Остановиться в пути...

       Людмила Сергеевна строгим взглядом обвела класс, задержалась на фигуре Амохина, жующего ручку с выражением угрюмой обреченности, а потом подошла к окну. Лохматые мартовские снежинки налипали на стекло и таяли, стекая на подоконник густыми ручейками — наполовину вода, наполовину мокрый снег. За окном по глубоко втоптанной в сугробы тропинке шла молодая нарядная женщина, лицо ее горело свежим, как на тугом яблоке, румянцем. Она обернулась к школе, увидела учительницу в окне, приветствующе улыбнулась — Людмила Сергеевна сдержанно кивнула. За деревней, на пригорке, медленно топтали безукоризненность снега пегие кони, и на снег ложились густо-синие, словно кто синьку пролил, мартовские тени.
      Людмила Сергеевна вспомнила бесконечность зимних вечеров, долгие девять километров до шоссе, ожидание автобуса на остановке у развилки, вспомнила, зябко повела плечами и с наслаждением подумала, что все это вот-вот кончится. Приедет стдентка-старшекурсница, согласившаяся ее замещать, и она вернется домой, к своим привычным делам, друзьям, асфальтовым тротуарам, троллейбусам — словом, ко всему тому, без чего городскому жителю невозможно представить себе нормальное существование.
      В классе завозились. Людмила Сергеевна повернулась к партам, сурово сдвинула брови, постучала по столу костяшками пальцев.
      — Никаких переговоров! — строго сказала она. — И вообще заканчивайте. До звонка осталось десять минут.
Ребята стихли, ниже склонились к тетрадям, и только Амохин по-прежнему не писал ничего, а только грыз свою многострадальную ручку.
      Но Людмила Сергеевна думала уже не об Амохине и вообще не о девятом «Б». Она думала о том, что, в сущности, очень правильно и справедливо, что работу в институте предложили именно ей. Правда, предстоял еще конкурс, но в своей победе она ничуть не сомневалась. И диплом с отличием, и работа по присубстантивному управлению, которую на студенческой научной конференции оценили как наполовину готовую кандидатскую диссертацию. На выпускном вечере декан так ей и сказал: при первом удобном случае возьмут на кафедру русского языка. Жаль, что сразу не могли взять — вакансия появилась только сейчас, ассистентка уходит в декрет. Так что пришлось побегать по инстанциям, где требовать, где — просить... Если бы сразу взяли, не было бы всей этой волокиты. Впрочем, все уже позади, все кончено, решено, оформлено, и остается только подождать, когда приедет эта самая старшекурсница. Все! Никакой дороги в девять километров по грязи и слякоти, никакого — в мороз, на ветру — ожидания автобуса! Все!
      Пронзительно разорвал напряженную тишину класса звонок — кто-то испуганно охнул. Вообще-то Людмила Сергеевна всегда стремилась строго соблюдать рамки времени, но урок был последним, и можно было не торопить детей.
      — Кто написал — сдавайте и можете идти. Остальные — заканчивайте.
Ребята, прихватив сумки, чтобы не возвращаться, клали тетради на учительский стол и, тихо простившись, по одному выходили. Стоя у окна, Людмила Сергеевна видела, как степенно — десятиклассники ведь! — расходились они но тропинкам, по всем направлениям протоптанным от школьного порога.
      Вот и она уйдет одной из этих тропинок — вот той, слева, — чтобы больше уже не возвращаться.
      В классе остались трое: отличница Тихонова, привыкшая писать много и обстоятельно, растеряха Зукин, что-то стремительно срочащий в тетради, и Амохин, еще не догрызший свою ручку.
      — Все!— шумно выдохнул Зукин. — Готово!
      Закопошился, укладывая учебники в дряхлый портфель, гордо положил тетрадку на стопку других. Тихонова уже не писала, а перечитывала сочинение, упрямо шевеля губами, — проверяла. Амохин, подперев ладонью подбородок, смотрел в окно. Наконец Тихонова неторопливо засунула тетрадь в середину стопки, вежливо попрощалась и вышла. Амохин с изумлением и страхом застрочил в тетради, с шумом захлопнул крышку парты, подошел, положил тетрадь сверху. Учительница снизу вверх недовольно посмотрела на него — рослого, довольно красивого, но лодыря и разгильдяя, о котором на педсоветах говорили чаще, чем обо всех прочих.
      Тишина звенела в пустом классе. Людмила Сергеевна села за стол, достала из сумочки ручку с красным стержнем. На минуту шевельнулась мысль: вот приедет эта студентка — пусть проверяет... Все-таки взяла верхнюю тетрадь, раскрыла.
          Образ Андрея Болконского.
          С Андреем Болконским мы познакомились /зачеркнуто/.
          План.
          1. Историческая обстановка.
          2. Андрей Болконский — дворянский интеллигент:
          а/ ум,
          б/ смекалка,
          в/ сообразительность /зачеркнуто/.
          Князь Андрей был /зачеркнуто/.
          Люся вы отличная девчонка. Я очень прошу вас не уезжайте.
          Мы вас очень любим /зачеркнуто/.
          Люся я люблю вас. Не уезжайте.
      Она привычно поставила занятую после имени, черкнула галочку на полях — и замерла, распахнув глаза, впервые поняв, ЧТО написал Амохин. Вот мальчишка! Это же наглость — вместо сочинения подать это возмутительное... Поток гневных мыслей прервался, словно натолкнувшись на незримую преграду, но память, привыкшая к штампам, услужливо закончила: «Это возмутительное признание в любви...»
      Людмила Сергеевна вдруг вспомнила один свой урок — давнишний, еще в первой четверти, кажется. Она говорила про Базарова и Одинцову, про столкновение ярких и сильных характеров, про любовь, которой не сбыться, потому что каждый из этих людей, в сущности, — отрицание другого. Говорила она с удовольствием, вдохновенно, потому что, во-первых, любила Тургенева, а во-вторых, ребята слушали внимательно, даже восхищенно. Впрочем, о них она почти забыла, говорила в пространство, немного любуясь собой. И вдруг ее словно резанули глаза Амохина, пристально устремленные на ее лицо; и даже не столько глаза, сколько почти трагический, очень взрослый и мужской излом бровей на мальчишеском его лице.
      И потом, совсем недавно, когда в классе читали последнюю главу второго тома «Войны и мира» —ту самую, с полупризнанием Пьера...
      Впрочем, откровение его глаз она объясняла воздействием текста, красотой классики и самовлюбленно гордилась тем, что первый в школе разгильдяй и двоечник может у нее на уроке так вот смотреть...
      Она открыла еще раз тетрадку Амохина с тощей тройкой и длинным хвостом минуса («Ради Бога, Людмила Сергеевна, не портьте процент успеваемости!») после предыдущего сочинения — полутора страниц вымученной чепуховины. Перечитала и попытки Амохина написать все-таки сочинение, и его признание; при этом она немного смутилась и сказала вслух своим строгим школьным голосом: «Глупости какие!»
      Дело в том, что ей, в сущности, никто еще не говорил так — «Я люблю вас». Всегда ей некогда было. Золотая медаль в школе, диплом с отличием в институте — все это требовало времени. Чтение, библиотеки, конспекты, подготовительные курсы, рефераты, дипломная работа — почти диссертация... Вечно некогда, даже здесь: длинные конспекты уроков (писать халтурные краткие планы она так и не научилась), перечитывание программных произведений, проверка тетрадей...
      Теперь она словно остановилась после бесконечного бега, наткнувшись, как на стенку, на три написанных безобразнейшим корявым почерком слова: «Я люблю вас».
      Остановиться. Пусть — не навсегда, но остановиться в пути. Зажечь лампу на окне. Получать смешные детские подарки ко Дню Учителя — как та корзинка с яблоками и ежиком внутри, которой так порадовали пятиклашки этой осенью. Выходить по утрам за порог и, щурясь, ослепнув на минуту от сияния снега, смотреть, как по-королевски торжественно выплывает из-за горизонта огромный оранжевый диск. Идти по глубоко врезавшейся в снег тропинке и встречать сплошь знакомых людей, отвечать им на душевное «Здравствуйте!..»
      Там, за дверью, послышались стремительные шаги, и в класс, упрямо набычив лохматую голову, не вошел, а вломился Амохин. Был он без шапки, в распахнутой куртке и, видимо, не шел, а бежал — ко лбу прилипли влажные пряди.
      — Не проверяли еще? — хрипло спросил он и, не дожидаясь ответа, шагнул к столу. — Моя вот здесь, сверху лежала. Я заберу — все равно ничего не написал. Можете сразу двойку ставить. Ну, ставьте!
      — Почему ты так со мной разговариваешь, Амохин? — спросила она —скорее жалобно, чем по-учительски строго.
      — Почему?.. Да потому, что... Что самое обидное — это когда тебя обманывают! Вот заставят поверить, а потом — обманут! Это как мышь ловят: вот тебе кусок колбаски, а потом — хрясть по башке! Подло так: колбаска — и по башке... А мы слушаем, дышать боимся, а вы... Это хуже предательства!
      Он почти кричал, захлебываясь, глядя на нее чуть ли не с ненавистью:
      — А то все: Амохин, Амохин!.. Стекло первоклашки кокнули — Амохин. Шапка у растеряхи пропала — туда же, Амохина волокут: спер на курево. В класс мыша принесли — Амохин... А я мышей этих до смерти боюсь, а от курева у меня кашель и в глотке дерет... А сами за три слова тройку ставят, да еще с такими рожами, словно милостыньку суют... А литературу вашу я терпеть не мог: трепня одна не по делу, все типичные, ни одного человека нет. А вот вы... А у вас Базаров или там Болконский — живые, настоящие. И двойки мне ставили... И все совсем иначе... Посмотрели — и я себя человеком почувствовал... А то хотел ведь из школы уходить — ну их, думаю, к черту...
      Он говорил все тише и тише, и даже какая-то задушевность пробивалась в его глухом хрипловатом голосе. А потом, загоревшись мальчишеским светлым лицом, опустив глава, прошептал:
      — Нельзя же так!.. Мы ведь все вас очень любим, Людмила Сергеевна!
      Девять километров бездорожья, бесконечное ожидание автобуса у шоссе... Она тихонечко, про себя, вздохнула, потом заговорила, стараясь придать голосу  учительскую строгость:
      — Вот что, Амохин. Сейчас ты возьмешь свою тетрадь, пойдешь домой и будешь писать сочинение про Андрея Болконского. Ночь будешь писать, но напишешь. Ясно? И легкой тройки не жди. Шкуру с тебя спущу, а учить заставлю. Ясно?.. У нас впереди до конца года еще почти три месяца, и целый десятый класс впереди — так что не жди от меня пощады. Я лодырей терпеть не могу — ясно?
      Амохин смотрел на нее круглыми главами, сначала недоуменными, потом такими неистово-счастливыми, что Людмила Сергеевна невольно улыбнулась.
      — Теперь иди, Амохин, работай!
      Стоя у окна, она видела, как он стремительно идет по тропинке — высокий, взрослый, если не видеть лица.
      На пригорке пегие кони по-прежнему топтали и все не могли растоптать горизонт.

1973.