О мышиной стране

Бывшие жители мышиной страны любили называть города именами святых.
Здесь любили говорить громкие, красивые слова, за которыми, как правило, ничего не стоит. Появляется эффект как бы надувного смысла, когда сами по себе сочетания слов завораживают, вводят слушателя в состояние транса, обволакивая его уши совершенством тончайших форм – и плетут вокруг него кокон.
Как будто вокруг вас построили сфинкс, и вы вошли в царство мертвых, не совершив ни одного шага. И по ту сторону сфинкса вам открывается мышиная страна во всей своей чарующей красе, мириадами пронзительных образов, рождающих бесчисленное множество глубочайших смыслов.
Вы никогда не видели надорванные покровы из иссиня-серых туч, цепляющих острые шпили, возросшие в мрачном безмолвии над мышиной страной?
Здесь шорох переливами колодезного эха раскатывается в подворотнях, закрученных чьим-то злым умыслом в замысловатый лабиринт. То там, то здесь от сырости осыпалась штукатурка, обнаруживая жадные оскалы оранжевой кирпичной кладки. Заржавленные водосточные трубы угрюмо уткнулись в обточенные углубления разбитых тротуарных плит, и влагостойкая штукатурка не справляется с засильем плесени и бурого мха.
Столица как сетью опутана захудалыми пригородами, размежеванными на ровные квадраты. Домишки, налепленные друг на друга в жуткой тесноте. Почерневшие доски, фанерные сараи и заборы, лужистые грунтовые дороги и студеные ветры повсюду.
Если вы поднимитесь на высокую гору и взгляните как бы сверху и немного со стороны, вы увидите, как через широчайшую часть реки, рассекающей столицу мышиной страны на две неравные части, переброшена громада моста, уходящая в воду арочными сводами. Там, где мост спускается вниз на берегу, он тянется над сушей многие километры, а под сенью его укрылись от ветра темные силуэты сросшихся зданий высотою в три, а то и в четыре этажа.
Как выглядит Солнце в мышиной стране?
Капустная зелень небес, непрекращающееся ощущение свежести, немотивированное предощущение проблеска травмированной надежды, будто после наводнения; мутация чувств, негативная привязанность к запаху гнили. Белый расплывчатый контур в вечном затмении навязчивого облака. А с высоты небес ты увидишь широкие долы, темные леса и редкие просеки.
И всюду черное с серым лоскутное покрывало…
Мыши.
Здесь днем, и вечером, и в утренний час. На мосту, местами издавая тонкий, серебряный звук, копошится суровая жизнь. Здесь кладовые в расщелинах между больших валунов, и плывущие крысы пересекают реку то тут, то там, перетаскивая в суженных мордах съедобную кладь: корки хлеба, части падали или подметки кожаных башмаков.
Города достались им даром в один прекрасный день, когда, пьяные, заснули разом все дудари, все крысоловы и мудрые повелители подвалов, цоколей и подполья. И окованные медью городские ворота открылись и впустили мышей в большом изобилии. Их полководцы соломинами указывали правильный путь. И мыши вошли в человеческие дома и прогнали людей, а над иными учинили суд, и люди подверглись бесчеловечным карам.
Дома людей стоят нетронутые. Их золото, их самоцветы не радуют глаз победителя. Их драгоценная мебель из редких пород древесины слишком прочна для того, чтобы острые мелкие зубы могли пустить ее в оборот. И в сумерках шкафы и рояли черного дерева громоздятся на своих прежних местах, утратив былую суть и одушевленность, а россыпи золотых монет и жемчуга лежат на дощатых полах или томятся в кованных сундуках, влача свой бесконечно долгий век не востребованные, наравне с грязью, тщетой и дорожной пылью.
В подземные лабиринты уводят мышиные норы, в нижний город, где в просторных залах возвысились горы зерна различных сортов, и картофеля, и круп, и сухих караваев ржаного и пшеничного хлеба. По углам в холщевых мешках громоздятся горы сухофруктов, и тут же возле их подножий в несколько слоев простирается хлипкий биологический перегной, когда то являвший собой фрукты и овощи в натуральном виде. Цепи из просторных комнат, из которых одна на десять тускло освещена пасмурным светом, проникающим сквозь крошечное оконце водостока, и лоснящиеся от испарений и помета стены, каждый сантиметр которых истомлен измором нескончаемого тихого шелеста и писка на грани человеческого слуха.
Длинные, тонкие хвосты переливаются, поблескивая ромбическими чешуйками. Они расселились небольшими семьями – отец, мать, шесть – восемь детенышей. И за очень короткое время их численность удесятерилась, ведь их самки рожали до шести раз в год.
Маленькие, мягкие лапки. Слабо заостренные когти.
В честь великого праздника мышиного Рима на площади перед собором поставлена вверх дном смоленая бочка. Теперь здесь не встретишь крысу, осунувшуюся мордой ввиду ограниченного рациона. Страсть к высокопарным витийствам была унаследована новыми обитателями, и каждую ночь восхождение оратора встречается дружной писклявой овацией. В свете тусклого фонаря, раскачиваемого ветром и запитанного по идиотской ошибке давно ушедшим в лету пьяным электриком от резервной стратегической аккумуляторной батареи, исступленно одаряющей город ничтожными, лишенными всякого смысла очагами тепла и света, – в его беспорядочных сполохах, рвущих из черных лап ночи куски белесой от плесени желтой штукатурки, – … мыши и крысы, притираясь друг к другу крошечными черными и серыми тельцами, кишат на площади, иногда становясь друг другу на спины маленькими шелудивыми лапками, чтобы снова сравняться с волнующимся черным ковром.
Оратор приподнимается на задние лапы, передние держит перед собой, вытягивает морду и топорщит усы – и длинная тень его падает на толпу его преданных ликующих слушателей, подобная по форме и размерам допотопному хладнокровному ящеру. Копошение и шорох стихают, пронзаемы протяжным писком, а над площадью крылом ловит ветер одна из последних в городе мусорных птиц. Поднимаясь все выше, она одна в состоянии оценить масштабы происходящего: черное кипящее море, смоляная бочка, огрызок яблока, катушка для ниток, и единственный на весь город жалкий источник тридцативаттного света, бешено мотаемый ветром как будто в неуемной кручине, совершенно лишний и почти иссякший.