Я, Башмаков и другие - 8

КАК Я ПЕРЕВОДИЛА КОНЦЕРТ

Слава моя, как переводчика, бежала впереди меня вдоль улиц нашего маленького городка. Как-то раз я получила хорошо оплачиваемое приглашение осуществить перевод благотворительного концерта, не помню уж, чему посвященного. В концерте принимала участие смешанная русско-американская труппа. Я согласилась.
Теперь, с высоты прожитых лет, я оцениваю свое согласие как чистой воды авантюру. Судите сами.
В день выступления я самонадеянно приперлась за кулисы непосредственно перед концертом, обнаружив там толпящуюся в волнении многонациональную публику. Я спокойно отошла в уголок. Там сидел ирландского вида мрачный дядечка, держа между колен нечто среднее между гуслями и контрабасом, и ругался сквозь зубы.
Концерт начался. Зал был набит битком. Я смело вылезла на сцену, перевела конферанс, и под громкие овации из-за кулис показался тот самый ирландец. Он с ненавистью посмотрел на меня, затем объявил в микрофон, что помещенная в какой-то там газетке информация о том, что он не является чемпионом города по игре на той хреновине, что он держал в руках - чистая ложь. На самом деле он - чемпион штата. Я споткнулась. Как он свою штуку назвал по-английски, я не очень поняла, но русского аналога точно не знала. В последствии оказалось, что инструмент назывался горным цымбалом. Чудесно. И чемпионом штата, я подозреваю, он являлся за неимением конкурентов. Переводить, тем не менее, было как-то надо, и я, прочистив горло, произнесла: “Наш дорогой Майкл является чемпионом штата по игре на своем замечательном (плавный жест в сторону злобного Майкла и его горного цымбала) инструменте. Пожалуйста, Майкл, просим!”
Майкл с места в карьер заиграл какую-то молдавскую джигу. Со сцены он меня не отпустил, желая в перерывах между джигами беседовать с публикой, и я, дура-дурой, торчала у всех на виду с неестественным оскалом на лице, притоптывала ногой и хлопала в ладоши.
Вторым шагом к моей полной дискредитации был фокусник. Задрапированный во все черное, он кружил по сцене, неумело размахивая полами плаща и непрерывно что-то бормотал. Он делал пассы, извлекая из разнообразных, почти неприличных мест цветы и гирлянды и сопровождая это все собственными комментариями. Я, не напрягаясь, переводила. Вскоре он закончил с цветами и вытащил на сцену клетку с маленьким белым кроликом. Нависнув над ним, как коршун, и пугая кроткое животное своим плащом, он без перерыва перешел к изложению какой-то странной истории, в которой принимали участие он, и... тут он произнес слово, очень похожее на английское “wallet” - бумажник. Я так и перевела. По мере развития событий, я начала осознавать некоторое логическое несоответствие. В частности, бумажник в рассказе бегал, прыгал и у него были длинные уши. Я сглотнула слюну. Публика в первом ряду смотрела на меня дружелюбно, но непонимающе. Меня прошиб холодный пот. Я совершенно не понимала, о чем говорит этот человек. И тут, не иначе, как из-за нервного перенапряжения, меня посетило озарение. Я поняла, что этот, блин, полиглот, выучил по-русски слово “кролик”, только исказил его до полной неузнаваемости. Я даже не помню, как поменяла бумажник на кролика без потери смысла, но какой-то свет в моей голове частично померк.
Однако добил меня ансамбль чукотского танца “Эргэрон”.
На сцену выскочило человек пятьдесят в кухлянках. Все стали раскачиваться, приседать и ухать, размахивать руками и бить в бубны, словом - танцевать. Но не просто так: иногда они прерывались и объясняли, что  это такое они танцуют. Причем, зачем-то, по-английски. Казалось бы, ничего сложного в этих их объяснениях не было: птица села, птица улетела и т.д. Но чукотская национальная логика, особенности произношения и, судя по всему, предыдущий выступающий, короче, весь этот комплекс привел к тому, что я рассказывала со сцены пространную историю о птице, имеющей склонность к совершению страшных, лишенных человеческой и птичьей логики поступков. К концу выступления я вообще выключилась и перестала понимать, что происходит с этой птицей, да и птица ли это была? Я только с ужасом следила за своими губами, сообщающими публике тревожный параноидальный бред.
Выступление чукотского ансамбля окончательно своротило мне крышу. В итоге, заключительную пафосную фразу “Мы не говорим вам прощай! Мы говорим до свидания!”, я перевела “Мы не говорим вам до свидания, мы говорим вам - пока!”. Американская часть аудитории этот мой игривый пассаж  так до конца и не переварила.
Хочу сказать, что с тех пор  я предпочитаю ознакомиться с программой заранее.

КАК ЛЕТИЦИЯ АЛЕКСАНДРОВНА ПРИШЛА В ИНСТИТУТ БЕЗ ЮБКИ

Это легенда. Каждый в институте рассказывает ее от первого лица. Но наиболее вероятно, что эта история все же произошла в группе, где учился Капустин. Выглядело все примерно так:
Была зима. Как всегда холодная и ветреная. Капустинская группа собралась в аудитории на первую пару. За окном стояла глубокая ночь. Кто-то лежал на парте, обнимая учебники, кто-то перебрасывался редкими пустыми фразами. Кто-то вообще сидел недвижимо, уставясь в пустоту, не в силах ответить себе на вопрос: “На кой хрен я вообще сюда приперся?!”
Звонок давно прозвенел. Летиция Александровна задерживалась. Группу охватило общее оцепенение, так как сидеть дальше, вроде, было бессмысленно, но и переться никуда особо не хотелось.
Тут в коридоре раздался стук каблуков и запыхавшаяся Летиция Александровна ворвалась в аудиторию. Поскольку на ней было пальто, группа сообразила, что Летиция Александровна, предпочитая не светится перед деканом на кафедре, сразу же примчалась в класс. А там поди докажи кто когда пришел. Группа вздохнула: заниматься было неохота.
Летиция Александровна сняла пальто, и потирая замерзшие руки, сказала:
- Здравствуйте, ребята!
Но никто из ребят ей не ответил, ибо все их внимание было направлено на Летицию Александровну, но не на ее лицо, как положено. И даже не на ее грудь, что было бы понятно. А гораздо ниже. Проследив их взгляды Летиция Александровна с радостью обнаружила, что стоит перед всей группой в красной блузке, из-под которой торчит комбинация, рейтузах и сапогах. И все.
Обе стороны испытали шок. Повисло глубокое напряженное молчание. Первой опомнилась Летиция Александровна.
- Дети, делайте упражнение 16 на странице 134, - сказала она, хватая пальто. Я сейчас приду!
Больше в этот день ее в институте не видели.



ЛЕТИЦИЯ АЛЕКСАНДРОВНА И ГУБЕРНАНТКИ

Однажды мы с Полинкой сидели на вводной лекции Летиции Александровны по методике преподавания английского языка. Летиция Александровна по обыкновению очень эмоционально рассказывала о различных вариантах этого самого преподавания, одним из которых, как она нам продиктовала, являлся “метод губернантки”. Я подняла бровь. Был в этом слове какой-то диссонанс. Но Летиция Александровна продолжала диктовать, а мы записывать. Смутно дисгармонирующее слово “губернантки” повторялось постоянно.
Я посмотрела на Полинку. В ее глазах мелькала какая-то неясная догадка.
- Губернантки... - сказала я.
- Да, - поморщилась Полинка, и тут лицо ее озарилось и она шепотом воскликнула, - Губернатор! И гувернантки!
- Точно! - восхитилась я.
А Летицию Александровну в тот день заклинило. Она так и продолжала твердить “губернантки” до конца лекции, чем ввергала нас с Полинкой в состояние, близкое к истерии.
К сожалению, на следующей лекции она уже говорила, как надо.

КАК ЛЕТИЦИЯ АЛЕКСАНДРОВНА НЕ ЗНАЛА СЛОВА “WHORE”

Как-то раз Летиция Александровна решила проработать с нами газетную лексику и принесла на урок несколько номеров “Moscow Times”. Статью она выбирала, руководствуясь скорее размерами, чем содержанием. Потому что, когда мы начали ее читать, оказалось, что речь там идет о наших проститутках, активно действующих на территории не то Польши, не то Чехии.
Но, собственно, о проститутках, так о проститутках. Статья проблемная. Прочитали. Начали переводить. Абзац - один, абзац - другой, так по очереди.
Переводила Янка. Во всей статье проституток называли незатейливо, как есть - “prostitutes”. Но в Янкином абзаце автор неожиданно ввернул слово “whore”, что значит “шлюха”. Слово это разговорное, и вполне естественно, что кроме нахватавшихся в прямом общении всяких гадостей меня, Башмакова и Полинки, перевода никто не знал.
Поэтому, дойдя до него, Янка остановилась.
- А что такое “whore”? - спросила она.
И, прежде, чем кто-то из нас троих успел раскрыть рот, чтобы с удовольствием лишний раз сказать «шлюха» при всем честном народе, Летиция Александровна вдруг нравоучительно сказала:
- Это значит “местные законодательные власти”.
Мы закрыли рты. Башмаков слег на парту.
- А геи, - прошептал он, утирая слезы - это депутаты парламента!

ТОСКА

Прошла зима, сошел надоевший за восемь месяцев снег. А я все никак не могла изгнать из себя это внезапное, но упрямое чувство: я по-прежнему любила. Любила странно и больно, на грани ненависти. Мы проходили мимо друг друга и опускали глаза. Мы едва здоровались, когда случайно их поднимали. А память лежала грузом жестоким и не щадящим. Неужели он говорил мне: «Девчонка!» Я ведь даже помнила голос…
Иногда я вдруг ловила на себе его взгляд и понимала сразу: он меня любит. Но взгляд тускнел и пропадал, и вместе с ним уходило жжение в груди становилось пусто и холодно и совершенно ясно: я никто для него. Я представляла себе, как он разжимает мои руки и уходит, и тогда я шептала: «Если бы ты ненавидел меня, так же, как я тебя!», а потом: «Если бы ты любил меня так же!».
И все равно мне казалось, что тут какое-то недоразумение. Что надо поскорей все исправить. Просто подойти к нему, взять за руки и сказать: «Я тебя все еще люблю. Я без тебя не могу жить. Ты это понимаешь?» Но даже если бы я смогла это из себя выдавить, он разжал бы мои руки и ушел. А если нет? Опять все сначала. К тому же сын… В общем, это был тупик.
Я молчала.

КАК МЫ С ПОЛИНКОЙ ГОТОВИЛИСЬ К ЭКЗАМЕНАМ

К теоретическим предметам мы с Полинкой готовились вместе. Полинка, блестящий практик, отношения с теорией имела скучные и натянутые. Я же, объясняя ей какой-нибудь особо закрученное правило, неуловимым образом вдруг сама начинала понимать, о чем это я говорю. То есть, мы являли собой классический пример симбиоза.
И вот как-то раз мы готовились к теорграмматике. Предмет был запредельный. Материал изложен, словно письма на песке: прочитал - вроде все понятно. Но не прошло и пяти минут, накатила волна - и - гладь и пустота... А главное, ничего не увязывалось в систему.
Мы сидели у Полинки. Я, не отрывая глаз от учебника и размахивая руками, объясняла ей смысл какого-то ядреного параграфа. Полинка судорожно записывала, прерывая мою речь короткими уточняющими вопросами. Я объясняла, но, признаться, сама не особенно понимала, что говорю. Полинка же записывала все мои комментарии и даже рисовала какие-то схемы. В глазах ее я с завистью читала, что если она и не понимает всего, то, во всяком случае, очень к тому близка.
Я дочитала до конца параграф и тут внезапно у меня в голове все сложилось. Беда только в том, что то, что сложилось, диаметрально отличалась от того, что я только что надиктовала.
Обрадованная своим озарением и вскричав: “Полинка, Полинка! Все не так! Все наоборот!”, я начала быстро и взволнованно, не отрываясь от учебника, чтобы не потерять нить рассуждений, объяснять ей, что к чему.
Минут через пять, когда мне стало окончательно ясно, что я права, и что мысль мою не смоет очередная волна, я вдруг почувствовала какую-то неестественную, напряженную тишину и с трудом оторвала взгляд от книги. Полинка, отложив тетрадку, смотрела на меня со смесью глубокой ненависти и отчаяния.
- Сволочь! - с чувством сказала она, - ну ты и сволочь!
На этом мы свернули занятия и пошли в парк пить ослиную мочу, которую в нашем городке держали за пиво и снимать стресс.

КАК Я СДАВАЛА ЭКЗАМЕН ПО ФИЛОСОФИИ

Как-то раз, Полинка через каких-то своих не то родственников, не то знакомых, нашла нам место для загорания - дачу на берегу маленькой, нестерпимо холодной речушки, не очень далеко от города.
Дача была двухэтажная, с огромным деревянным солярием на крыше, что нас, собственно, больше всего и привлекало.
По выходным там собиралось Полинкины родственники целыми табунами, а по будням дача пустовала. Вот мы и повадились каждый день брать ключи и ездить туда загорать. Хозяева не возражали: им, наивным, казалось, что так дача будет под присмотром…
В один из таких прекрасных будних дней мы с Полинкой, провалявшись на даче все утро, возвращались в город. Было жарко. Яркое солнце выедало глаза. Мы молча тряслись в пыльном автобусе. Я чувствовала себя разморенной и несколько отупевшей. Вдруг Полинка сказала:
- Пошли философию сдавать?
Я повернула к ней свое покрасневшее лицо и осветленные солнцем бессмысленные глаза.
- Какая философия, Полинка, - спросила я, добродушно улыбаясь и все еще полагая, что она шутит.
- Философия! Не знаю, какая! - раздраженно сказала Полинка, - сегодня можно досрочно сдать.
Я растерялась.
- Но у нас даже учебников с собой нет! - умоляюще, так как поняла, что участь моя уже решена, сказала я.
- Ничего, у кого-нибудь есть.
- Полинка, я сегодня не пойду!
- Ну со мной хоть сходи! Может, подскажешь чего-нибудь…
На мою свободу самоопределения легли путы дружеского долга. К тому же, почему-то совсем не хотелось идти домой.
- Ладно, - покорно сказала я, - пойдем!
В институте возле аудитории маялся Башмаков и еще несколько умников.
Пришла преподавательница. Запустила всех в класс. Мы расселись за партами и с готовностью вылупили на нее семь пар ясных глаз.
- Ну что, - осмотрев нашу команду и без труда квалифицировав нас, как халявщиков, сказала она, - берите вопрос, который лучше всего знаете и вперед.
Мы с Полинкой растеряно переглянулись. Для нас все западло заключалось именно в слове “любой”, так как мы не знали не одного. А так же какие из них существует в природе. Мы начал щипать сидящего впереди Башмакова, чтобы он дал нам список вопросов, но Башмаков только отмахивался, с увлечением продолжая елозить пальцем по тексту.
Что-то он там себе отобрал, после чего кинул нам на парту листок, а сам занялся набросками.
Мы с Полинкой жадно вцепились в список, надеясь отыскать там хоть один вопрос, чем-то созвучный нашим знаниям. Тщетно…
Через пару минут Полинка все же отклеилась от листка и тоже задвигала ручкой по бумаге. Башмаков тем временем что-то накропал и поперся отвечать. Тему он себе выбрал: “Современные тенденции развития философской мысли”. Я, решив, что приду в другой раз, начала от скуки прислушиваться.
Башмаков был очень артистичен: изображал руками и телом все современные тенденции и направления. Философиня слушала его внимательно, хоть и не без удивления.
- А вот скажите, - прервав начинающий уже иссякать поток сознания, она посмотрела на Башмакова печальным и долгим взглядом пифии, заглянувшей в будущее и ничего хорошего там не увидевшей, - а чье учение признано сейчас полностью отображающим экологическую картину мира?
Башмаков почесал затылок.
- Бердяева? - неуверенно спросил он.
Философиня еще более грустно, ибо неутешительно видение будущего не замедлило воплотиться въяви, покачала головой.
Башмаков впал в интеллектуальную кому и даже перестал чесаться.
- Ну, кто-нибудь знает? - философиня обвела нас глазами, - пятерку ставлю…
И тут кто-то словно толкнул меня в спину. 
- Вернадский! - сказала я, удивляясь сама себе, потому что ничего, кроме имени тогда о нем не знала.
- Правильно! - обрадовалась философиня, - давайте зачетку!
Не веря своему счастью, я протянула ей книжку.
Философиня вывела “5” и расписалась. Вся группа, затаив дыхание, смотрела, как она переносит “пятерку” в ведомость.
Полинка с Башмаковым экзамен  тоже сдали, но с большими усилиями и меньшей результативностью.

КАК ТОЛСТЫЙ УЛУЧШАЛ МОЕ НАСТРОЕНИЕ

Однажды, в очередной раз прилетев на работу к Толстому, я сидела в своем номере гостиницы «Владивосток». Лил дождь. Все дела на тот момент мы с Толстым переделали. Я залезла на подоконник и, положив голову на колени, терзала себя воспоминаниями: с высоты десятого этажа была как раз видна дорожка, по которой мы с Москвиным шли тогда в другую гостиницу навстречу нашей первой судьбоносной ночи. Глядя вниз, я видела сквозь дождь тот осенний теплый вечер и нас, смеющихся, размахивающих руками, чуть пьяных. Я видела себя на пороге бездны, но знала: случись это еще раз, я шагнула бы опять и не то падала, не то бы летела…
Вдруг в дверь постучали.
- Открыто, - сказала я, не слезая с подоконника.
- What? - переспросили за дверью. Я закусила губу.
- Open! - изменившимся не в лучшую сторону голосом, сказала я.
Вошел Толстый и, смущенно, но радостно улыбаясь, втиснулся в кресло.
- Ну, что поделываешь? – с воодушевлением, мало соответствующим мокрому дню, спросил он.
- Думаю, - холодно ответила я. Толстый так не в тему оторвал меня от мазохистских размышлений, что в очередной раз захотелось дать ему под зад коленом.
Толстый, мгновенно уловив мою холодность и откровенное нежелание общаться, смолк и слегка огорчился.
Но ненадолго.
- Я знаю, как поправить твое настроение, - треснув ладонями по коленям, сказал он.
Я нехотя повернула к нему голову.
- Поедем в «Березку!» – решительно заявил Толстый.
Это предложение меня действительно заинтересовало.
- Давай-давай! Одевайся! Что сидишь! – Увидев на моем лице принципиальное согласие, заторопился Толстый.
Я спрыгнула с подоконника.
Минут через двадцать мы уже входили в магазин.
Нет, на норковое манто я не покушалась. Но по косметическому и винному отделам прошлась хорошо. Когда я выложила перед Толстым все, на что упал мой глаз, он крякнул. Но за бумажником полез.
Выскочив на улицу и пританцовывая от радости под дождем, я крикнула нахохлившемуся на крыльце Толстому:
- Hey, dear! You deserve a kiss!
- You know what, Anna, - буркнул Толстый, -  your kisses are fucking expensive.

КАК МЫ С ТОЛСТЫМ НАУЧИЛИ ДРУГ ДРУГА ПЛОХОМУ

Как-то раз вечером мы сидели с Толстым в номере. Делать было нечего. Гулять не хотелось. В телевизор пялиться надоело. Было скучно.
Вдруг Толстый изо всех сил хлопнул себя ладонями по ляжкам. По всему было видно, что ему в голову пришла очередная блестящая мысль.
- Научи меня русским ругательствам! – вдохновенно блестя глазами и прижимая руки к мощной груди, попросил он.
- А ты меня – английским! – тут же согласилась я.
- Заметано! – сказал Толстый, протягивая мне широкую, как экран телевизора, ладонь. И, поскольку с основными обозначениями органов и процессов я, спасибо Лэрри и другим добрым людям, была  более или менее знакома, Толстый  с выражением декламировал всякие стишки, типа:
Here we sit
All broken-hearted
Came to shit
But only farted,
явно не особенно напрягаясь, чтобы их вспомнить. Я торопливо записывала.
Уроки русского для Толстого начались на следующий день и продолжались ровно неделю.
Посылать он научился быстро и без акцента, чем иногда пугал прохожих и доставлял мне острое удовольствие ценителя и эстета.
Когда же дело дошло до обозначения женских гениталей, нам пришлось немного поработать над произношением.
Было очередное унылое воскресенье. С самого утра Толстый в номере твердил как попугай: «П---да». Я, не отрываясь от телевизора, как камертон, задавала ему время от времени нужный прононс.
Часам к трем выглянуло солнышко и мы решили вылезти куда-нибудь пообедать. Спустились в холл, вышли из гостиницы и встали в очередь на такси. Люди в очереди стояли угрюмо и молча, рассеяно скользя взглядом по пейзажу. Я тоже молчала, думая о Москвине. Толстый топтался рядом. По его виду было ясно, что его мучает какая-то невысказанность. Но я, понятное дело, побуждать его к беседе желания не имела. Я щурилась на выбившееся в щель между облаков солнце и упрямо смотрела в сторону моря. Толстый еще немного помялся, потом осторожно тюкнул меня пальцем по плечу, дождался, пока я задеру к нему голову, и, с любовью глядя на меня, громким, привыкшим перекрикивать шторма голосом произнес: «П---да-а».
Сама не ожидая от себя такой реакции, я на автомате залепила ему пощечину, вылетела из очереди и, не оборачиваясь, пошла по улице. Толстый было побежал следом, но я вскочила на отходящий трамвайчик и поехала к Машке.
…Вечером я вернулась в гостиницу довольная и отдохнувшая. Утренний инцидент успел забыться,  поэтому я очень удивилась, когда увидела возле двери в свою комнату мающегося Толстого с букетом цветов.
- Прости, я понял, что сказал, - увидев меня, произнес он трагическим голосом. И шепотом добавил, - не надо меня больше ничему учить.

КАК ПОЛИНКА НАШЛА СЕБЕ СПОНСОРА

После второго курса Полинка каким-то образом устроилась переводчиком в группу американских медиков, приехавших в наш маленький город по обмену опытом. Работа покатила, и на следующий год ее пригласили опять. Группа была уже другая и забрались они в еще более маленький и более северный город. Там, в отрыве от цивилизации они провели целый месяц.
В город Полинка вернулась с уловом. Нанизанный на мощный крючок тайной (как ему, бедняге, казалось) страсти, в Полинкином активе появился пожилой и богатый американский психиатр.
Полинка с ним вела себя настолько тонко, что обезумевший от любви психиатр изображал лишь отеческие чувства и на Полинкину честь не покушался.
Когда группа разъехалась, Полинка, прищурив глаз, сказала: «Вернется!»
И действительно. Не прошло и недели, как последовала плотная бомбардировка письмами и телефонными звонками. Полинка, поднатужась, удерживала планку. 
По истечении нескольких месяцев отчаявшийся психиатр предложил ей спонсировать ее обучение в американском университете, а так же другие важные мелочи, как то: проживание, автомобиль, медицинскую страховку и т.д.
Полинка сказала: «Gotcha!» и стала паковать чемоданы.

ПОЛИНКА И ВАЛЕРКА

Валерка Курилин, единственный из нас, владел крупной собственностью - голубой «двушкой», которую холил и лелеял, хоть и вечно в ней что-то чинил. Нам, правда, от этого было ни горячо ни холодно, но уважение вызывало.
И вот, весной, когда Полинка уже вовсю мылила лыжи в Америцу, стали мы замечать, что полюбила она поездки на машине по разным красивым загородным местам: то они костры с Курилиным жгут у моря ночью, то рассвет встречают на каком-нибудь перевале. Все реже и реже их видели порознь. И скоро стали они, как два зеркала: Полинка улыбнется, и у Валерки отражением все его белоснежные ровные зубы сияют. Валерка нахмурится - у Полинки тревога в глазах. В общем, все с ними было ясно.
А еще яснее стало, когда, сидя уже летом на лавочке перед институтом, покуривая и размышляя о своей неудавшейся жизни, я вдруг увидела их, держащихся, по обыкновению, за руки, но необычайно каких-то промытых и нездешних. Заметив меня, они, все так же не разжимая рук, подбежали к скамейке, и Полинка, не переводя дух, выпалила:
- У меня сегодня был оргазм!
- Первый, что ли? - уточнила я на всякий случай, щелчком скидывая пепел.
Полинка, даже не пытаясь сдержать свою радость, кивнула.
Курилин стоял рядом и светился неземным счастьем.
Все лето они не расставались. К осени Полинка, обливаясь слезами и обещая вернуться, отбыла в Америку.

Я, БАШМАКОВ И ГРОБ НА КОЛЕСИКАХ

Как-то летом я лежала дома в постели и читала что-то мистическое, кажется, Густава Майнринка. Было часа три ночи. Родители уехали в отпуск и в квартире, как впрочем, и на улице, стояла полная, гробовая тишина. Я погрузилась в чтение, полулежа под анемичной лампой. Герой приближался к заколдованному замку. В комнате, мне казалось, плавали клочья черного тумана, сердце билось часто.
Вдруг в подъезде изо всех сил хлопнула дверь.
Я вздрогнула. Оглянувшись по сторонам, попыталась читать дальше, но, независимо от себя, стала прислушиваться. Тишина… Потом раздался удар, от которого затряслись стены. Я старательно смотрела в текст, но смысла уже не понимала. Через пять секунд удар повторился: какая-то Годзилла равномерно и неминуемо поднималась по лестнице, обрушивая на нее глухие тяжелые шаги. Я облилась холодным потом. Книжка выпала из рук. Очень хотелось верить, что ОНО остановится где-нибудь на полпути, но в глубине души я уже знала: это за мной.
Шаги приближались все так же размеренно и неумолимо: пять секунд - удар, пять секунд - удар... Оно уже прошло два этажа. Ладони мои вспотели. Оно за стеной... И тут волосы поднялись на голове дыбом: в дверь зловеще ПОСКРЕБЛИСЬ! Вслед за этим по квартире разлилась оглушительная трель дверного звонка, от которого я почти поимела инфаркт.
Практически ничего не соображая, я кинулась в коридор. В дверном глазке - чернота, подтверждающая мои худшие предчувствия.
                Я поняла, что настал мой час. Мужество и здравый смысл мне изменили, и вместо того, чтобы открыто встретить инфернальное чудовище, я зачем-то прошептала тонким исчезнувшим голоском: “Кто?”
И услышала из-за двери слабый заплетающийся голос Башмакова:
- Анка, открой...
Инфаркт у меня все же состоялся, когда, прижав дрожащие от пережитого страха губы к дверной щели я орала:
- Башмаков! Да пошел ты!!!
И слушала столь же равномерно удаляющиеся шаги.
Выйдя наутро из дома я увидела, что вся моя дверь почему-то измазана грязью.

БАШМАКОВ, ТОЛКИЕН И ЛУННАЯ НОЧЬ
(Рассказ Башмакова об этом же вечере)

Мы с Капустиным решили попить водовки на сопке. Купили две. И пошли в лесок. Там мы это все распили и че-то с Капустой поссорились. Он ломонулся куда-то через кусты, а я остался на полянке один. Уже стемнело, но взошла полная луна, и я решил почитать на природе. Достал из рюкзака Толкиена (мне тут Янка на днях дала) и уселся под каким-то кустом. Сижу - читаю, остатки водовки попиваю, курю, луна полная светит, хорошо. Только замечаю, что ни хрена уже не понятно: строчки скочут и смысл ускользает. Тогда собрался, засунул Толкиена обратно в рюкзак и попер через те же кусты, что и Капуста.
И оказался в болоте. Чувствую - тону. Трясина под ногами чвакает, а в лесу - тишина, надо мной  - луна, и все. Я поорал. Соответственно - молчание. А засасывает все глубже. Жить хочется - сил нет. Тогда я как-то весь распластался, выполз из рюкзака и куртки, и плашмя, как лист фанеры дополз до твердой земли. Больше ничего не помню. Проснулся уже дома.
А наутро попер обратно на сопку - вещичек жалко, да и книжица чужая. Долго блукался по лесу, но нашел то место. Знаешь, что оказалось? Лужа обыкновенная, свинье по щиколодку, а посередине куртка моя с рюкзаком плавают, тяжелые уже от грязи.
Значит, я еще к тебе заходил? Я че ты дверь не открыла?

КАКОЙ ЖЕ БЫЛ КАПУСТА?

- Янка, к вам вчера Капуста в общагу ночью приходил?
- Приходил.
- А он был какой-нибудь?
                - Капуста? Да никакой!