Самуил Минькин. Война фрагменты из повести

СТАНЦИЯ ПОЧИНОК.
Маме посоветовали поехать поездом до станции Починок, а там - до Монастырщины - километров сорок. По этой дороге постоянно ходил транспорт, перевозящий почту. В Починке вокзал был разрушен, и нас направили в эвакопункт, который находился недалеко от железной дороги, в большом доме, хозяев которого расстреляли немцы. Мы оставили свои вещи, прошли санпропускник и отправились искать какой-нибудь транспорт. На почте сказали, что почтовая машина из Монастырщины приходит утром.
Вернувшись в эвакопункт, мы устроились в углу на полу. Эвакопункт - наподобие вокзала. Одни люди откуда-то приезжали, другие -уезжали. Но в основном там были евреи, которые остались живы и возвращались из эвакуации в свои городки и местечки. Там постоянно звучали истории о трагедии, постигшей еврейский народ. Рассказывали о том, как немцами и полицаями проводились массовые расстрелы на оккупированной территории, как русская жена спасла своего мужа еврея и своих детей, или наоборот: как русская жена пошла и сдала в полицию своего мужа, чтобы таким образом сохранить детей. А потом немцы расстреляли и мужа и ее детей.
Каждый из постояльцев эвакопункта старался рассказать трагическую историю о себе и близких. Повествуя о своём горе, люди освобождали душу, чтобы найти в себе силы жить дальше. Другие радовались, что остались живыми, были уверены в победе, и говорили, что теперь знают, как нужно жить. Ни в газетах, ни по радио о трагедии евреев ничего не писалось и не рассказывалось. Поэтому люди старались говорить тихо, оглядываясь, в страхе, чтобы (не дай Бог!) кто-нибудь, не подслушал и не донёс, ведь рассказчиков могли арестовать за пропаганду и агитацию. Всегда мог оказаться рядом какой-нибудь тайный агент.
Ночевали мы обычно на полу, подстелив пальто и подложив под голову мешки. В одну из ночей заболела Маня: у неё поднялась температура, и на теле появилась сыпь. Мы всю ту ночь не спали, еле дождались утра. А утром мама повела Маню в поликлинику, там определили сыпной тиф, и ее сразу же отправили в больницу.
В эвакопункт приехали женщины в белых халатах, всех выгнали на улицу, помещение облили карболкой, постояльцев отправили в санпропускник, и мы весь день сидели на улице. Теперь я и мама остались вдвоем. Мы несколько раз в день бегали в больницу, Маня лежала на втором этаже в инфекционном отделении, и к ней никого не пускали. Врачи говорили, что они делают все необходимое, и идёт процесс, а мы торчали под окнами больницы.
Только, через несколько дней нам показали Маню. Вначале мы её не узнали: похудевшую, и наголо остриженную. Мы думали, что перед нами стоит какой-то мальчик, но она руками начала нам подавать знаки. Я кричал ей, что есть мочи, но она меня не слышала, и мы не слышали, что говорила она. Но, хотя разговор получался, как у двух глухих, мы радовались, поняв, что Маня начала поправляться.
Однажды ночью, мама меня разбудила. Выла сирена, и мы побежали в бомбоубежище. По небу ползали лучи прожекторов. Бомбоубежище было недалеко и представляло собой яму, метров около трех глубиной. Это был бревенчатый сруб, сверху - несколько накатов бревен, а поверх бревен - земляная насыпь.
Наверху раздавались мощные взрывы, бомбоубежище шаталось, с потолка и из щелей между бревен сыпалась земля. Я сидел, прижавшись к маме, весь дрожал. У меня стучали зубы, и я не мог произнести ни одного слова. При каждом следующем взрыве бомбоубежище продолжало колыхаться, и сыпалась земля. Я сидел и про себя говорил: «Пусть бомба не попадёт в нас, пусть…» Мама прижимала и успокаивала меня, а сама молила Бога, чтобы бомба не попала в больницу.
Коптилки, горевшие в нише стены, тускло освещали напряженные, перепуганные лица людей, которые, по-видимому, как и я, молили Бога, чтобы не было прямого попадания. Все понимали, что тогда от бомбоубежища ничего не останется. Бомбежка продолжалась, как мне показалось, долго: то затихала, то снова рвались бомбы. Когда дали отбой, и мы вылезли, на станции горели составы, в городе видны были пожары, удушливая гарь стелилась по земле. Мы с мамой первым делом побежали к больнице. Ещё издалека мы увидели, что здание больницы цело и невредимо, вернулись в эвакопункт, где в окнах вылетели все стёкла. Маня потом рассказывала, что она не спала всю ночь, стояла у окна и видела, как бомбили станцию. Она боялась, что мы попадём под бомбы, и успокоилась, только когда на следующий день увидела нас.
После бомбёжки нас переселили в другой эвакопункт - такой же еврейский дом, хозяев которого расстреляли немцы. Во время оккупации в этом доме размещался немецкий госпиталь, поэтому весь приусадебный участок и еще несколько сотен метров за домом занимало немецкое кладбище. Строгие, ровные, аккуратно засыпанные могилы немецких солдат. На каждой – дощечка с надписью по-немецки. Заходя со двора в дом, постояльцы часто рассуждали, что немцам тоже досталось, ведь они видели огромное количество могил немецких солдат, умерших только после ранения.      
Мама познакомилась с молодой женщиной, которая жила недалеко от больницы. У той было двое детей: старшая Анечка, лет одиннадцати, и сын Боря, пятилетний карапуз. Соня - так звали женщину - работала на станции, муж пропал без вести, и некому было оставаться с детьми. Дом у Сони был большой: пятистенка, большой коридор, в передней части - столовая и кухня, во второй -зал и две спальни. Здесь можно было жить по-человечески, не валяясь на полу. Когда мы пришли, Соня сказала, что я буду спать в зале на диване. Она с детьми вернулась из эвакуации полгода назад и нашла в доме других жильцов, которые жили в нём во время оккупации. Ей пришлось жить некоторое время вместе, но затем она их выселила. Часть вещей и мебели, говорила Соня, пропало.
Анечка была худенькая, светленькая девочка, с большими, голубыми глазами, выражавшими, то ли любопытство, то ли удивление. Она смотрела за братом, готовила на примусе пищу, кормила, и везде таскала его за собой. Когда Соня была на работе, она становилась хозяйкой в доме.
Поселившись, в доме Сони, мама взяла на себя часть Анечкиных обязанностей. Девочка как-то сразу к нам привязалась, и мы постоянно были вместе. Мы вчетвером ходили в больницу. Вместе с Анечкой я ходил в магазин за хлебом и в другие места, куда меня посылала мама. У Сони за домом был большой огород, мы с мамой и Анечкой его вскопали, сделали грядки и посадили лук, свеклу и морковку. Боре на меже стелили одеяло, и он вместе с нами был на огороде.
Видя, что мы с Анечкой сдружились, играем и везде ходим вместе, мама стала над нами подшучивать, называя «женихом и невестой». Однажды она даже сказала Анечке: «Какая ты молодец, как хорошо ты мне помогаешь, будешь моей невесткой». Я злился и делал вид, что Анечка меня совершенно не интересует и я к ней безразличен. Однажды мама позвала нас кушать и сказала:
- Жених и невеста идите кушать.
- Тетя Люба, зачем вы его дразните, ему это не нравится, он же хороший. - высказалась Анечка.
- Ах ты, моя невестушка, уже за него заступаешься, - посмеивалась мама.
Я так разозлился, что не пошёл кушать. Тогда мама крикнула:
- А ну иди кушать, дурак, я же ничего обидного не сказала, наоборот, мне даже нравится, что вы дружите.
Заботливая и преданная Анечка с её спокойным, ровным характером мне действительно нравилась. Она умела слушать. Когда я рассказывал ей смешное, она смеялась, когда грустное и трагическое - её голубые глаза становились серьезными и переживающими. Мне нравилось её отношение к братику, который беспрекословно её слушался, её легкая походка и то, как она заплетала косу, и вообще - всё в ней. Иногда мне хотелось взять её за руку, или за её худенькое плечо, погладить, и когда я начинал об этом думать, то чувствовал, что становлюсь, как деревянный.
Соня наняла мужика с лошадью. Он вспахал огород и посадил картошку. Мы вчетвером бегали за плугом и бросали картофелины в борозду. Анечка работала вместе с нами, хотя ей сказали, чтобы она шла отдыхать.
Когда Маня поправилась, нас начали впускать к ней в палату, но ещё не выписывали. В Починке мы прожили целый месяц, за это время ночью были еще две воздушные тревоги. Когда начинала выть сирена, мы бежали в конец огорода, где была вырыта траншея. В ней мы сидели и наблюдали, как по небу скользят прожектора, как летят трассирующие пули, и хлопают разрывы зенитных снарядов. Ещё где-то над нами слышен был гул пролетающих самолётов, но бомбежки больше не было. После отбоя мы возвращались в дом и ложились спать.
В конце мая кругом стало все зеленым, и выписали Маню. Мы готовились к отъезду. За три недели нашего пребывания у Сони, мы так сдружились, что она не хотела нас отпускать. У меня было двоякое желание: с одной стороны мне хотелось, наконец, добраться до Монастырщины, где была тетя Сорка. С другой стороны мне не хотелось расставаться с Анечкой. За это время я так к ней привык, что скучал, когда ее не было рядом. Анечка последние дни ходила грустная, и хотя она мне ничего не говорила, но я чувствовал, что она тоже переживает.
Иллюстрация Ивана Кудрявцева