Отражение

- Раз, два... три! -сказала Алиса и
спрыгнула в зеркало.

Льюис Кэролл

...А есть и кривые зеркала, зеркала-чудовища: малейшая обнажённость шеи вдруг удлиняется, а снизу, навстречу ей, вытягивается другая, неизвестно откуда взявшаяся марципановая нагота, и обе сливаются...
В. Набоков, "Отчаяние"

Он дважды повернул ключ в скважине, разделся, стараясь не шуметь, дабы не разбудить спавшую тихим, усталым сном жену, и бесшумно прошёл в столовую. Слегка перекусив, он оставил посуду на столе - с утра уберёт служанка - и отправился спать в свой кабинет: ему слишком не хотелось беспокоить набегавшуюся за день Мари, и он решил пожертвовать утренней свежестью и переночевать на своём прокуренном, скрипучем кожаном диване. В кабинете горел ночник, подмешивая чуть тёплую желтизну в тёмные тона тяжёлой мебели. В чутком напряжении дождавшись щелчка закрываемой двери из цельного дуба, он вздохнул, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, потерявшей за день свою девственную белоснежность, и собрался было, не утруждая себя дальнейшим раздеванием, лечь, но не дойдя до столь манящего, даром, что неудобного, дивана, остановился вдруг перед трюмо, в котором, как и следовало ожидать, увидел своё отражение.
Из зеркала на него смотрел высокий, черноволосый, лет тридцати пяти мужчина в строгом костюме серого цвета, великолепно сложенный, с хорошей осанкой. Лицо с намёком на щетину, обещавшую, однако, иначе дать о себе знать к утру, с широкими скулами, узким носом с едва заметной горбинкой и немного близко посаженными друг к другу большими и красивыми голубыми глазами, казалось удивительно гармоничным; думалось, тот, кто лепил его, не столь заботясь о красоте взятых в отдельности фрагментов, вложил всю душу в построение их композиции, доведя её таким образом до безупречности.
Он неожиданно залюбовался этим человеком в зеркале, так, что даже сонливость спала; он был доволен собой. "Это - я, - пропел кто-то в голове. - Я нравлюсь, ведь я красив. Отчасти поэтому, пожалуй, я так удачлив. Я любим". Так подумал он, глядя на своё отражение. Он всматривался минут пять, и чем дальше, тем сильнее захватывал его собственный образ; теперь для того, чтобы оторваться, потребовалось бы серьёзное усилие. Но ему вовсе не хотелось принуждать себя к чему-то. Он почувствовал, что сил у него, оказывается, вполне достаточно для того, чтобы немного пообщаться с собой. Поразмыслив, он всё-таки отошёл от трюмо, но лишь на миг, которого хватило для того, чтобы поставить напротив зеркала стул с высокой, удобной спинкой и усесться.
Закурил. Вкус табачного дыма в этот слегка утомительный, но приятный вечер, особенно глубоко прохватывал горло гурмана и одуряюще разливался сначала по лёгким, а затем и по всему телу. Это способствовало абсолютному, воздушному расслаблению, которое было непременным условием бытия здесь и теперь, наедине с собой, перед трюмо.
Как ему приятно было думать, вспоминать, как волшебно овладевало им на короткие секунды каждое новое ощущение, рождавшееся с появлением образа - ненавязчиво, ненадолго, и между тем оставаясь ровно столько, сколько необходимо для досконального изучения его, трепетного, красочного! "Моё лицо, - думал он и внимательнее вглядывался в широкое своё лицо. Он вспоминал своих родителей - и удивлялся: ведь ни отец, ни мать его не слыли красавцами. Как получилось, что он так хорош собой? Да, он себе нравится, и нет смысла строить из себя скромнягу. Ничего нет на свете глупее показухи, особенно если разговариваешь сам с собой. Зачем стесняться, если речь идёт о том, что на самом деле - правда? Да, он молодец, и он счастлив. Он использовал все шансы, которые давала ему жизнь, и добился успеха. И это так справедливо! Разве мало усилий он приложил для того, чтобы иметь всё, что он имеет? Он вовремя и удачно женился - а это вовсе не так уж просто! Его невестой стала девушка из хорошей семьи, её отец - крупный бизнесмен, дело которого известно не только на его родине, в этой прекрасной стране, но и за границей, не говоря уже о том, что брак этот заключался не по расчёту: ведь он действительно любит, очень любит свою Мари!.. Нежные чувства захватили его и какое-то время несли; он улыбнулся, сверкнув крупными зубами безупречной белизны, и несколько минут ещё улыбка светилась жемчугом, медленно закрываясь и растворяясь в лице... А разве просто привести свои дела в такой порядок, которым мог бы похвастаться он? Любая афёра,  затеянная им, заканчивалась блестящим успехом, всё, на что он ставил, пускай даже самый мизер, выигрывало. Случайно, по стихийной воле разума углубившись в перечёт всех многолетних своих векселей, инвестиций, дилеров, маклеров и сделок, он бросал на чаши весов рассудок и чутьё (на такие дела он обладает феноменальной интуицией; это досталось ему от отца), но уже минуты две спустя оставил трудные эти мысли, будучи целиком убеждённым в своей старательности; и действительно, в большинстве случаев требовался тщательнейший, кропотливый расчёт. Да и кто сказал, что везение не есть свойство характера? И почему не предположить, что удачливость человека - целиком и полностью его собственная заслуга? Он склонялся к такому мнению, всегда считая, что везёт обычно человеку сильному, который с самого начала рассчитывает на удачный конец задуманного предприятия; сидя перед собой, он не без удовольствия как раз к такой категории людей, не долго думая, себя причислил. И раньше, совсем недавно, позавчера, если не накануне, в разговоре с Мари: "Разве я не пример для подражания начинающим? Мне тридцать пять лет, и редко встретишь человека с успешно завершённой карьерой в таком возрасте; я славно потрудился, и поэтому я - один из немногих".
Ему вдруг почудилось, что отражение приветливо подмигнуло ему: мимолётно как бы, будто между слов, которых не было. Ощущение показалось ему забавным, и он, сам того не желая, подмигнул в ответ, что развеселило его ещё больше. "Почему бы и нет?" - подумал он. Парень в зеркале - его хороший друг, здесь есть все основания  подмигивать.
Он любил и детство своё, и отрочество, и юность, и зрелость. Гордился тем, что ещё в школе умел брать своё; везде был первым, или, на худой конец, просто впереди; сразу вырвался в отличники. Припомнил глупые шутки сверстников (над такими, как он, обычно посмеивались), и как он умел за себя постоять: никогда не давал себя обидеть безнаказанно. Он не был слишком большим ребёнком, но и хилым его трудно было назвать. Всплывало вдруг давнее: как однажды поставил на место одного нахала - Эрвин, кажется, его звали; в приятной компании школьных друзей травил об этом байки "a la пыльная быль": "Этот Эрвин был самым что ни на есть отъявленным негодяем... Его родители страшно пили, он всё время дрался, хамил, одевался неопрятно; держал в страхе весь класс, никто не решался заткнуть его. При каждом удобном случае выбрасывал из своего поганого рта изрядную порцию помойных слов, причём старательно делал это погромче, так, чтобы все слышали и завидовали его лексикону. Как-то угораздило его провиниться, учитель потребовал дневник, в ответ на что парень покрыл его такими словами, каких бедолага, возможно, ещё не слышал. Вот тогда-то я и показал ему. Помню, подошёл к нему вплотную: "А теперь слабо всё это снова повторить мне?" И ведь он повторил, но не успел закончить, как повалился на пол от моего удара. Мне, конечно, не поздоровилось, даже учитывая благородные намерения, но своего я добился: Эрвин заткнулся и стал вести себя спокойнее. И это не единственный случай, когда мне приходилось отстаивать свои права, и если придётся ещё, я поступлю точно также. Разумеется, в случае крайней необходимости..."
...Как славна, как прекрасна стабильная, спокойная жизнь! Как ей не порадоваться? А если захочется вдруг приключений - разве он не найдёт их для себя?.. А наступит лето - поедет куда-нибудь путешествовать. С Мари. Хотя можно и без неё. Даже от любви хочется иногда отдохнуть, а путешествие сулит много интересного. Ведь он ей верен. Не считая, конечно мелочей, но мелочи есть мелочи, не стоит обращать на них внимания. Может ли кого-нибудь волновать минутное увлечение секретаршей, скажем, - как банально - с чёрной торчащей чёлкой, бычьими глазами и слишком толстыми ляжками? Узнай об этом Мари, она бы лишь усмехнулась (и вспоминая секретаршу, он сам раздавил смешок; и брюнет напротив очаровательно улыбнулся); в крайнем случае, обиделась бы ненадолго. Случись с ней что-нибудь похожее, он бы, не думая сразу её простил: ведь, понятно, это - всего лишь флирт, и если б не скука, ничего бы не произошло. О, конечно, она простила бы, ведь "...она меня так любит!.. (полторы недели назад, за ужином, в чёртовом тесном кругу, кому-то из неисчислимых полузнакомых "друзей семьи", и глупо, пискляво, в ответ: "...ничто не вечно") ...что вы, такой сюрприз... когда училась в выпускном классе, вместе со мной, и где-то тогда же и я понял, что к ней неравнодушен..." – "сидели вместе?" – "нет, с ней сидел другой парнишка...", очень умный и прыщавый, из тех, что не могут незаметно полюбоваться ногами девушки, ибо делают это слишком жадно, "...а уже позже, когда между мной и Мари завязалось, он признался ей...", и как чесались кулаки надавать ему по угрям, потому что она не отшила его сразу; видите ли, очень интересный человек, просто так, конечно, для общения; "...она, разумеется, отказала..." – вовремя надавил; ходили слухи, бедняга успешно начал карьеру, но покатился из за какого-то пустяка и закончил тем, что вышел в окно, не оставив записки. Дурак, хоть о мёртвых не говорят плохо. Лучше чувствовать себя дурно, но быть живым, чем быть мёртвым - и себя не чувствовать. Так сказал какой-то киногерой, и был по-своему прав. Хотя, может быть, тому парню лучше бы и не жить: весь век бы мучился... с такой рожей... Но с другой стороны, понравился же он Мари, а ведь Мари далеко не все нравятся. Она - чувствительная, разборчивая и в чём-то странная женщина, он признался себе в том, что и теперь не изучил её до конца. В школе они мало общались... Интересно как: едва ли словом обмолвились за все эти десять лет, как вдруг... На какой-то вечеринке они танцевали, потом поцеловались. Не пришлось объясняться...
Рампа в голове сильно тускнеет, и перед ним становится новое отражение, на этот раз – сильно искажённое, в водах его памяти, замутнённых временем: он знакомит Мари со своими родителями; отец, ещё моложавый – таким он почему-то не вспоминается, – и мать, как всегда – усталая и грустная, пытается быть приветливой, но даже по ней видно, что Мари – не принимают; затем – разговоры с отцом, не один, тот самый, с ядовитым шипением ("...спятил... не пара... не дам ни гроша..."), а сразу несколько, всегда – тяжёлые и трудные, как в наказание за какой-то проступок; и объяснение с матерью, сопровождавшееся всхлипываниями и вздохами, и после самых веских доводов его совсем обыкновенное "...она нужна мне" вдруг оказывает волшебное действие: если так – она на всё согласна... На отца повлияло неслыханное богатство Мари, о котором в начале он, как оказалось, не подозревал; ведь Мари так скромна, и, глядя на неё, трудно себе вообразить, что однажды она унаследует десятки миллионов; в конце концов, отец сам заспешил со свадьбой...
Они поженились всего два месяца спустя. Приглашения, покупка свадебного платья, улыбки, чья-то фальшь. За это время... Как вдруг отчётливо в голове, а может быть – даже вслух: "Нет, этого мне не хочется вспоминать!" – и, возможно, зеркало потемнело? "Противно вышло..." Как же её звали? Ах, это было и давно, и недавно. Звали её толи Рита, толи... "Рони! Ну конечно, Рони!" Рони, и это было похоже на сумасшествие. Любил её? Чёрт его знает. Скорее всего - нет; так, просто сильное увлечение, очень сильное, только всё равно - сигаретный дым... От Мари он чуть не ушёл, вернее будет сказать: он от неё уходил. Всякая чушь, затем – первая встреча, и вот – сама Рони, самое Рони со всем своим, диким, несдержанным, нет, несдержимым. У Рони была странная, заводная, бешеная, чёрноволосая, пахнущая черёмухой красота. "Будто... заколдовала..." – в тот самый момент, как он её увидел; одурманила его. Стояли морозы. Он вышел немного пройтись в парке неподалёку, где увидел её. Она шла и улыбалась самой себе, вполне, казалось, сознавая, сколько она имеет преимуществ перед всеми-другими-прочими. На ней была смушковая шапочка, из-под снежного меха спускались её чёрные, смолистые волосы; замшевая куртка и замшевые же сапожки, в которые были заправлены обтягивающие тугие ноги брючки спортивного типа. Он остановился с раскрытым ртом и смотрел на Рони, не замечая ничего кроме, пока она шла мимо. Что сильнее поразило его, так безоглядно увлекло?  Открытый ли взгляд огромных чёрных глаз, или вызывающе голая мраморная шея, так отполированная богами, что, казалось, можно смотреться в неё, как в зеркало, или "...тонкий, бесстыжий, похотливый рот, даже не пытающийся чем-нибудь прикрыть свою порочность; одного лишь помысла о том, как эти губы могут вздрагивать, трепетать от прикосновений, было достаточно для того, чтобы провести остаток своих дней в психиатричекой клинике; или королевская осанка - гордо приподнятый подбородок, идеально прямая спина, расправленные плечи, отчего казалось, что две большие, налитые груди сами устремляются навстречу твоим отяжелевшим от вожделения рукам..." (со старым, забытым знакомым, прилежным слушателем) - "может быть, ещё немного - и вышел бы новый поэт!" - как бы между делом на одном из не исчисленных уровней мысли, но – о, кто вспомнил бы про леди Годиву после того, как если бы она вдруг так же села в седло и совершила небольшую конную прогулку в кишащем муравейнике-мегаполисе! - а эти ненарочитые, врождённо грациозные движения бёдер, не знающих ни сравнений, ни, тем более, конкуренции - так или иначе, результат был налицо: он уже не принадлежал ни себе, ни кому угодно, кроме неё. Он догнал её и ватным языком пытался что-то промямлить. В ту минуту он был полностью уверен в том, что получит по меньшей мере моральный пинок, - который, даст Бог, не будет сопровождаться настоящим, что, как тогда казалось, было вероятнее всего, - и в точности так же был он уверен в том, что она должна ему принадлежать.
Однако, Рони его не отшила; договорились о встрече в самом дорогом ресторане города на следующий день. Конечно, такую роскошь в те зелёные времена он не мог позволить себе так свободно, как теперь; такой шаг с его стороны - большая неосмотрительность, но, глядя на неё, уже не возможно было думать. Когда, проводив её домой, он остался один, то дал волю чувствам и всю дорогу к себе улыбался каждому встречному - но и этого было мало, река счастья выходила из берегов, и приходилось скакать, так, будто он - десятилетний ребёнок, и даже поцеловать в небритую щеку (дешевый спиртуозный аромат) представителя исполнительной власти на углу своей улицы.
Придя домой, он выгреб всё, включая детские копилки; набралась довольно приличная сумма, и на следующий вечер у входа в ресторан он был совершенно спокоен за свою платёжеспособность, и хоть тряслись его колени - совсем по другой причине. Она пришла без опоздания, и ужин состоялся. На следующий день они гуляли вместе в парке - как выяснилось, она любила такие прогулки, - а уже на третий день им открылось их взаимное сумасшествие. Ту ночь они провели вместе, в отеле, и вряд ли он смог бы вспомнить в своей жизни что-нибудь столь же прекрасное. Утром она рассказала, что у неё есть парень, писатель, романист. Начинаются все его вещи, как любовные романы, но потом идёт резня, оргии и измывательства над трупами, и в конце концов наступают такие никаким умом непостижимые мерзости, что даже сюжет теряется, и читать становится невозможно. Она считала писателя гением, но "люблю я только тебя, милый, люблю навсегда, люблю беззаветно" – она в первую же ночь в адском вареве их постели сказала эти очень польстившие слова. Через неделю после знакомства по его требованию она бросила писаку; и новый любовник почувствовал, насколько сильна, оказывается, его власть над ней. Для неё это тоже не было секретом, но протеста в ней никогда не вызывало: Рони любила, когда он был сильным. Из-за неё он поссорился с родными и с Мари, ведь нельзя было вечно прятаться, каждый раз давая всё более нелепое объяснение своего долгого отсутствия. Уже неделю спустя все знали о существовании Рони; он всё открыл сразу после её разрыва с романистом. Сама же Рони узнала о том, что существует Мари, уже в самой развязке этой неприятной истории... Он ушёл из дома и поселился в отеле с Рони. Какие-то деньги хранились у него в банках, им хватало. В общем, месяц всё было хорошо, затем деньги стали заканчиваться, и пришлось перебраться в отель подешевле и классом пониже. Тогда он ещё понятия не имел, что такое добывать деньги самому; именно тогда ему пришла в голову мысль о том, что пора бы стать самостоятельным. Спустя неделю пришлось совершить ещё один переезд, ограничения омрачили его счастье; когда пролетели ещё две недели, деньги почти совсем кончились, и он начал подумывать о том, как бы вернуться домой. Назревал разрыв, они почти всё время молчали, давая лишь по ночам природе сделать своё дело, что в конце концов свелось к обычной пошлости. Он знал, что Рони любит по прежнему; он же остыл, скудность бытия, их беды, хоть, казалось бы, не такие уж значительные и непоправимые, но ему раньше не знакомые, его доконали. В один прекрасный день он вернулся к отцу (от Рони он буквально сбежал), который сказал, что пустит его обратно лишь в том случае, если он вернется к Мари. Он согласился... "Зачем я всё это вспоминаю?"
Всё это время он смотрел в зеркало, вернее не в само зеркало, а на него; нахлынувшие вдруг тяжёлые воспоминания отвлекли от того, что в нём отражалось. Очнувшись и выйдя из состояния отсутствия в яви, он сосредоточил, собрал в реальную точку свой прикованный к трюмо, но расплывшийся взгляд и увидел, как на заднем плане смутно протекает силуэт Рони; она постояла в проходе, затем бессознательно повела плечом и с осторожной, лебединой грацией пошла через зал к столику, который он заказал заранее. Была суббота, ресторан был битком забит местными "сливками"; мелькали бледные пятна платьев и - чёрные - костюмов, и Рони была прекрасной кляксой среди всей этой высокой посредственности. Он особенно чётко, до мелочей помнил именно это первое их свидание, когда острое впечатление ещё не было разбавлено близким знакомством, и в размазанном красном пятне для него остались ясно различимыми очертания великолепной фигуры Рони, так, что он видел даже тонкие, длинные её пальцы, нежные подушечки которых были так горячи, когда играли с ним долгими ночами по прошествии всего несколько дней... Присутствие Рони в зеркале не испугало и даже не удивило его, а наоборот, было воспринято им, как должное. В зеркале он чётко видел себя в безупречном смокинге, выбритым до синевы, причесанным так, что ни один лишний волосок не торчал. Когда Рони снова показалась - она вышла, видимо, для того, чтобы припудриться - он лишь поднял руку, приветствуя её в зазеркалье. Она заметила его, подошла ближе; качнулся файдешин её платья, и в нём проснулось знакомое ощущение мистики, берущее начало где-то в глубине её декольте. Затем он увидел рядом с собой её лицо, похожее на отражение в воде. Губы её шевельнулись, и он услышал, как в полушариях его головы гулко отозвалось её "здравствуй". Она смотрела на него так, будто брала его на слабо, будто спрашивала: "А помнишь ли дальше?.."
"Разве ж можно не помнить? - думал он. - Могло стереться, истлеть, рассыпаться в пыль всё прочее, но как она пришла ко мне домой через несколько дней с заплаканными глазами (косметика, как ни пыталась, не смогла этого скрыть), как она стояла передо мной и обкусывала ошмётки кожи со своих растрескавшихся губ - как можно это забыть! - и как мой преисполненный фанаберии отец, входивший в дом, не ответил на твоё приветствие! Ты сказала мне, что ждёшь ребёнка, что не хочешь меня связывать, но сочла необходимым поставить меня в известность, - я молчал, - ты пыталась улыбаться и сказала, что если родится мальчик, назовёшь его Эриком, в честь своего отца, что скоро весна и можно уехать, и что ты обязательно уедешь, чтобы не мешать мне и не напоминать, если ты мне не нужна, - я молчал, - ты просила по крайней мере объяснить, в чём дело, что случилось, ты говорила что-то совсем не нужное, и вдруг сказала, что очень сильно меня любишь - и разрыдалась; а я молчал. И ты тогда тоже замолчала, и просто смотрела на меня, а я сказал тебе, что у меня есть невеста, и что её зовут Мари, что скоро мы поженимся, и что я могу дать тебе денег, чтобы ты сделала аборт, а ты ничего не ответила и ушла, хлопнув дверью, даже не плюнув мне в лицо и не назвав меня скотиной - и дура, Рони, может быть я и вернулся бы к тебе, может быть, побежал бы следом за тобой, догнал, остановил бы тебя, оставил бы всё - свою мать, бедную, ранимую, любящую мать, своего отца с его бесконечно завышенным самомнением и необратимо наступающим маразмом, Мари, уже примерявшую дома свадебное платье - и бежал бы с тобой, Рони, куда угодно, на край земли!.. - а вместо этого ты просто ушла, и ведь ты действительно сдержала своё обещание, ты уехала, и говорили, что родила и вышла замуж, а другие говорили, что сначала вышла, потом - родила, а третьи - что умерла при родах, - но в одном я уверен, Рони, ты никогда меня не забудешь, и если ты действительно умерла, то в последнюю минуту ты представляла себе, что гладишь меня по щеке... Разве ж можно не помнить, Рони?.." - он увидел, как Рони исчезает с таинственной полуулыбкой на сочных и красных, будто вымазанных острым перцем губах, забирая с собой блики, брошенные свечами зазеркального ресторана, как низвергнулись каскадами чёрные обрывки столиков, и в зеркале отобразилась мрачная обстановка его комнаты: большой, тяжёлый чёрного дерева стол у окна, кожаное кресло перед ним; диван, на котором он так недавно намеревался преспокойно уснуть; массивный шкаф справа от двери; стул перед трюмо и человек на этом стуле, со слегка ощетинившимся лицом, откуда-то появившимися в подглазье мешками и чёрными волосами с проседью, растрепавшимися как-то незаметно, самостоятельно. Он повнимательнее всмотрелся и подумал: "Уж не старею ли я?" Эта мысль его напугала, она пришла к нему на ум впервые, и он постарался поскорее забыть её. Как-то не получалось, и он вернулся к своему отражению, надеясь, что если он не будет заострять внимание на деталях, навязчивая мысль улетучится сама по себе. Вспомнив ещё раз о Рони, он подумал: "Ах, Рони, Рони! Если б не обстоятельства, я никогда бы так не поступил!"
Тут же он решил припомнить, часто ли ему приходилось ссылаться на обстоятельства, оправдывая свои поступки, не перед кем-нибудь конкретно - это не считается - а перед самим собой. Подумав, он пришёл к выводу, что редко он вообще удосуживался перед собой оправдываться. Несколько таких случаев он, конечно, всё-таки припомнил; такое непременно случается хоть раз в жизни с каждым человеком. На самом ярком из оказавшихся у него в запасе он остановился для анализа, частично из интереса, частично же - в надежде вынести некое, если можно так выразиться, общее оправдание всем прочим своим оправданиям по принципу данного, на базе своего рода прецедента, если он возникнет.
Это было лет пять назад, дела его шли тогда уже полным ходом. Один его друг, ещё по университету, тоже бизнесмен, разорился и влез в долги, рассчитаться с которыми сам он был не в силах. "...Марк Томски..." Он был поляк по происхождению. Имущество его должны были описать, и в страхе за последнее, что у него осталось - родовое имение в Польше - он обратился с просьбой одолжить ему довольно приличную сумму. В письме он писал, что очень извиняется за то, что ему приходится просить, но он не видит для себя другого выхода, и что обещает отдать деньги при первой возможности, которая непременно представится в ближайшем будущем, потому что его дядя, очень старый человек, должен оставить ему огромное наследство. Так как они были близкими друзьями долгое время, к тому же не было оснований Томски не доверять (о дядюшке его он очень многое слышал и достоверно знал, что дядюшка действительно существует, причём здоровье его день ото дня всё хуже и хуже), он согласился. Деньги он должен был привезти ему, в Варшаву, за день до описи. Он взял билет на самолёт, на вечерний рейс, а сам поехал домой, чтобы успеть увидеть жену перед разлукой. Дома он оказался в пять вечера. Самолёт его улетал в пол восьмого, и  отправиться в аэропорт можно было сразу, лишь слегка перекусив, но Мари была в тот вечер особенно, удивительно прекрасна; и когда после того, как он расправился с ужином, она уселась ко нему на колени, не хватило сил удержать себя. Они совершенно забыли о часах; когда же пробило шесть, он спохватился. Времени оставалось - только-только добраться, он сорвался, как бешеный, но по дороге попал в пробку, и прибыл в аэропорт с опозданием на двадцать минут. Выяснилось, что существует ещё один рейс, посадка около полуночи. Он сел и ждал, но когда время подошло, объявили, что рейс отменяется. Ему ничего не оставалось делать, кроме как ехать домой и ждать утра; так он и поступил, но по какой-то причине утренний рейс был также отменён. Он проклинал авиакомпанию, не мог найти себе места от отчаяния, пока ждал вечера, и лишь ночью прибыл на место. Выяснилось, что самое страшное уже случилось, и даже сверх того. Имение пропало, но этого оказалось мало, и Марк попал в тюрьму. "Но что я мог сделать? Я бы успел, если бы не проклятая пробка, и виноваты здесь лишь обстоятельства, в то время как моя вина в опоздании очень незначительна, если учесть все мои старания оказаться на месте вовремя..." – так говорил он жене по возвращении, и жена соглашалась. И он, видимо, лгал... "Я хотел, действительно хотел помочь тебе, Марк..."
Он посмотрел в зеркало, и сожаление вдруг сменилось отвращением.
Профиль Марка Томски где-то за его спиной в зеркале. Марк, грустно улыбаясь, медленно поворачивал к нему своё как всегда бледное, тонкое лицо. "Привет, старик, как дела?" Он оставил вопрос Марка без ответа и погрузился в размышления, пытаясь извлечь выводы из этой истории. Конечно, обстоятельства сыграли свою роль. "Помнишь старика-профессора, дружище? Седой такой, немощный, Ипсенштейн. Одно из золотых его правил-напутствий молодому бизнесмену: "В пути на вокзал или в аэропорт всегда запасайся двумя лишними часами"... Зря мы все-таки называли его горбоедом. Твое словцо, дурачок, у меня бы так не получлось. Бабы всегда любили тебя а удачную шутку..." Почему же он не воспользовался этим правилом на этот раз? Ведь это - исключительно его ошибка. Он задумчиво посмотрел на Марка. "Томски, ты лишился своего родового имения только благодаря мне - вот вывод, который я должен сделать". Но ведь из этого, чёрт возьми, вытекает, что он плохой друг. "И плохой муж. А проще говоря, вообще сволочь. Ведь это - не единственный случай". "А если всё свалить на обстоятельства?.." - вкрадчиво спросил Марк. "Тогда выходит, что я - неудачник... Стоп, да нет же, это означает лишь, что мне не повезло; исключение лишь подтверждает правило. Но опять же: сколько может существовать исключений, чтобы правило при этом оставалось правилом?.." "Что, заблудился, дружище, а?" - снова подал голос Марк.
- Слушай, сгинь, а! - раздражённо крикнул он в ответ. - Займись собой, не мешай думать.
С лица Марка как рукой сняло грусть, на её место пришла хладнокровная, напряжённая серьёзность. Марк посмотрел на него исподлобья, да так, что, казалось, он усиленно пытается увидеть что-то, что скрывается глубоко внутри человека, сидящего перед зеркалом.
- Сказано же тебе, сгинь!! - завопил он на Марка. Тот медленно развернулся профилем, а затем стремительно ринулся из зеркала куда-то вниз. На месте Марка снова нарисовался совсем было вытесненный мужчина на стуле, с подёрнутыми пыльной сединой висками и уставшими глазами. "Надо бы побриться", - моментально выскочило и тут же забылось в его голове.
Заблудился... Однажды он действительно заблудился. Когда ему было восемь лет, всем семейством они поехали смотреть Англию; отца всю жизнь тянуло путешествовать, и вот наконец мечта сбылась. В Лондоне, куда они прибыли первым делом, отец решил долго не задерживаться, и уехать отсюда планировал через пару дней, после того, как уладит некоторые дела, связанные с фирмой. На второй день по приезду мать повела сына в город. Они долго бродили просто так, без определённой цели, и уже ближе к вечеру ей в голову пришла идея отправиться гулять в Гринвич-парк. "Я вдруг закапризничал... устроил истерику, мать на меня крикнула, я почувствовал себя обиженным и убежал... Так?" Долго бродил по парку один; уже стемнело, а он всё не хотел идти домой. Наконец ему надоело, и он решил искать выход, как вдруг обнаружил, что вокруг ни души. Он попытался выбраться из парка сам, стал вспоминать, как шёл, пока в конце концов не понял что заблудился. Парк был огромным, по дороге ему так и не встретился ни один прохожий. Прошло несколько часов, стало совсем темно. Он совсем отчаялся и ревел в голос, он боялся, что никогда не найдет выхода. Шло время, он ослаб от рыданий и перестал, шёл теперь молча, не зная, куда. И будучи врослым уже он удивлялся, что никто не встретился ему тогда: хотя бы бродяги должны же быть! Не было никого. Он устал и ужасно хотел спать, у него даже появлялась мысль остановиться, лечь и уснуть тут же, рядом с дорогой, но он борол себя. Заснуть здесь, провести ночь в этом парке - это вызывало не просто страх, а настоящий мистический ужас. Он сжимал кулаки в карманах и шёл, шёл, шёл... Когда он ступал на устланную розовым гравием тропинку, влажное эхо повторяло его шаркающий шаг, и ему казалось, что это вовсе не эхо, а кто-то идёт следом за ним, прячась, когда он поворачивается, и замирая, когда он останавливается. От этого ему делалось так жутко, что он не мог сдерживать слёз, и рыдания возобновлялись. Время тянулось бесконечно, капало по капле ему на голову одну секунду за другой, и рыдания его уже не прекращались, слёзы лились сами по себе, подчиняясь процессу, над которым он потерял всякий контроль. Он поворачивался и требовал, чтобы его незримый преследователь открылся, он просил, умолял, но кто-то продолжал идти по его следам, оставаясь в густой тени ночного парка. Наконец, - уже светало - он увидел ограду; радость переполнила его грудь и вырвалась наружу ни на что не похожим криком. Он пошёл вдоль ограды, стараясь не оборачиваться, и примерно через час увидел выход. У него будто открылось второе дыхание, он побежал, но уже у самых ворот остановился и обернулся. Шагах в семидесяти от него кто-то стоял. Нет, это не тени сгустились, и это был не мусорный бак, зачем-то выволоченный на середину дороги; с полной уверенностью можно сказать, что это был человек. Человек стоял, не шевелясь, весь чёрный - либо это был негр, либо лицо и руки были закрыты, либо их вообще не было - ни лица, ни рук. Я стоял, как вкопанный, не смея даже дышать; не шевелился и он. Так мы стояли с минуту, затем я очнулся и бросился бежать; ворота оказались закрытыми, и я пролез под ними, выбежал на дорогу и понёсся дольше прямо по проезжей части, голосуя каждой встречной машине. Одна из них остановилась, и - благо я помнил название гостиницы - доставила меня домой. Отец щедро расплатился с водителем, я же был наказан и в течение всего дальнейшего нашего семейного отдыха не отходил ни на шаг от приставленной ко мне в качестве конвоя матери"       
Уже тогда он отметил про себя, что не справляется со своей собственной логикой. Последним его желанием было - взглянуть сквозь толщу черепа в свой собственный мозг и проследить за протеканием необратимых мыслительных процессов, которые кипят в извилинах. Он увидел, как сзади сидящего перед ним старика показалась смазливая мордашка Мари, обрамлённая светлыми, прямыми волосами до плеч; она оперлась локтями на спинку стула, на котором сидел старик, и положила подбородок на ладошки. Казалось, задранный носик её вот-вот соскочит с лица, выпрыгнет из трюмо и начнёт суетливо шнырять туда-сюда по комнате.
- Привет, Мари, - сказал он. Мари кивнула. - Кто этот старик? Сильно похож на моего отца. Но что он здесь делает? Ведь мой отец умер. Да, да, я точно помню, он умер от апоплексического удара в возрасте шестидесяти двух лет, он жил на препаратах ещё целых десять дней, и я так и не смог его навестить. Сама понимаешь, дела, и всё такое... Да ты не смотри на меня так, Мари, ты же сама знаешь, что он был мерзким старикашкой, и даже хорошо, что он сдох, ведь под конец жизни он совсем поссорился с башкой и начал поколачивать мать. Так что справедливо вполне, что он окочурился... Почему ты молчишь, Мари?!. Я требую, чтобы ты отвечала! И что это за странная, нездоровая ухмылка у тебя? Послушай, кончай, ведь я был на его похоронах. Не понимаю, чего тут плохого, что я его не навестил, от этого не было никакого толку, ведь он всё равно ничего не понимал. Зачем ты молчишь, отвечай мне сейчас же!! Ты молчишь? Скажи мне по крайней мере, что это за старикашка на стуле!.. Ах, вот как, значит... Ну что ж, молчи, я сам скажу. Я тебе всё скажу. Мари, слушай. Я уже давно не люблю тебя, Мари, ты теперь со мной только потому, что мне нужен кто-то, к кому я могу прийти, кто-то, кто будет готовить мне завтраки, обеды и ужины - а ты отлично готовишь, я уже не раз говорил тебе об этом. Ты думаешь, все эти годы я был тебе верен? Ничуть не бывало, я изменял тебе при первой возможности, слышишь?.. Да сможешь ли ты в это поверить, ты, жалкая дочка ювелира! Сможешь ли поверить в то, что я женился на тебе под давлением отца? Нет, никогда, у тебя не хватит мужества с этим смириться, ты всю жизнь будешь думать, что я по прежнему люблю тебя, Мари - я не оговорился, по прежнему, потому что когда-то, быть может, я и любил тебя, но всю жизнь - вот уж дудки! Я - красавец, не спорю, ты тоже красива, но в какое сравнение можешь ты идти со мной, с человеком, которого нет умнее, добрее, чище? Ведь ты всегда была второй, а я - никогда, к тому же ты - завистница, ты завидовала всем, всегда и во всём! Ты не нужна мне больше, Мари, убирайся, я возвращаюсь к Рони - ведь я это только так сказал тогда, будто я вернулся к тебе потому, что ты лучше, на самом же деле - ничуть не бывало, наоборот, лишь она может составить моё счастье, лишь она мне соответствует, и теперь нет отца, которому нужны твои миллионы и который может заставить меня отступиться от своего! Ведь из-за тебя я бросил Рони, из-за тебя! Я ненавижу тебя, тебя и этого старика, будьте вы прокляты! Убирайтесь оба ко всем чертям!
Мари стояла во весь рост и смотрела на него. Задорная улыбка на её лице исчезла, не оставив следа; она начала медленно растворяться в стеклянной атмосфере зеркала, и наконец исчезла совсем. Старик, однако, остался и теперь смотрел из-под седых бровей, нависших над потерявшими цвет глазами, вокруг которых паутинками разбегались морщины. Паутина оплетала всё лицо, из которого в придачу лезла белая двухдневная щетина, ещё сильнее погружая его в тёмную старость. Старик чуть заметно перебирал тонкими синими губами. Он был в довесок уродом: нос, глаза, рот, всё прочее - смотрелись как-то нелепо на его широкой морде; казалось, если взять все эти части и расположить их нужным образом, вышло бы неплохо, но они, напротив, были будто разбросаны, и являли собой отвратительное зрелище как каждая в отдельности, так и взятые в совокупности. 
- Кто ты? - спросил он старика. - Что тебе нужно?
Старик не отреагировал никак. Хотелось прогнать его, сказать, чтобы проваливал, но нутром он чувствовал, что это не пройдёт. "Как мне вернуть моё отражение?" - думал он. "И кто же, в конце концов, этот мерзкий старик? Мой отец? Но мой отец умер!! Сколько вопросов... Такое совершенное устройство, как мой мозг, должно найти ответы на каждый... Итак: как мне отразиться?.. Господи, как просто!" Он вскочил, побежал к окну и отдёрнул штору. В оконном стекле он увидел свой силуэт, но черты было не разобрать. "Проклятье, - пронеслось у него в голове. - Что же делать?" Он вернулся к трюмо и сел на стул. Старик ухмылялся с довольным видом. "Будто у себя дома, - подумал он, увидев улыбающегося старика. - Ну что ж... Вот я тебя сейчас..." Он встал со стула, подошёл к зеркалу вплотную и, сосредоточенно глядя в него, сунул свои руки в желеобразную плоть трюмо. Вид старика, по которому пошла рябь, вызвал у него рвоту; он сжал волю в кулак и прикрыл глаза, чтобы больше не видеть. Найдя на ощупь сморщенные уши старика, крепко вцепившись в них, он с силой развернул его голову против часовой стрелки на пол оборота; раздался хруст. "Сдохни, сволочь!", - прошипел он и с усилием провернул ещё, после чего быстро вытянул руки из зеркала и открыл глаза. Старик сидел на стуле со свёрнутой шеей и, лукаво косясь на него, сотрясался от смеха. "Господи, господи, что же это?!! - крикнуло его сознание. - А, ну конечно!" Он подбежал к шкафу, распахнул дверцу и стал копаться в каком-то тряпье на самой верхней полке. Наконец, он нашёл то, что искал: прекрасную бритву с золотым лезвием, подарок отца на двадцатилетие. Он кинулся к трюмо, уселся на стул и раскрыл бритву. В тусклом свете ночника лезвие сверкнуло, рождая чувство того удивительного тёплого холода, какой ощущаешь, забираясь под ватное одеяло, пошатавшись перед тем минут пять в одном белье по прохладной квартире.
Он посмотрел в трюмо; старик ещё пуще покатывался со смеха, его чудовищная шея дрожала во всех трёх створках. "Смейся, смейся, я узнал тебя, вонючий дед. Это ты тогда шёл за мной в парке, это ты! Твою проклятую тень я видел тогда, стоя уже у самых ворот! Гнусный выродок, именно ты, никто иной, виноват в том, что я расстался с Рони, ты и Мари, вы вдвоём; из-за тебя умер мой отец, и из-за тебя я не успел вовремя доставить Марку Томски деньги, из-за тебя! Я тебя ненавижу, ты, паскудный, смрадный старик, ненавижу!!", - думал он, глядя на наглое глумление старика. "Сейчас вместе посмеёмся. Сейчас я отражусь, а ты исчезнешь, и я уже никогда не увижу твоей рожи, никогда!" Он выпростал руку и исподлобья уставился в бритву. На сверкающем золоте он увидел смеющиеся глаза старика, а затем гадкую, уродливую шею. "О-о-о!!", - заревел он, и слёзы неудержимым потоком покатились по щекам. "О-о-о!!", - отозвалось в зеркале, после чего раздался уже ничем не сдерживаемый смех, смех в голос, бессовестный, голый, нестерпимый.
- Чёрт тебя дери! - заорал он сквозь рыдания. - Сгинь, провались, мерзкий!
С этими словами он ударил холодным лезвием по страшной шее, и в лицо старику брызнула кровь. Тот схватился за живот в прямо таки истерическом припадке смеха, затем сдержался, протянул свои дрожащие руки к ушам и вернул свою голову в нормальное положение.
С перекошенным лицом он смотрел старику в глаза. Кровь из разрубленной шеи бежала на пол, образовывая лужу. Слёзы скатывались по щекам ручьями в эту же лужу; он смотрел в неё и не мог понять: плачет ли он кровью - или это слёзы у него в жилах. Глазами, почти не видящими от застилающей их солёной влаги, он забегал по комнате, ища, видимо, предмет, способный вынести ему кассацию, но даже собственный его мозг не был компетентен. Оставался ещё один выход - бегство, и он посматривал на бритву: не бросить ли её со всего размаху в трюмо?.. А потом доползти до Мари, сдёрнуть с неё одеяло; она позвонит врачу, и его вылечат, сейчас всё лечат, тем более - за деньги, а у него много, очень много денег, потом - больница, за ним будут ухаживать, Мари будет с сидеть подле него день и ночь, а летом - путешествовать, с Мари, ну, или без Мари, какая разница... Нет.
Он не будет так поступать. Для него такой выход существовал пятнадцать минут назад, теперь - нет... Теперь этот старик хохочет, и кто же этот старик, и что же он делает в моём зеркале? И лужа... А-а-а... И в луже старик... и в глазах его отражается лужа... и в луже - глаза... и в глазах - лужа... отражается... отражается... отражается...
Что завтра увидит Мари, когда войдёт сюда? А может быть, она решит, что если я не рядом с ней, то, наверное, я ещё не вернулся со вчерашнего дня - и пойдёт завтракать, и только потом, а может быть, и после обеда, горничная заглянет сюда, чтобы полить цветы и вытереть пыль... А может быть, и не заглянет.
А я?
А что - я? Я к тому времени, возможно, буду уже в Египте. Возможно, к тому времени Клеопатра уже сядет ко мне на колени.       (9.01.2000 г.)