринька, где здесь твое место?

Я показал.

— Где проедет Объект?

Я вновь показал.

— Твои действия?

Я объяснил.

— Пути отступления?

Я провел по карте карандашом тоненькую штрихпунктирную линию.

— Правильно! — вновь кивнул головою Юрасий. — Варит, варит у тебя, Григорий, кумпешка! А теперь ответь мне, как на духу: тебя этот план устраивает?

Я удивленно взглянул на Ароныча.

— То есть?

— В смысле, нравится ли лично тебе такой план, по которому тебя, девяносто девять шансов из ста, укокошат?

«У, старый козел-провокатор!» — возмутился я про себя, а вслух ответил.

— Извините, но я… не оцениваю этот план с указанной вами точки зрения. Нравится или не нравится, но этот План утвержден Руководством и должен быть выполнен любою ценой.

— Ну, это конечно! — поспешно согласился Ароныч. — Естественно! Но… если бы Руководство вдруг предложило иной, более щадящий План, ты был бы — доволен?

— На… наверное.

— Короче, слушай меня, Григорий. Слушай внимательно. Что находится здесь?
И он ткнул карандашиком в точку, расположенную между мной и Объектом.
— Здесь… находится люк, — напрягшись, ответил я, — обыкновенный люк канализации.

— Правильно! — возликовал Авенирович. — И под крышкой этого люка скрыт твой, Григорий, шанс. Слушай меня внимательно. Завершив свои действия, ты должен единым прыжком переместиться сюда и дернуть на себя крышку люка. Конечно, согласно инструкции, крышки всех люков на трассе Объекта должны быть заварены, но… мне почему-то кажется, что в данном конкретном случае эта инструкция соблюдена не будет. Вечный российский бардак! Мда… Короче, крышку именно этого люка тебе удастся легко приподнять, после чего ты сможешь запрыгнуть внутрь и скрыться в тоннеле. Через восемь метров за первым же поворотом тебе нужно будет нащупать находящийся справа рычаг. И, нащупав, что есть силы дернуть. Произойдет микровзрыв, который отсечет тебя от погони. В самом конце тоннеля тебя будут ждать наши люди. Ты все понял?

— Да. Понял.

— А теперь повтори.

Я повторил.

— Отлично! Так… Ну, я надеюсь, Григорий, мне не нужно лишний раз уточнять, что все вышеизложенное является наистрожайшим секретом, которой ты не имеешь права делиться ни с кем, не исключая и членов группы. Ты это понял?

— Понял.
— Ну вот и ладушки. Ну что же, Гринька … — Юрасий немного помедлил, — ты, в принципе, можешь идти. Как говорится, с Богом!

Ю. А. потушил мальборину, поднял свою маленькую пухлую руку и осенил меня крестным знаменьем.

Я направился к выходу.

— Эй, Гриш, постой! — вдруг окликнул меня у самых дверей чуть хрипловатый голос Юкагира Авенировича. — Здесь ведь дело такое… Риск, как ты понимаешь, все равно ведь огромный. Может, ты хочешь… расслабиться? С телкой?

— Да нет… — как-то совершенно по-школьному растерялся я. — Наверное, лучше не надо…

— А, может, все-таки надо? — по-отечески улыбнулся Юрасий. — Ты, Гринька, главное, не тушуйся. Телки будут, что надо. Класса «А»! Ты таких, небось, и не щупал. Туда, — Юрасий интимно понизил голос, — в эту, Гринька, VIP-сауну сам генерал-губернатор ходит! И не жалуется. А?!

— Да на фиг мне ваши телки?! — возмутился я и тут же (боясь, что Юрасий сочтет меня голубым) начал жарко оправдываться. — Видите ли… у меня есть препятствие сугубо… нравственного порядка. Я, короче, люблю одного человека, а он, т. е. это, конечно, она… она не отвечает мне…  взаимностью. И о любой физической близости с кем другим мне даже подумать сейчас… противно.

— Да она не узнает! — гоготнул Ароныч.

— Это… — продолжил вовсю заикаться я, — это не… имеет… ни малейшего значения. И, товарищ Главный, пожалуйста, не разговаривайте со мной, как с мальчишкой. Вы, конечно, намного старше меня и с вашей точки зрения я, конечно, и есть мальчишка, но не разговаривайте со мной как с мальчиком в… в физиологическом смысле этого слова. Мне девятнадцать с половиной лет, у меня уже были… женщины и, как считают некоторые, их было достаточно много и я… я, короче, всерьез полюбил в первый раз в жизни и… и не надо, пожалуйста, больше мучить меня, а то я могу обидеться.

— Да-а… — изумленно протянул Юрасий. — Ну, и молодежь подросла! А ведь находятся мудаки, которые… Да-а, — он вновь удивленно поджег зажигалку и долго-долго смотрел на подрагивающий язычок пламени. — Знаешь, Гринька, тебе бы жить при коммунизме. В каком-нибудь, ****ь, XXI веке, выдуманном братьями Стругацкими… Короче, Гринька, иди. Ты отличный парень.


VIII

Я вышел в холл, где покорно сидела дожидавшаяся вызова на собеседование Наташка. Отстрелявшийся пару часов назад Димон катал шары в бильярдной. Сквозь доносившийся оттуда стук и грохот было слышно, как он негромко мурлыкал себе под нос «Why don’t we do it on the road» Пола Маккартни.


IX

Поскольку Юрасий был с нами до часу, полноценного вечернего трепа не получилось. Мы поболтали всего ничего: о «Братьях Карамазовых» (только-только явившийся после довольно долгой отлучки Димка утверждал, что интрига романа практически полностью повторяет обстоятельства убийства императора Павла и как-то связывал это с учебой Ф. М. в Инженерном училище), потом обсудили «Балладу Редингтонской тюрьмы», сериал «Дикая Роза», пресловутый звездно-фиктивный брак Пугачевой с Киркоровым, художественные достоинства недавно выпущенного романа «Жизнь насекомых» (Наташка оказалась его горячей сторонницей, а Димка при одном только слове «Пелевин» кривился, шипел и начинал возмущенно ерошить свои чуть влажные после недавней отлучки волосы), потом речь зашла о нынешнем кризисе БДТ и о том, кто является объективно лучшим актером XX века (Димка болел за Юрского, я за Даля, а Наташка вдруг решила проявить оригинальность и стала настаивать на кандидатуре Е. Евстигнеева, аргументируя ее тем, что «он некрасивый, но очень милый»).

Вот, вроде, и все.

Ну а потом, опосля появления демонстративно посмотревшего на часы Юрасия, нам пришлось разойтись.

Но перед самым уходом Наташка успела прочесть нам стихи. Я запомнил их выборочно, потому что Наташка читала их по-английски (в сравнении с нею и с Димкой я ни фига, конечно, не знаю язык).

Under the wide and starry sky

Прочитала Наташка

Dig the grave and let me die…

Дальше не помню. А кончалось вот так:

Here tа-tа the verse you grave for me:
Here he lies where he long’d to be;
Home is the sailor, home from sea,
And the hunter’s home from the hills .

(ПРИМЕЧАНИЕ РЕФЕРЕНТА Н. Н. ЯДЛОВОГО: процитированный террористом отрывок представляет собою стихотворение  Р. Л. Стивенсона «Реквием».
 
Под небом просторным, в подлунном краю
Меня положите в могилу мою.
С улыбкою жил -- и в последний приют
С улыбкой сойти я готов.

Камень могильный покройте строкой:
«Вот он покоен, искавший покой --
Моряк возвратился с моря домой,
И охотник вернулся с холмов...

(перевод Д. Коваленина)

ПРИМЕЧАНИЕ В. Д. КОЖУНА: на основании федерального закона «Об экстремизме» установить за Р. Стивенсоном и Д. Ковалениным наружное наблюдение. О результатах доложить мне лично).


Потом Наташка по очереди поцеловала нас в лоб и ушла к себе в комнату. Мы с Димоном попробовали еще чуть-чуть потрепаться, но разговор не клеился. Мы молча выкурили по сигарете и, завидев возмущенно постукивающего по циферблату Юрасия, тут же разошлись по койкам.

X

Проснулся я в половине третьего. Проснувшись, долго лежал в темноте и — улыбался.

Улыбаясь, я думал.

Думал о том, о чем, оставаясь один, я думал всегда.

То бишь — о Наташке.

Я вспомнил ее выскакивающей из ванной с радостным воплем: «Лю-ю-юди! Лю-ю-юди!». Вспомнил ее читающей в сумраке «Under the wide and starry sky». Вспомнил ее такой, какой увидел впервые: дождливой осенью, в синей болоньевой куртке, идущей под руку с Димкой на углу Невского и Садовой.

И, вспоминая все это, я был неприлично СЧАСТЛИВ.

Какой идиот назвал т. н. неразделенную любовь несчастливой?

Какой придурок решил, что счастье это — женитьба, долги, алименты, серебряный юбилей, мимолетные командировочные измены и приобретенный в трехлетний кредит цветной телевизор «Радуга»?

Да что вы знаете о счастье, мои милые?

А просто увидеть утром остывшую чашку кофе, а на ней — тонкий след ее чуть накрашенных губ?

А просто слышать ее звонкий голос?

А просто найти на холодильнике ее обращенную к вам записку и заметить в коротеньком слове «Гриша» подчеркнутую снизу букву «ш»?


— Шорт побейри! — вдруг крикнул я в полный голос. — Ёб твою мать! Шорт побейри!

Я встал и, не зажигая света, оделся.

Шорт побейри!

Я просто обязан что-нибудь сделать для… для этой маленькой девочки.

Ведь ровно через семь с половиной часов ни ее, ни меня не будет.

Шорт побейри! Я есть говорить вам правда!

Ровно через семь с половиной часов всех нас не будет. Меня не будет, потому что я очень люблю ее. Ее не будет, потому что она по уши влюблена в Димку. А Димки не будет, потому что он беззаветно влюблен в свое Место в Истории. Он готов претерпеть, что угодно, чтобы еще не родившиеся тинэйджеры 2022-ого года носили футболки с его героическим профилем.

Шорт побейри! Я есть говорить вам правда!

Я снова представил сияющую от счастья Наташку и вдруг решил подарить ей… цветы.

Естественно, розы. Правда, русских денег у меня с собой не было, но была припрятана бумажка в двадцать долларов. Выйти на улицу через дверь или даже окно я не мог. За домом, естественно, велось наблюдение и, если б меня засекли, меня бы ждала судьба преподобного Гены.

Но я знал, что мне делать. В нашем сортире (в нем, кстати, был такой высокий потолок, что восседавший на унитазе орлом посетитель чувствовал себя котенком, упавшим на дно колодца), так вот, в этом нашем сортире-колодце на высоте метра три с половиной имелось окно.

Еще месяц назад я его проверил. Оно (единственное из окон нашего логова) выходило на глухой боковой торец, наблюдения за которым — девяносто девять шансов из ста — не было. На этом торце, на расстоянии вытянутой руки от оконца проходила труба — идеальный путь, что вниз, что наверх даже для человека, не обладающего акробатическими способностями.

Короче, дело оставалось за малым — долезть до окна.. Прошлый раз на это ушел ровно час. Но сегодня мне повезло: за мокрые водопроводные трубы была задвинута лестница. Нормальная, крашеная в кирпичную краску стремянка высотою в два метра. Я, конечно, не стал ее раскладывать (ведь потом бы вряд ли сумел бы бесшумно сложить), но мою задачу она — так или иначе — облегчила. Уже через десять минут я был возле густо заросшего грязью оконца, после чего отодвинул наполовину съеденный ржавчиной шпингалет — и окно на удивление легко растворилось.

Так.

Оставалось залезть на трубу. Вроде бы и не Бог весть какой подвиг. Ну, скажешь: «Ради своей возлюбленной я слез по трубе с четвертого этажа». Ну, ответят тебе: «Молодец». Ну, любимая чмокнет в щечку. Но ни в стихах, ни в прозе воспевать эти действия явно не будут.

А между тем — я скажу — ведь страшно до хохоту.

Я вообще с высотой не дружу, а здесь, балансируя по узенькому карнизу, мне следовало пройти сантиметров сорок, чтоб дотянуться рукой до трубы.
Как я сумел это сделать — не знаю. И этот трюк не повторю и за тысячу долларов.

Но, обхватив руками-ногами трубу, я почувствовал себя намного уверенней. Сука-труба раскачивалась и скрипела, казавшаяся поначалу почти символической стужа начала не шутя подмораживать мои плотно прижатые к цинку трубы ладони, но — в сравнении с гипнотическим ужасом только что расстилавшейся подо мной двадцатиметровой бездны — все мои неприятности были чистой воды пустяком. В них было даже что-то уютное. Они лишь подчеркивали мою нынешнюю безопасность.

Но вот — под ногами твердый асфальт. Слева высится голый торец нашего дома, справа — чуть более широкий торец соседнего. Его украшает довольно странное по нынешним временам панно: Ленинские места Петроградского района.

Проходными дворами я пробежал до Среднего, а потом возвратился к пересечению Ленина и Большого. Там продавались цветы. Хмурая тетка в нескольких куртках сперва долго отказывалась брать ночью доллары, но потом, посоветовавшись с продавцом торговавшего рядом киоска, все же доверилась видной на свет полоске и забрала купюру.

Правда, сдачу это тепло одетая тетка давать отказалась.

Да и зачем мне сдача?
Пряча под куртку завернутый в три газеты букет, я вернулся дворами на Ленина. Все-таки правильно говорят, что подыматься легче, чем спускаться. Несмотря на сильно мешавшие розы, я поднялся практически без приключений и единственная более или менее реальная опасность подстерегала меня, когда я чуть-чуть не свалился на дно сортира.

Но все обошлось — я успел упереться ногами и таки не впилился хребтиной в фаянсовый круг унитаза (боюсь, что подобную смерть трудно б было назвать героической). Отдышавшись, я вынул розы и пошел к Наташкиной комнате.

В комнате трахались. Т. е. скрипели диваном и покрехивали.

Не буду вам врать, чтоб подобные звуки доносились из этой девичьей кельи впервые.

— Терпи, — сказал я себе. — Они любят друг друга.

И, чтобы не становиться слухачом-соглядатаем, я вернулся в свою угловую комнату и терпеливо выждал минуток с десять. Потом снова вышел на цыпочках в коридор.

Поскрипываний и поохиваний из Наташкиной комнаты более не доносилось. Ну и ладно.

А я все равно не брошу ее любить.

Тем более, что уже недолго осталось.

Теперь мне предстояло самое трудное: чуть-чуть приоткрыть дверь и незаметно поставить цветы на туалетный столик.

Я снова прислушался. Черт. Чьи-то шаги. Приглушенный Наташкин голос: «Запомни, я сделала это только ради Димки».

Что за бред? А, собственно, ради кого моя бедная девочка должна была это делать? Ради Патриса Лумумбы?

Еле слышный мужской ответ.

Вновь настойчивый Ташкин голос: «Только ради него. Запомни, он ДОЛЖЕН жить».

Успокаивающее бурчание. Осторожный скрип двери. Тяжелые мужские шаги.

Уже по этим шагам я заподозрил неладное.

Так и есть.

В полутемной прихожей появилась приземистая фигура Ю. А.


XI

Даже не знаю, зачем я это сделал. В сотни раз легче было бы просто выкинуть розы в форточку.

Но, терпеливо дождавшись ухода Юрасия, я неизвестно зачем повторил свой полный опасностей путь до цветочной точки. Хмурая тетка в нескольких куртках меня тотчас узнала.

— Что — что-то не так? — визгливо спросила она, очевидно, боясь, что сейчас я начну скандалить.

— Нет-нет, все нормально. Я просто пришел вернуть вам обратно розы.

— А у меня денег нет! — вконец перетрусила тетка. — Я все деньги сдала! Хозяину!

— А мне денег не надо. Я просто пришел подарить вам розы. Вам давно дарили цветы?

— А?

— Вам давно не дарили цветы? Просто так, не на Восьмое марта?

— Ну, давно…

— Так возьмите, пожалуйста.

И протянул тетке роскошный двадцатидолларовый букетище.

— Возьмите и поставьте дома в хрустальную вазу.

Тетка осталась стоять с открытым ртом. А я — нога за ногу — поплелся к себе, на Ленина.


                XII








XIII

…Все-таки удивительные таблетки дал нам утром Юрасий. Все тревоги и треволнения нынешней ночи вдруг остались там, далеко позади, и я начал действовать чисто автоматически.

Автоматически встал, умылся, позавтракал, дотопал до Петроградской, проехал две станции и вылез на Невском.

Правда, минут на семь-восемь я все-таки припозднился, но так было даже естественней.

На пункте сбора, оставшись в чем мать родила, я прошел проверку московской охраны, потом оделся, загримировался под Каспаряна и часов с десяти утра томился у стойки. (Как и следовало ожидать, один из лежавших в опечатанном ящике Михал Сергеевичей имел два пятна — все шло по плану).

Нет, все-таки чудо-таблетки дал нам Юрасий! Я как бы спал и в полусне выполнял вызубренную на зубок программу. Топтаться у стойки пришлось не так уж и долго: уже в половину двенадцатого с полностью перекрытого по такому случаю Невского послышался звонкий цокот конских копыт. И хотя нас, конечно, предупреждали об этой новой блажи городского главы, эффект все равно был разительный. Сперва показался с десяток верховых казаков, потом — императорская коляска.

В ней сидели генерал-губернатор и Первый.

(Даже ко всему привычных лубянских орлов, видать, поразил этот бал-маскарад — личная выдумка генерал-губернатора. А мне, если честно, все было по фигу).

Итак, в коляске сидели генерал-губернатор и Первый. Генерал (боготворящая братьев Стругацких Наташка дала ему кличку «Клоп-Говорун»), что-то такое втолковывал очень большому начальству. Первый кивал головой и откровенно томился.

От меня до коляски было метров восемь.

Дальше все шло по плану. Я сделал полшага назад и укрылся за стойкой. Наташка правильно и без замаха швырнула в коляску пластмассовую вазу с розами. Раздался оглушительный взрыв и… нет-нет, очевидно, мой оглушенный наркотиком мозг все же чуть-чуть заглючил… мне вдруг показалось, что за долю секунды до взрыва — именно ДО — на крыше здания на противоположной стороне канала у ближней ко мне трубы блеснул тоненький лучик и так и не успевшая увидеть взрыва Наташка стала оседать и валиться на мостовую.

Теперь настала очередь Димки. Он метнул свою трость и опять же — чертов дурман! — я снова увидел, как за долю секунду до взрыва все за той же трубою вспыхнул солнечный блик и красавец Димон рухнул, словно подкошенный, на тротуар.

Нет, все-таки изумительные таблетки дал нам Юрасий!

Несмотря на переполнявшее меня недоумение, я продолжал отрабатывать строго по-писаному. Не приближаясь к Первому (он лежал на асфальте; чуть-чуть поодаль валялся разорванный пополам Клоп-Говорун), я напрягся и — как нас учили, без замаха и от бедра — приготовился бросить в него начиненную смертью куклу. И здесь… Господь его знает, что вдруг меня дернуло…

Я поднял глаза и посмотрел на противоположную сторону набережной. Все за той же трубой заискрился солнечный луч и… прямо на лбу у Первого расплылось маленькое красненькое пятно.

Нет, все же плохие таблетки дал нам Юрасий!

Прежде, чем моя рука успела что-то швырнуть, я вдруг сообразил, что бомба моя, разорвав уже мертвого старика на куски, послужит одной-единственной цели: УНИЧТОЖИТ ВСЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА.

И только для этого все мы — идиоты — и были нужны Юрасию.

…Я усмехнулся и бросил матрешку в воду. Канал закипел и выплеснулся на гранитную набережную мириадами брызг, стеклянных осколков, ржавых банок и прошлогодних презервативов. И тут же на противоположной стороне канала в последний, четвертый раз блеснул солнечный зайчик и мои скулы и щеки — как когда-то тогда, в «Шайбе» — залило густой и горячей кровью.

Я сделал пару шагов и рухнул на Первого. Вытекавшая из моего горла кровь смешивалась с его кровью, мои градом лившиеся от нестерпимой боли слезы смешивались с его слезами, и, умирая, я — единственный во всем мире — слышал, как губы Первого шепчут: «О, Господи, что же это такое? Да что же это такое?  ».


РЕЗОЛЮЦИЯ В. Д. КОЖУНА: данную расшифровку, как крайне сомнительную и не представляющую прямого следственного интереса, из Главной следственной папки изъять и сразу же после изъятия — уничтожить. Взять с Н. Н. Ядлового и Э. Я. Тетерникова подписку о неразглашении. Об исполнении доложить мне лично.