Венедикт Ерофеев глазами истерика

ВЕНЕДИКТ ЕРОФЕЕВ ГЛАЗАМИ ИСТЕРИКА
                (ЭССЕ)

“Пейте безалкогольное пиво “Балтика”, — сказал и улыбнулся Максим Галкин.
О! люди, люди! как низко вы пали.
Мне было грустно, и душа моя рвалась к небу, а тело мое рвалось на землю, тело блевало на травку, и это было “Риголетто”, и это была “Травиата” в одном лице, и лицо это измученно посмотрело в зеркало и не узнало себя.
Кориандровой мне! но нет уже давно кориандровой.
Розового крепкого за рупь тридцать семь! но разве э т и люди знают, что такое розовое крепкое за рупь тридцать семь? Эти люди даже не знают разницы между “сблевать” и “стошнить”.
Куда все делось: кубанское крепкое? Моше Даян? вымя в ресторане...
Один мой знакомый милиционер когда-то давно, в легендарные времена “Золотой осени” за рубель двадцать восемь, так вот, он нашел на полу в пельменной чек. И он не стал платить, а получил по этому чеку вымя, компот с белым хлебом и уселся кушать. А был он не один, а с друзьями, которые все были тоже милиционеры, конечно. И тут все они слышат, как одна женщина громко спрашивает:
— Товарищи, никто мой чек не находил?
Милиционеру, наверно, стало стыдно, что он чужое вымя кушает, и он ничего не сказал, а женщина еще раз спросила, вздохнула и опять пошла чек выбивать.
А только у того милиционера осталась на всю жизнь кличка “Сися”. И даже друзья его так называли, за глаза, разумеется.
Вот теперь и ответьте: можете ли вы, идучи хоть за малой нуждой, хоть за большой, вот именно так, идучи и припеваючи, назвать с ходу три самых позорных факта в русской литературе? Нет, ну так загибайте же пальцы, один и один — уже хорошо, а будет еще круче!
Палец первый: А.  Вознесенский стихотворение “Общий пляж № 2” заключает таким пассажем: “... бог был невидим. Только треугольная чайка замерла в центре неба, белая и тяжело дышащая, — как белые плавки бога...” А я говорю: к папуасам А. Вознесенского, к какаду его, к поганым идолищам! Пусть там он пробует напяливать на каменного болвана трусы, “по утрам, надев трусы”, пусть перед людоедами он занимается физзарядкой!
Теперь-то, я надеюсь, вы узнали, вы вспомнили эту прозу, эту четвертую прозу, с таким же напряженным и истеричным тоном: “некий Митька Благой — лицейская сволочь, разрешенная большевиками для пользы науки, — сторожит в специальном музее веревку удавленника Сережи Есенина”. И это — второй позорный факт о котором нам сообщил Мандельштам. Благой стал академиком, дожив до девяносто, писал о Пушкине: “душа в заветной лире...” Почему-то у нас каждая сволочь пишет о Пушкине, но никто не знает, отчего сошел с ума Брежнев?
А третий позорный факт: в одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году, в год тысячелетия христианства на Руси, богоугоднейшая поэма блаженнейшего и юродивейшего Венички Ерофеева, летавшая себе по свету колом (после первой), соколом (после второй), мелкими пташками (после десятой), была напечатана  в журнале “Трезвость и культура”.
Плачь, Россия, рыдай, Израиль, бей СССР, спасай жидов! На фоне этой публикации даже суд над Бродским выглядит не ****ским фарсом, а невинной выходкой. И как вытягивались мордаси у наркома просвещения Анатолия Луначарского, когда он получал от вождя такие депеши: “Все театры советую положить в гроб” (ноябрь 1921), так же вытягивались они у ничего не подозревающих, наивных розовых младенцев, молочных вегетарианцев — читателей незабвенного журнала. Между трезвостью и культурой, как между Сциллой и Харибдой, между мифическим Кремлем и мифическими Петушками, заблудилась одна живая душа.
Эта вещь будет повыше  “Мертвых душ”, как сказал бы лучший друг советских физкультурников. Там ангелы поют, а Сатана искушает, но уходит посрамленный. Это метафизическая поэма.
Душа достигает просветления, и разве это не угодно Тому, кто превращал воду в вино, так превратим же“ Сучий потрох” в музыку дантовских сфер... Пусть они благие, зато мы — Блаженные.
Когда везде и всюду прославлялся наш простой советский сверхчеловек, написал он гимн слабости, помните? “мне, как Карлу Марксу, нравилась в них слабость, то есть вот они вынуждены мочиться, приседая на корточки, это мне нравилось... это наполняло меня негой.”
Одна поэма в прозе, одна пьеса, одна “маленькая лениниана” и одно эссе о Розанове — закоренелом, махровом и одиозном реакционере, оголтелом мракобесе, гнусном ядовитом фанатике, токсичном старикашке. И вот этого хватило, чтобы мы заплакали и поставили  на площади Борьбы, уже нет сил на восклицательные знаки, в Москве на площади Борьбы стоит памятник человеку, прижимающему к груди чемоданчик.
И если сам Господь наш говорил, что изблюет он из уст своих того, кто не был ни холоден, ни горяч, то нам ли не гордиться тем, кто взяв два пальца в рот, одним их которых стал Новый Завет, другим — российская поэзия от Гаврилы Державина до Марины, освободился первым от всего того, что вливалось нам в душу с отроческих лет?
И Ангелу Лаодикийской церкви напиши... Что это? для меня это как музыка, как говорил Олег Даль в фильме “Четверг и больше никогда”...