Склонности...

                Склонности
                2000 год.

Смерть устрашает неверующего
при мысли «что более уже и ни жить»,
и он при жизни желает «взять все» и берет.
Но религиозный в суеверии лицемер, еще хуже,
потому как берет еще большее и в счет блага других.
Можно выслужится перед церковными служителями,
но не перед Господом.



Многое в жизни человека зависит от его склонностей. Ведь человек в своем бытии, не только часто поступает, сообразуясь с этими своими склонностями, но и вообще в целом выстраивает свою жизнь. Но эти склонности не есть нечто данное с рождения, как, например талант, даруемый человеку свыше, эти склонности, вещь, приобретаемая в течение жизни, и одни из них добродетельны, а другие порочны…

 Конечно много, очень много значат жизненные обстоятельства, условия первых шагов в жизни, условия внешней среды…Но все же главное в человеке, сам человек с его склонностями, потому, как человек выбирает сам. И сам, сообразуясь со своими запросами обретал склонности Хавкин. Обретал и выбирал, не особо задумываясь, ведь главным для него всегда было, насколько выбираемое, удовлетворяет его насущный в данный момент запрос.
 И еще в школьные годы, Хавкину, делавшему первые самостоятельные шаги в жизни и в голову не приходило, что своими поступками, он причиняет кому – либо огорчение, или неудобства, или даже хуже того оказывает моральное и физическое насилие. И если ему об этом, в какой либо конкретной ситуации нравоучительно говорили, то он даже нисколько не краснел, словно это его и не касалось. Унижая своих сверстников, он унижался и сам, перед теми, кто был, его постарше и покрепче. Бездарный по природе, но завистливый по натуре, он предпочитал пользоваться плодами чужого труда.

И по мере того, как Хавкин взрослел, взрослели и его запросы при его определенных склонностях и вскоре, после окончания избранного им, по многим соображениям учебного заведения, он превратился в относительно преуспевающего в избранной карьере, чиновника. Словом он был из плеяды тех, кто неплохо устраивался по жизни, отнюдь не сообразуясь с общественными и, да и нравственными интересами, но со стороны все выглядело вполне благопристойно. И для этой благопристойности, он в свое время вступил и в партию и был, как говорится, на хорошем счету. Но это с одной стороны.

 А с другой не гласной… С другой, к примеру, случались выезды в район Базы отдыха с местным, или заезжим начальством, куда прихватывались «испорченные коньюктурно» дамы, или добровольно согласившиеся принять участие в пикничке кадровые комсомолки, в купе с начинающими журналистками. А то и просто, некие молодые особы, привлекаемые со стороны, при наличии денежного интереса. И надо было видеть, сколько на утро плавало в бассейнах окурков, пакетов из-под снеди, пустых бутылок и бумажных стаканчиков, и порой даже, и дамских купальных принадлежностей. И в это же утро, после уборки из воды, всего этого свидетельства ночного гуляния, в этих самых бассейнах весело плескались юные пионеры и пионерки, доставленные на городских автобусах.

Хавкин делал карьеру и ни чем не брезговал, торя себе дорогу. И если надо было оттеснить в сторону талантливого специалиста, или подставить под удар неугодного начальству, слишком уж принципиального, то он делал это без каких либо угрызений совести, которая давно в нем, как бы и отсутствовала. И не известно, каких бы высот в партийно - номенклатурной деятельности он бы достиг, а жаждал он большой власти и почитания, если бы однажды, он не был замешан в одном деле, где хотя и не был главным участником, но все же участником. Таким образом, занимаемую должность пришлось оставить. Впрочем, все могло быть и гораздо хуже. Но боле - менее все обошлось, поскольку «дело» замяли, и спустя некоторое время, он устроился на новом месте, но на нем пробыл уже не долго, занявшись более отрадным, для себя делом, ввиду изменения некоторых общественно - жизненных обстоятельств.

- Ух! И времечко пришло! – радовался Хавкин, безнаказанно пользуясь в первое время своим положением и старыми связями, для устроения своего «дела».
- И еще бы ему не радоваться, ему бывшему номенклатурщику, часто стоявшему с подобострастной улыбкой перед начальством и имевшему при давно поднадоевшей супруге лишь одну любовницу, да и то старше его собственной жены. Хотя, впрочем, и ему, иногда, не в столь давнее время, кое - что перепадало в известных совместных кутежах. Зато теперь! Теперь при своем деле, он был полновластным хозяином не только движимого и недвижимого имущества, но и смазливых девиц, иногда появлявшихся в его загородном доме.
-
      Словом Хавкин своевременно и верно определил, в какую сторону дуют перестроечные ветра, и все у него складывалось удачно. И теперь ему привыкшему вращаться в кругах власть имущих, не хватало только депутатского мандата. Не хватало и он включился в очередную, предвыборную компанию, тем более, что шансы были. С одной стороны он был бывший номенклатурщик со связями, с другой ярый демократ, пострадавший, как он теперь говорил от коммунистов. Ярый, потому, как ненавидел всеми фибрами своего эго, нет, не этих, все одобряющих пенсионеров коммунистов, что прозывали себя новыми, и не тех, бывших у руля, что, как и он, теперь состояли в демсоюзе. И те, и другие были из знакомой ему среды. Ненавидел он тех, кто и раньше был поборником справедливости, кто и прежде мешал ему в продвижении карьеры. И вот, ощущая, некий порыв, к новой, для себя общественной деятельности с возможными дивидендами, Хавкин, еще до вечера одного энского дня просчитал и наметил, для себя, первые шаги.
-
         Но утром, утром он вдруг проснулся с острым ощущением, что он умирает. Вот так вчера заснул, как обычно, а утром проснулся с щемящей тоской во всем теле и страхом, леденящим его сознание и душу перед неотвратимым концом, его, Хавкина, бытия. И душа его уныло стенала в беспокойном поиске, как бы и за что уцепится, хотя бы и за соломинку. Впрочем, до этого момента Хавкин, совершенно забыл, что у него есть, как и у всех душа. Еще вчера, после совместного распития ликера, уломав свою подчиненную, очередную козочку, принятую им на работу, он пьяно слюнявил соски, только-только сформировавшейся девичьей груди. А надо сказать, Хавкин уже и не помнил, сколько их наивных и неопытных в жизни, дочерей адамовых, прошли за последнее время, через его липкие руки. Перестроечная нужда сама подкатывала их Хавкину, и те из них, кто не поддавался, работали у него не долго, а те, кто уступал, задерживались, пока не надоедали.
-

И, вот, он умирает. Умирает, чувствуя, как все члены его бренного тела холодит дыхание смерти. И как же он забыл, о наличии в нем души, и что на свете существует еще и смерть, которая казалось, если и существует, то существует, где - то там, далеко, и не для него. И вновь, и вновь он карабкался сознанием на поверхность бытия, но все ни как не мог выбраться в новый наступивший, для всех день, то и дело попадая, в уже минувшее, для него прошлое. Но это узнаваемо минувшее, было уже, как бы и не его. Так как, в какой бы день из прожитой жизни, он не попадал, повсюду за ним следовала отторгнутая в свое время, и забытая совесть.
 И теперь он, уже не был властен над ней, как и над душой, которую он утопил в своих порочных склонностях. И теперь, то, что он раньше не замечал, выпукло бросалось его внутреннему взору, всей очевидностью свершенных им мерзостей. Теперь он, прибывая в себе, видел себя и со стороны, видел свои ухищрения и все мелкие и крупные подлости и подлоги. Хавкина словно выворачивало на изнанку, его самого, перед самим собой.

- Я умираю…умираю!!! – пищало в панике его Эго, некогда раздутое в необузданных желаниях, раздутое завистью и жаждой к славе и почитанию. И Хавкин сущностью своего сознания, по–паучьи, торопливо, перебирая лапками, переползал в следующий эпизод из своего прошлого.
- И снова видел себя сильного, властного. Вот он, Хавкин, снова хозяин своего тела, сидит в своем лимузине, и похотливо посмеиваясь, поглаживает бедро юной пассии:
- - Ну, что ты детка, сжалась, расслабься…А то ведь уволю. Куда пойдешь? А таких безработных, хоть пруд пруди.


- И вновь все повторятся, как один и тот же кадр из фильма, где меняются только лица и выражения глаз, и тела, тела… То хрупкие и беззащитные, то зрелые и податливые, а то и откровенно продажные. А он Хавкин, он во власти!. Был во власти. Своими доходами тайными и явными и своим положением в обществе. Он достиг много в жизни к чему стремился, но ведь этого ему было мало, его Эго жаждало большего. И он в своей карьере в каких только не подвязывался делах и на каких только поприщах себя не выставлял. Ведь он жаждал не только высокого положения, но и славы, признания.

 Бездарный в талантах он окружал себя бездарями, что бы его Хавкина личность была заметнее, и, конечно же, портил этим дело. Он был из среды тех, кто и ранее разваливал в своей бездарности экономику страны, а в новых условиях довершал этот развал, прибирая, что можно в личную собственность. И не было в Хавкине страха перед законом. А что закон?! Конституция менялась, менялись и законы, а страха перед людьми и Господом в Хавкине не было и ранее, разве только страх номенклатурный, что с началом перестройки перерос в некий панический страх, страх охвативший многих… С одной стороны страх, а с другой соблазны, устремившие многих к мнимым ценностям бытия.

И именно в этот период, соблазнов и панического страха, как бы не оказаться и ему, Хавкину в числе обнищавшего, обворованного реформами народа, он, Хавкин, начал свою новую карьеру. И весьма успешную при его связях и при его хватке. И в этом не было ничего удивительного. Ведь он и раньше радел ради самого себя, а теперь, да еще и при его склонностях. Или скажите Хавкин и ему подобные разбогатели честным трудом!? Нет, чтобы разбогатеть при развале страны надо иметь определенные склонности…

-   И вот что же!? Он, Хавкин, всесильный, властный и богатый, умирает!? Умирает!? И многие, очень многие картинки из этого нового, его Хавкина рыночного бытия, бытия деятельности и «делишек» промелькнули в одночасье перед Хавкиным, в его непредвиденно плененном сознании, в его очередной стадии физического умирания. А вслед за этим в нем и не в нем, стенала душа, его душа, переполняемая с избытком чувством отвращения к самому себе.

- И вновь его Эго в виде суетливого гадкого паука верещит в паническом страхе в осознании неотвратимого, неизбежного конца: И кричит в себе самом: - Умираю, умираю!.. – и мечется в паутине своих мерзопакостных деяний и карабкается, карабкается сознанием под черепной коробкой и в тоже время чувствует свое оцепеневшее в мертвенном холоде тело – Помогите!

- Но тщетно, ведь никто не видит и не слышит Хавкина и Хавкин осознает, как приговор, что его бытию уже действительно преложен конец, и что он уже ничего не сможет изменить в своей жизни. И он в оправдании самого себя, лихорадочно пытается отыскать в памяти хоть один положительный эпизод, но видит: то беззащитные перед его наглым напором глаза юных жертв, то глаза постаревшей до времени жены, молчаливо страдавшей и уставшей от его тайных и явных разгулов преуспевающего бизнесмена. То глаза жертв его многообразной общественной деятельности. То, точно такие же, как у него, самого, замороженные глаза сына. Сына, воспитанного, на личном примере, его, Хавкина, образа жизни. То глаза дочери с равнодушием холеной дамы, выданной замуж за иностранца, чуть моложе самого Хавкина.

- Ах, как завидовали ему стяжатели благ из его круга. Приглашенные на свадьбу, они так и расстилались перед Хавкиным в неприкрытой зависти. Еще бы не завидовать! Такой зять! Богатый бизнесмен некой фирмы! Да, фирмы, название, которой Хавкин еле выговаривал, представляя зятя гостям, собственно не зная, не ведая, чем же славится эта фирма, но узнает позже и даже познает. А сейчас, в данный момент, что же? Он, Хавкин вдруг, с нечего умирает!?

- - Ну что ж, умираю и умру, и ничего не будет. - Вдруг с холодным равнодушием резюмировал холодный Хавкин, в котором ослабевшая душа сникла, затаившись в унынии, а Эго, Эго холодно рассуждало, – все умирают, все и к черту совесть со всеми прочими угрызениями. Пожил не слабо и от жизни взял, что хотел, и от плоти при плоти… Жизнь прошла, а смерть – ничто, забвение и только.

- Согласившись с кончиной, Хавкин слегка приободрился и даже слегка потеплел, и на какой - то миг перед его взором возникла комната, в которой он лежал на заморской, широкой кровати. Его комната, его. В его построенном с размахом загородном доме. И он уже ощущал простынь и легкое пуховое одеяло, и подушку под головой и даже сделал вдох и выдох, и уже мелькнула мысль:
- - Оживаю, кажется, оживаю. Оживаю!
- Как вдруг почувствовал, что кто-то властно и плотно прилип к нему и почему - то снизу со спины, сквозь кровать. И руки, черные руки, именно черные проползли с двух сторон и вцепились костистыми пальцами в грудь на выдохе.
- - Что это!? Что это значит? – попытался вырваться Хавкин из собственного странно плененного, цепенеющего от ужаса тела.

- А черный некто, еще плотнее вжался в тело Хавкина от головы до вытянутых в судороге ног, как соединившийся с ним черный двойник. И Хавкин начал осознавать, что нет ни какого бесчувственного «ничто», за гранью перехода от жизни к смерти. И что он, умирая, вовсе не умрет, и что… Леденящий ужас, на много больший, чем первый, волной заполнил все существо Хавкина в предчувствии, еще более нечто ужасного, что должно произойти с ним, с его Эго. И что душа осознанная им на смертном одре, в нем в Хавкине, становится осязаемой. И в этой новой, для него осязаемости, до этого неразделимая с ним, вот - вот оставит его бренное тело, в то время, как он, он, Хавкин, пленен некой жуткой сущностью.

- Господи! – взмолился запоздало Хавкин – Да, если бы я знал, что все это вовсе не байки о душе и о загробном мире…То я бы…Я бы… -  но на этом все мысли Хавкина спутались и стаяли вместе с отлетевшим дыханием.
- Темнота, в которой он теперь пребывал, была непроницаемой, и телом он больше ничего не ощущал, кроме, как прочно и жестко соединившегося с ним, черного тела «нечто», непостижимого источника ужаса. И этот ужас сковал не только тело Хавкина, но и его сознание, его эгоистичное Я, вдруг сжавшееся в жалкую точку.

- Было время, читал Хавкин книгу Моуди о неком опыте, тех, кто прошел, через клиническую смерть, но этот опыт был не для него. Ибо он был не просто грешник. Он был циничный грешник, не веривший ни во что. Грешник из тех, кто считает, что им дозволено все в жизни по праву сильных. И по праву сильных жить за счет других и притеснять, в чем бы то ни - было, а то и вовсе лишать жизни. И поэтому Хавкин не воспарил над смертным одром, взирая на свое остывшее тело, но там, в морге, куда доставили его тело, он вновь увидел себя, но уже, как бы через отверстия чужих глаз И этими неподвластными, для него глазами он видел себя, как в замедленном черно-белом кино. Он видел, как вскрыли его грудную клетку, и грубо поковырявшись, стянули грубыми швами, как затем в ритуальном омовении, пару раз формально плеснули водой, одели и положили в приготовленный гроб. И все это время «нечто» или «некто» поистине страшный, так и был с ним, и в нем. И был он, осознаваем и ведом, только ему, Хавкину, непонятно каким образом, продолжающим быть.

 И все те часы, на протяжении всей процедуры от морга до кладбища, где проходило прощание и фальшивое восхваление дел и достоинств «дорого» покойника, но «дорогого» только в смысле пышных похорон, все это безрадостное, для Хавкина время, его Эго прямо таки выло, желая вырваться из объятий черного спутника. Этого «нечто», которого никто не видел, и конечно же не слышал Хавкина, более, чем отчетливо взиравшего на то, на что ему дозволяли смотреть. И подневольно, блуждая взглядом, он вскоре заметил, как несколько померкло и сузилось освещенное солнцем пространство скучающих в притворной скорби знакомых физиономий.

- Может теперь все это кончится? И я, коль умер, так умру, как полагается – утешительно с надеждой приглушил он в себе свое истошно воющее Эго и узрел супругу, боле - менее искренне скорбящую, о его кончине. А дочь и сын, увы, таращили на него бесчувственные глаза и мысленно уже делили, что и кому отойдет при дележе движимого и не движимого имущества. Как ни как, а движимое, в плане двух сейнеров, интересовало и заграничного зятя Хавкина, поскольку каждую путину пополняло свои трюмы красной рыбой…

- Ах, как бы он, Хавкин, теперь отказался бы от всего этого движимого и недвижимого, лишь бы вновь самому стать движимым, или хотя бы шепнуть дочери и сыну на счет жуткого бытия, в котором он уже столько времени теперь прибывал. Дабы предостеречь, пусть и с опозданием, о губительности порочных склонностей и не только. Но, увы, он мог лишь видеть, слышать и как ни странно анализировать и, и лежать там, где и положено лежать покойникам. И он лежал в мучительном и страстном желании конца, чтобы уж совсем – совсем не быть и вовсе.

 А где-то рядом, а он это, уже знал и видел, хоронили двух женщин, бедно хоронили и без высокопарных речей и даже без накрытого поминального стола, но хоронили с искренними слезами на глазах. А чуть далее хоронили старичка умершего по болезни от недоедания, прожившего последние два года в хроническом холоде и сырости его однокомнатной квартирки. Да вот и сейчас, лежал он бедный, в гробу, сколоченном из сырых досок, и прощались с ним два престарелых соседа, да его жена, ветхая старушка.

- А все, не одного, только меня сегодня хоронят – тоскливо утешил себя Хавкин и даже с некоторой благодарностью «зауважал» свой, роскошный, доставленный самолетом из-за границы гроб.
- Собственно он и не знал удобно или неудобно было лежать его телу в этом рекламном гробу, от фирмы, как оказалось, его любезного зятя, ведь Хавкин теперь пребывал в иных ощущениях. А чувства, чувства, уже накрывала очередная волна жуткого страха. Страха потому, как, где-то со стороны, вновь послышался, в не поддельном трауре плачь, а над ним, над Хавкиным, стала медленно надвигаться крышка гроба. И в то время, как где - то застучали молотки, крышку гроба Хавкина туго натуго прикрутили блестящими закрутками, и вот его гроб стукнулся о дно ямы. И вот уже брошена первая горсть земли, а за ней еще и еще. А умерший Хавкин все не умирал.

- Господи! Господи! Помилуй! – вдруг вспомнил слово и закричал Хавкин, - А где, где же небытие?! Забвение! Ну, хотя бы до всеобщего Судного Дня?! Обманули!!! И церковники! И ученые! Обманули!
- И странное дело, страшно стеная в гробу, Хавкин видел себя и там, под накиданной лопатами землей, и одновременно видел и кладбище с его могилой, над которой уже водрузили тяжелый мраморный камень. И еще он видел, как от могил старичка и тех, двух пожилых женщин, отделилось, что - то призрачно светлое, имевшее человеческий облик, отделилось и ушло навстречу сошедшему с небес светлому лучу, всёобъемлющей радости и благодати.

И Хавкин осознал, Это Светлое Явление. Осознал тем, что осталось от него Хавкина, потому, как и от него отделилось малое неприметное облачко. И это облачко было тем, что является в мир от Бога вместе с рождением каждого человека, для его осмысленной, праведной жизни, то зернышко, с которым дано духовно возрасти каждому человеку, каждому, и ему, Хавкину. Но он не возрос. Упустил эту единственную данную свыше возможность пути к совершенству, через бытие земной жизни. И еще понял Хавкин, что никогда не узнает тайну замысла, истинную суть предназначения человека в иной и навсегда теперь недоступной, для Хавкина Светлой реальности.

Он сам, именно сам загубил свою жизнь, потворствуя себе телесному Хавкину. Что нет «небытия» в атеистическом понимании мироздания позволявшем думать, таким как он, Хавкин, что им все дозволенно, в смысле «после нас хоть потоп». И нет забвения до Судного Дня. Смерть, как таковая оказалась мнимой. И что Суд, Суд, на котором он, надеялся оправдаться, уже свершился, свершился на первой стадии его мнимой, как теперь оказалось, смерти. Осознавая это, Хавкин, только сейчас вдруг осознал, и то, что он пороками своего изворотливого Я, своего эгоизма, уже давно отдал себя в черные руки того, кто по–прежнему не отпускал его тело и значит, и его Хавкина.

 И он уже чувствовал, как переходит в некое иное до жути страшное состояние, которому нет определения в человеческих понятиях, и которое он сам взрастил в себе. И если бы его откапали в этот момент, то возможно бы увидели, как дернулись мышцы его, обтянутого синюшной кожей черепа, исказив в ужасной гримасе, некогда самодовольное лицо. И зловещая улыбка на мгновение мелькнула на этом лице, но уже не его, потому как в следующий момент, Хавкин, уже покидал свой труп, падая в объятиях черных рук, куда то вниз…
               
- Первые проблески света были сумеречными, как и первые проблески сознания Хавкина лежавшего на больничной кровати вполне реального земного мира. Но постепенно к нему вернулись все обычные, для человека ощущения и чувства и способность анализировать бытие. Обычное бытие обычного человека. Вернулась к нему и память с его, Хавкина с грешным опытом жизни. Но и с опытом странного сна, или видения, он этому не мог дать точное определение.

 Но этот, свой опыт, он помнил лишь отчасти и туманно, но на столько, что бы грешному человеку вполне было достаточно задуматься над смыслом жизни и изменится в себе самом, и в своем отношении к миру и людям. Но Хавкин, мало придал этому значения, потому как счел это за абсурд, внезапного помутнения сознания. И не прошло, и месяца после его пребывания в больнице, как он вновь и как прежде, закрутился в коллизиях своего бизнеса, и совершенно забыл, и думать, о своем странном опыте, растаявшем в суете – сует. А ведь вполне мог бы осознать, что вернувшиеся к нему реалии жизни были даны, как дарованная свыше возможность, последняя возможность, для покаяния и исправления его Хавкина в бытии, о чем он взмолился в последний момент.

Да, конечно, в первые два месяца, Хавкин, посетил несколько раз в церковь, чего с ним не бывало раньше и даже щедро оплатил некоторые ритуальные обряды, во благополучие своего здоровья, впрочем и своего бизнеса, и даже целовал крест и руку Владыке и даже отчислил некую сумму церкви, но, увы, он мало в чем изменил образ жизни, потому как совершенно не осознал главное. Как не осознал и то, что ни ритуалы и ни религиозные символы, и прочая, прочая, не есть путь к спасению. И, стало быть, ни сколько не возрос духовно, да не стремился к этому, ибо хоть и «вступил в партию религиозных суеверов», истинным христианином он не был, и Веры в нем не было.

Он то ведь думал, что откупился пучком восковых свечей, и деньгами. Этот суетный человек Хавкин. Ах, если бы он, Хавкин нашел бы хоть час, обозреть и осмыслить свою прожитую жизнь, то, может быть, устыдился бы перед Богом и людьми. И может быть, положил бы все свои средства и все силы в устроение земной жизни совсем по иному и во благо всех. И кто знает, может быть, обнаружился бы в нем какой ни - будь талант, талант устроителя добрых дел, а не стяжателя, что обернулся во всех его делах погибелью, и, прежде всего, для самого Хавкина.

- И прошел еще год, его суетной и не без новых грехов жизни. Но наступил час и был преложен конец земного бытия Хавкина. И положили Хавкина в роскошном рекламном гробу, с резным, золоченым орнаментом. И были, как полагается слова, слова, слова… И была щедро оплаченная панихида, и богатая сервировка поминального стола, словом все то, что значило и казалось главным, для людей религиозно суеверных, но далеких от Веры.
- . А значило совершенно другое, то от чего Хавкин отмахнулся в дарованный ему последний срок. Не долгий, но достаточный. Ибо перемениться можно, и в час единый. Переменится, для благих дел. Но, увы, Хавкин не переменился. И умер так и оставшись лицемерным Хавкиным.

- И было ли для него, Хавкина, в час его умирания и на его смертном одре, все несколько иначе, чем в случившемся с ним год назад странном опыте, то не известно…но известно ГОСПОДУ …

- И вспомним слова из Ветхого Завета: ТАК ГОВОРИТ ГОСПОДЬ: ...Дела их, дела неправедные и насилие в руках их, ноги их бегут ко злу…мысли их нечестивые, опустошение и гибель на стезях их…надеются на пустое и говорят ложь. Я воздам им по их поступкам и по делам рук их…

И это Истинно! И Истинно спасется тот, и ближе Господу тот, кто не смотря, на тяготы земной жизни и тернии, живет в мире на ряду со всеми, а не тот, кто устраняется, возвышаясь над народом, через карьеру, чины, власть и деньги…
Что же, - спросите, – нет смерти!? И я отвечу – Нет! Нет ни для злодействующих, лицемерных, порочных грешников, уж тем более нет, для людей добродетельных. Вот слова сказанные Господом Иисусом: Если рука твоя соблазняет тебя, отсеки ее. Если нога твоя соблазняет тебя, отсеки ее. Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его. Лучше тебе увечному и с одним глазом войти в Царствие Божие, не желе с двумя ногами, с двумя руками и с двумя глазами быть ввергнутым в геенну огненную, где червь их не умирает и огонь не угасает.

Смерть устрашает неверующего и при мысли «что более уже и ни жить», и он при жизни желает «взять все» и берет. Смерть устрашает, и религиозного суевера, коих великое множество. Религиозный суевер, то же и так же «берет от жизни все», он ничем не отличается от первого. Разве только тем, что, периодически устрашаясь, ходит в церковь, и исполняет в той или иной мере религиозные обряды, но в жизни мирской все тот же честолюбец и потому он религиозный в суеверии лицемер, что еще хуже. Можно выслужится перед церковными служителями, но не перед Господом.

 Почитайте Новый Завет, прочитайте послания Апостола Павла и поймете, о чем я говорю.
 Смерти нет. Ибо сказано: БОГ НЕ ЕСТЬ, БОГ МЕРТВЫХ, НО БОГ ЖИВЫХ! И потому жизнь каждого, это преддверие Жизни, но какой, и в каком качестве, зависит, только от вас и именно в этой земной жизни…

- И потому, не из лицемерия СПЕШИТЕ ДЕЛАТЬ, ДОБРОЕ! ДОБРОЕ, ВО БЛАГО ВСЕХ! Не устраняйтесь в личном благополучии от горестей, выпавших на долю многих. Посмотрите, не есть ли ваш достаток, недостаток, для тех, кто живет рядом. И заблуждается тот, кто, отгородившись от мира и, устранившись, от бедствующих, печется о личном спасении. Не спасется! ИБО ГОВОРИТ ГОСПОДЬ : ты видел многое, но не замечал; уши были открыты, но не слышал!
-
                2000 год.