Звонки

Я толкнул дверь – открылась. Комнатушка. Ещё куча дверей. Куда? Дёргаю за ручку. Ручка в руке. Дверь закрыта. Нельзя. А куда можно? Здесь ещё куча дверей. Куда? Открываю первую попавшуюся. Захожу. Ё-ты моё. Я из этого зала начинал движение. Закрываю эту дверь. Вхожу в следующую. Двери, куча дверей, какие-то открытые, другие заперты. Куда?.. А в самом деле, куда? Ладно, разберусь походу. Зачем я ушел из аккуратно убранной светлой комнаты с кожаной мебелью и девочкой-секретаршей за столом. Симпатичная такая девочка эта секретарша, но мне больше понравился её компьютер. Так зачем я ушёл? А кто теперь скажет? Встал и пошёл, не попрощавшись с девочкой-секретаршей. Зачем с ней прощаться, она всё равно меня не видела. Я лбом упёрся в закрытую дверь. Открыл другую, третью, сам пошёл в четвёртую. Откуда в этом офисе столько помещений? Так, что мы имеем?  Здание с дверями, каждая дверь и каждая комната за каждой дверью – разные, даже если пойти назад, всё одно не попадёшь в комнату, в которой только что был. Ни одного окна, двери, двери, двери…. Двери…
Я сел, отёршись спиной о стену, обхватил голову руками и стал думать. Всего два вопроса: куда я иду, и зачем я иду?
Я думал полчаса – может больше, может меньше. И пришёл к выводам, что иду я вперед (назад – вперед спиной идти не удобно: постоянно на что-нибудь натыкаешься), а иду затем, чтобы идти (сидеть, опёршись о холодную, каменную стену спиной надоело). Теперь осталось немного: определить, где перёд. Так как я уже был в поле, большом-большом, голом-голом, и стена, у которой я только что сидел, растворилась, сгинула. Была стена, и нет стены. Всё. Стена-а, ау. Нет ответа. Я пошёл, решив, что перед – это то направление, куда в данный момент смотрят мои глаза.  И в этот самый момент я перестал видеть. Все погрузилось в какой-то белый туман. Туман окутывал меня, он просачивался – капля за каплей – в мое сознание. Мне захотелось сесть и никуда не идти. Захотелось не шевелиться, не видеть и не слышать – хотелось просто исчезнуть.
В руке у меня оказался телефон, кричащий Иркиным голосом, разбавленным помехами и какой-то дикой музыкой.
Я уже привык к такому роду звонкам, но все равно было не по себе, какой-то металлический привкус остался на душе. Я уже знал, как от него избавиться – выпить кружку хорошего чая, но мне не хотелось вылезать из-за компьютера. Хотя знал, что это не последний звонок. Также я знал и то, что в таком состоянии ничего хорошего не наработаю. Зазвонил телефон. Нет, ребята, меня, я пошел на кухню, чайник я ставить пошел, нет меня. Сейчас это приятнее, чем с Ирой разговаривать, тоже мне взяла привычку звонить, когда я работаю. Чайник кипел, телефон разрывался, работа повисла на очень многообещающей строчке «Else if», а я понятия не имел, что будет, если выполнится какое-то таинственное для меня условие. Когда Ира звонила первый раз, я твердо знал и условие и результат этого условия, а вот сейчас не знаю, что это за таинственное условие такое и кому в голову придет обращаться к нему, а ведь совсем недавно оно казалось мне очевидным и как сон необходимым. Пока пил чай перебирал в голове знакомые конструкции и недавно увиденные алгоритмы – не помогло, условие так и осталось таинственным. Я попытался восстановить ход мыслей, приведших меня к этому условие, но запутался еще больше. Я, оказывается, четырнадцать часов провел за компьютером, и теперь сам как машина и думаю, в придачу, на С++ . Я засмеялся – хоть что от человека у меня осталось. Ира больше не звонила – по всей видимости – аккумулятор на телефоне сел.
Больше я не думал ни о чем – пил чай. В кружке оставалось на три глотка. Ну, все к черту – поеду в деревню. Буду работать в лесу, а по пятницам напиваться. Я вспомнил, что после двенадцати часового рабочего дня – деревья я тогда валил – зверски уставал, не было сил пошевелить ни рукой, ни ногой – болел каждый мускул, но голова оставалась свежая, ни на что, кроме сна не способная, но ясная – и мир тогда был полон смысла, надежд и света, каждый новый день был прекраснее прошедшего, хотя, в сущности, был точно таким же. Не сравнить усталость от труда руками с усталостью от труда головой.
Я сижу на кухне с почти пустой кружкой чая. Зная, что выгляжу страшно и жалко. Физически сил у меня хватит загрузить железнодорожный вагон, а вот чувствую я себя стариком – меня мало что интересует, мало что удивляет, почти ничего не щекочет нервы. Ничто не заставит меня сейчас ревновать, ничто не огорчит, ничто не заставит трепетать. Максимум что я сделаю – на лицо надеть маску удивления. Маска эта может быть более или менее реальной, но она все равно останется маской – душа останется спокойной и ничем не задетой.
Вот Иркина фраза, что, мол, не боюсь ли я остаться один, у меня не вызвала никаких чувств – я всю жизнь один. Хотя нет – чувство жажды она вызвала – я захотел чая, или сначала я захотел чая, а потом позвонила Ира. Что же она хотела мне сказать? Поинтересоваться, не боюсь ли я одиночества? Нет что-то она мне говорила, интересно что? Перед глазами появилось полузнакомое слово депрессия. Оно мне никогда не нравилось – не понравилось и сейчас. Я его прогнал. На его месте появилось – нервное истощение. Хрен редьки не слаще. Я здоровый во всех отношениях двадцати пятилетний мужик сижу на кухне после четырнадцатичасовой упорной работы и думаю, что лучше депрессия или нервное истощение! Это был перебор. Резким движением я встал, распрямил непослушную спину, пошел в комнату. Тяжелый спертый воздух обдал меня на пороге, запах компьютера и пыли – спутники одиночества, прогуливались по комнате, не обращая на меня никакого внимания. Нет, ребята, в этой комнате я работаю. Нету вам здесь места. Я настежь распахнул окно. Меня обдало свежим ветерком. Я стоял в душном, звенящем городе перед раскрытым окном, а казалось, что я стою на золотой полоске смотрю в морскую даль, и гладит меня по щеке не только ветер надвигающейся бури. Я почувствовал прикосновение Ее руки, у меня сжалось сердце, я во отчую увидел Ее лицо, таким, каким оно было много лет тому назад, когда мы познакомились на золотой полоске пред морской гладью. В Ее волосах играл ветер, на коже отражался закат. Я услышал Ее голос. Но мелодия, вырвавшаяся из моего телефона, разбила мое видение, и оно рассыпалось словно зеркало, отражая лишь какие-то неясные, искаженные черты чего-то и знакомого и нет – основательно забытого, но все же реально. Не было уже ни девушки, ни золотой полоски, ни морской глади, играющей с закатом, а была душная, пропитанная пылью, электрическими лампами и компьютером комната, по которой важно и делово разгуливал город и в которой нервно и зло пищал телефон, превратившись в какую-то гиену, шакала, падальщика, который почуял добычу. В голове застучало и непонятно откуда, я услышал: «Она к нему даже не прикасалась, она его пальцем не тронула, она просто стояла над ним и делала что хотела. Такая милая, такая нежная, ласковая…» и ответ: «Так, исправить эту недоработку».
- Это откуда? -  спросил я.
Но в комнате из звуков был только треск телефона да городской этюд, но он доносился из-за окна. А важный и деловой город, прорвавшийся в мою скромную обитель, медлительно перелистывал томик Стругацких, перебирал мои бумаги и вел себя вообще хозяином. Я был лишним в этом угрюмом келье, в которое я себя добровольно заточил, заточив самого себя в кресло перед компьютером, обрекая на долгие муки, в то время как меня звал берег моря, но я усадил себя в кресло, лишая юности, сразу сделав стариком, решив, что так хорошо мне теперь не будет никогда. Одно дело мальчишкой стоять и смотреть на море, мечтать о приключениях, пиратах, боях и грезить одной-единственной, ради которой… Да что там ведь чувства и точные науки несовместимы. Это не я. Не помню, кто это сказал. Но в то время я поверил этой фразе и взялся за изучение математики и информатики, заглушая боль в сердце, стараясь вытащить из него ту занозу, что сидела в нем. Если бы эта заноза просто сидела, я, наверное, даже бы и не пошевелился, а продолжил бы мечтать о море и небе. Но заноза эта начала нарывать и зашевелилась сама – боль несказанная, кто ее не испытывал – не поймет, и описывать ее смысла нет. Скажу, что я решил эту боль заглушить и с головой окунулся в формулы, таблицы, формальные языки, я хотел разложить все, т.е. абсолютно все на формальную блок-схему «если… - то… - иначе-это…». До чего же строг и логичен мир математики! Но еще более понятен мир программирования – там все разлагается на блок-схемы.
Я, помнится, даже начал верить, что вырвал ту занозу из сердца, что сердце полностью подчиняется разуму, что я могу управлять своим сердцем – таким образом, я построил оковы, воздвиг тюрьму для своего сердца. Я бежал от одной боли, а стены, запирающие сердце и душу мою, становились толще, согласно линейному закону, параметром которого было проделанная мною работа. Чем глубже я зарывался в книги, листы с кодом, просто письменную работу, тем сильнее я надеялся заглушить боль в сердце. Я возводил стены из знаний, запирая в них чувство, которого стыдился (я тогда думал, что оно меня делает слабым), а на деле я отгораживал себя от людей этими знаниями, собственноручно возводил себе же одиночную камеру, из которой невозможно совершить побег.
Но тогда этого всего я не понимал. Я думал, что полностью контролирую себя, все поступки мои логичны, и я не допускаю ошибок, словно некий автомат, работающий все по той же блок-схеме «если… - то… - иначе-это…». Но представьте себе, как это страшно смотреть на формальный закат, формально целовать губы формальной девушки. «Если… то…, иначе…это для любых I, принадлежащих множеству, ну пусть бе большое с чертой».
Я однажды понял, что все, чего я добился, я добивался с той целью, чтобы показать, что я что-то могу. Я попытался разобраться, кому я это доказывал. Выяснилось, что доказывал я это все девушке, оставившей мне в сердце занозу – свой милый образ, непоблекнувший и не непотускневший за годы учения и специального планомерного забывания.
Глупо было себя обманывать дальше после такого откровения. Любовь выше разума, прекрасное сильнее формального, а каждый миг, напоенный любовью, напоен настоящей жизнью. И ей-богу стоит ждать года, чтобы пройти с любимой по городу, пробыть с ней всего несколько минут, чтобы потом не видеться годы. Интересно устроен разум: он может объяснить чувства, но заставить чувствовать разум не может.
Меня не отвлекал телефон. Город растворился. Я опять был мальчишка на берегу моря, а где-то там, на горизонте виднелись  и взмывали в небо два столба, соединяющих море и небо – мечта, красивая вдали со стороны, но разрушительная вблизи. Сейчас я не помню, как назывались эти два смерча, но прошли они по югу очень не слабо. А мне в ту пору было все равно, Она была рядом, а большего я не хотел, да с сейчас не хочу. Глупо хотеть то, чего не можешь получить. К чему-то надо стремиться, добиваться, но не сидеть, сложа ручки на коленочках и хотеть. Тогда я так тоже думал.
Телефон пискнул и затих. Пора со всем этим было кончать. Да и прогуляться мне тоже было пора. Я высунулся из окна, вдохнул полной грудью воздух города. Город за окном поменялся – он стал другим, агрессивным и более жестоким, дома смотрели на меня, хитро подмигивая, и как бы издеваясь. Мне перестало хватать воздуха. Стены моей комнаты сдавили меня, в какой-то миг мне показалось, что потолок вот-вот рухнет на меня, горячий воздух, весь пропитанный электричеством, сдавил грудь и ударил по голове, расселяя в ней сухую и жгучую боль, от которой захотелось выть – четырнадцать часов сидения перед компьютером сыграли свою роль.
Оделся я быстро, уже ничего не могло оставить меня в душной комнате. Уходя, я бегло осмотрел себя в зеркале – кожаная куртка, потертые джинсы, белые кроссовки – ничего не изменилось, вот только куртку по-другому я носить стал: не прячу шею в воротнике, а на оборот – высоко задираю голову.
Город встретил меня своим шумом и суетой. Прохожие спешили, толкались, огрызались на ходу, а над ними возвышались громады серых зданий – домов. Дома смотрели сверху вниз на суету своих жителей. О чем думали дома, понять очень сложно – у людей своя жизнь – короткая и суетливая, а у домов своя – медлительная  и величественная. Смотрят они на нас и, наверное, не могут понять, зачем мы так бегаем, ведь гораздо проще стоять на одном месте и никуда никогда не спешить – а зачем? столетий ведь достаточно, чтобы вдоволь насмотреться на звезды, под которыми мы живем.
Я шел по улицам, отражаясь в витринах, стеклах окон, машин, очках прохожих. Кто-то безразлично проходил мимо меня, некоторые девушки оборачивались. Приятно, на самом деле, осознавать, что тобой еще интересуются, смотрят на тебя. Гуляя без разбора по улицам, я, незаметно для себя самого, стал заниматься своим любимым делом – смотреть на прохожего и стараться определить его профессию и род деятельности – иногда это у меня получается очень хорошо – иногда хуже, а чаще всего мне не удается проверить свои наблюдения.
Путь мой лежал через аллею, где за довольно-таки высоким парапетом росли красивые розы многих сортов. Я все хотел выяснить, сколько их, сортов роз, здесь, и все как-то не получалось этого сделать. В одном месте на парапете сила группка подростков и что-то обсуждала. Я поравнялся с ними. Я отшатнулся и испугался: эти ребята, парни в смысле, и целовались. Бог ты мой – до чего же противно. Коту, когда делать нечего... но у котов это гигиеной называется, а они-то что творят. Почему-то вспомнил себя и моих сверстников в этом тяжелом переходном возрасте: когда делать было нечего – гоняли в футбол до посинения, гоняли ребят с чужих дворов, дрались между собой, чтобы всегда быть в форме и чему-то друг у друга научится, а учиться было чему, просто искали знакомых девчонок. Неужели так сильно изменилось время, что в самом деле, парни стали перерождаться в женщин? Готы, эмо, панки, пидарасты, почему они так модны сейчас и куда исчезли нормальные мужики, на которых страна всегда держалась? Безусловно, они есть. У них просто нет времени торчать на улице, привлекая к себе излишнее внимание, у них дела: тренировки, учеба, учеба, тренировки, работа. Поэтому они  не видны, а вот у швали времени много, и она не знает, чем это время занять, вот и делают то же что и коты, но с целью удовольствие получить. Вот и складывается впечатление, что мир принадлежит этим выродившимся людям, что будущие за ними, что мир в пропасть катится. Распоясавшиеся люди всегда заметнее, они специально привлекают к себе внимание, и делают они это мастерски. Я уже прошел метров двести, а все о них думаю, и ведь не я один, вот так и создается общественное мнение – борьба за существование, хотя ребята, которые целовались на парапете, об этом не думали – они делали, что им хотелось.
Я шел по улицам, отмечая, где я был: аллея героев, озеро, городской парк, горбатый мост в городском парке, зачем-то посидел на скамейке, которую очень любит Лешик, скамейка как скамейка - ничего особенного, затем я оказался в спальных районах – чем они друг от друга отличаются? А потом я понял, что меня ноги ведут к дому, где живет Ира.
Я остановился – пора была что-то решать, давно пора, а я что-то тянул и думал, что все само собой образуется – не образуется. Судьба в нашей жизни играет большую роль, но, как я понимаю – она раскидывает на столе варианты, а человек сам выбирает наиболее подходящий ему. «Настоящие – это то, что переводит многовариантное будущие в одновариантное прошлое». Это настоящие и есть судьба, раскладывающие карты на зеленом столе, не важно ведь, как эти карты лежат: рубашкой вверх, вниз – главное, что они есть, есть из чего выбирать, есть карта, которую ты больше всего хочешь вытащить, есть, которую не хочешь тащить вовсе, а вот что вытягиваешь – так это случай, риск. Люблю рисковать, прыгать в омут с завязанными глазами. Сколько раз мне это помогало. Вспомнился один из случаев.
Дул ветерок, солнце - село. Какой-то парень все-таки вывел меня с дискотеки и повел за угол, я с трудом понимал, что он от меня хочет, но что-то он хотел. Я шел чуть сбоку и сзади от него, судорожно думая, что теперь делать – бить первым, как только он повернется, а если за углом есть кто еще? - две тени показались и скрылись – нервы? Береженого бог бережет, а не береженого хирург штопает – закон улицы, но я верю своим ощущениям либо я – либо меня, лучше я.
- Эй, штымп, - окрикиваю впереди идущего.
- Че, такое? - парень очень в себе уверен – две тени его друзья.
Короткое точное движение, металлический щелчок, отблеск на лезвии выкидного ножика (не подвел меня старичок), капелька крови с шеи уверенного в себе баклана. Ужас в его глазах, ледяное спокойствие в моих руках, кто кому дал его - я ножу или он мне.
- Друзьям кажи, чтоб вышли, я ведь дурак и справка есть, - легкое движение рукой, у парня трясутся ноги – не дай бог дернется – зарежу ведь.
- Эй, Грек выходите, - каким-то писклявым голосом выкрикнул баклан.
Грек с другом вальяжно выходят из-за угла, видят происходящие, молниеносно оценивают ситуацию, пугаются, дают драпу.
- Значится так, - нарочно медленно, растягивая каждое слово, говорю я, - руки в ноги и за друзьями и так чтоб я вас больше у себя на пути не видел. Понял?
Баклан промямли, в том смысле, что все понял, только отпусти. Я его отпустил.
Городской шум вновь вернул меня во двор дома, где живет Ира. Иногда у нас просто нет времени, чтобы обдумать, а решение принимать надо, и от этого решения зависит наша жизнь: либо я – либо меня, но лучше я. Какое-то время подумать у меня все же было, но я уже думать не хотел – четырнадцать часов напряженной работы давали свой результат, я опять перенесся на морской берег – ближе к Ней, потом я почему-то вспомнил спортзал, фразу, которая мне часто помогала: «Здесь и сейчас». Плюнул себе под ноги и пошел в подъезд.
Из Ириной квартиры вышел странный панкообразный парень. Был бы на моем месте Лешик – вздул бы он этого парня, не разбираясь и Ире бы всыпал, а если на моем месте оказался бы Игорек – развернулся бы он и ушел, никому ничего не сказавши. Но я был на своем месте – и мне было все равно, ну, молодой человек панкообразного вида, ну пусть. Ну, вышел – тоже хорошо – пускай идет своей дорогой – я своей пойду.
Мы уже разминулись с этим парнем, когда я ударился мыском левой ноги об очередную ступеньку, и сразу же после этого нос затрещал по старому перелому – крайне нехороший знак. Времени думать, у меня уже не было. Я ударил назад ногой, в пустоту, не глядя. Хотя удар был резок и неожидан, цели своей он не достиг. Панкующий парень успел рефлекторно отдернуть руку, в которой у него был сжат выкидной нож. Почему все всегда одинаково? С ножом и со спины? Не ожидавши, что я буду бить, парень этот растерялся, отдернул руку и зачем-то сделал шаг назад в пропасть над ступенькой. Он не почувствовал опоры и кубарем полетел по лестнице, нож выпал, разрезав ему предплечье. Я быстро, как гепард проскользил в незакрытую дверь квартиры, а что я ведь его не тронул, сам ведь он оступился на лестнице. Боль в носу сразу прошла – ничего плохого в квартире меня не ждало, но все равно расслабляться я не стал. С чего это вдруг панку потребовалось вставлять ножик мне в спину? С лица напасть он испугался, но что он делал в Ириной квартире? Мне стало интересно. Я даже замер между входными дверьми, прислушиваясь к своим чувствам – мне реально стало интересно, что он, панк этот, там делал.
Мягко ступая кроссовкам по давно не мытому полу Иркиной квартиры, я с новым интересом осматривал знакомую мне обстановку. Всегда она мне казалось серой и угрюмой, чего-то в ней не доставало, а чего-то было слишком много. Что я нашел в этой девушке? Какой-то загадочной она мне казалась, не такой как все. А многих ли девушек я знал, чтобы сравнивать. В том и дело, что не многих. Просто надо было к кому-то приходить, с кем-то проводить время. Неужели все было так просто? Да мне не встречались приятные люди и сам выдумал себе такого человека. От реальной Иры я не хотел ничего, а вот от придуманной, той которую я себе вообразил... но воображение – воображением, а общаться-то мне приходится с очень даже реальными людьми.
Я остановился в дверях зала, в воздухе летал запах змея зеленого, да такой едкий и основательный. Я попытался определить, что было в этом запахе еще. Это еще не было ни алкоголем, ни табаком, я понял, что это за примесь, и уже собрался идти назад из этой квартиры, когда Ирин голос спросил:
; Максим?
; Нет, - отозвался я.
Последовало молчание, а потом Ира разразилась каким-то монологом, из которого я узнал, как я ей, Ире, дорог, что она без меня не может, а я не оказываю ей должного внимания, она, мол, очень сильно скучает и не знает, как проводить время. И еще что-то она говорила, но я смотрел в ее глаза. В них был белый туман, расползающийся по комнате. Какой-то короткий миг и все погрузилось в этот белый туман. Туман окутывал меня, он просачивался – капля за каплей – в мое сознание. Мне захотелось сесть и никуда не идти.
Дверь оказалась закрытой. Бороться сил не было. Белый туман. Я проваливался все глубже и глубже, бездны под ногами не было ни конца, ни краю – был только белый туман, маскирующий эту бездну, а я проваливался глубже и глубже. Одна вечность меняла другую, а падение не прекращалась. И вдруг я почувствовал почву под ногами. Сначала зыбкую и нетвердую, но потом она стала твердеть и превратилась в камень. Я опять стоял на берегу моря, а Она смотрела на меня обиженными глазками из-под своей смешной летней шапочки. Ее обиженные глазки буравили меня насквозь, а щечки так красиво дулись. Я улыбнулся.
; Разве я что-то смешное сказала? - обиделась Ира.
Конечно, нет. Я даже не знаю, о чем ты говоришь. Я посмотрел в ее глаза – тумана не было: исчезло все: и бездна, и коридор с множеством дверей, и ненужные и глупые обиды – все, осталась лишь грязная комната и абсолютно чужая женщина в ней. Женщина, которую я не знаю, и никогда не знал, женщина, в которой я ошибся, и, которая ошиблась во мне.
Мне стало тесно в этой грязной, пыльной и затхлой квартире. В это момент Ира прижалась ко мне, от нее пахло алкоголем, куревом, еще чем-то, она плакала. Но она была чужая мне. Я разжал ее руки и молча пошел к выходу, а за мной горел мост со сгнившими сваями. Я шел вперед, в город, к свету из этой мрачной квартиры и искусственным освещение и стимулятором. Интересно, какое город приготовит мне испытание? Нос опят заныл по шраму
Ира попыталась меня остановить, что-то выкрикивала, рыдала – это продолжалось целую вечность. Но и вечность не вечна – за мной закрылась очередная дверь, выбросив меня на лестничную площадку.
Нет. Ира, неет. Ты ко мне даже не прикоснулась, то есть к сердцу не дотронулась, ты его пальцем не тронула, ты просто стояла надо мной, над душой моей ты стояла, которую я сам загонял в оковы наук, ты мне в этом помогала, здорово помогла, и ты ведь всегда делала, что тебе хотелось. Я тебя ни в чем не ограничивал, а если ругался, то ругался лишь потому, что так положено, положение обязывает. Но ты не переживай. Ты такая милая, такая нежная, ласковая…вот только кресло тебе из меня не сделать, хотя осталось только материей оббить.
На лестничной площадке меня ждал Максим, уже не один, и готовый нападать спереди.  Тебе-то что я сделал? Не дожидаясь действий панкообразных ребят, я атаковал первый. Максима я толкнул плечом аккуратно в бок, на который он давеча упал, а товарища его ударил мыском кроссовка в голеностоп – оба покатились с лестницы. Кто же атакует, когда лестница ссади?
Быстрыми шагами я вышел на улицу. Около дверей подъезда толпились молодые ребята, но уже не по мою душу – и на том спасибо. Отойдя за угол дома, я достал из кармана ненавистный телефон, откуда-то, из глубин памяти вытащил номер, отряхнул с него пыль, набрал:
- Привет! Узнала? Правда?! Здорово! Что делаешь?