Проходняк

Уважаемые читатели!
 
Романы и рассказы имеют бумажный эквивалент.
Пожалуйста, наберите в поисковой строке такие данные:
1. Эдуард  Дворкин, «Подлые химеры», Lulu
2. Геликон,  «Игрушка случайности», Эдуард Дворкин
Все остальные книги легко найти, если набрать «Озон» или «Ридеро».







«ПРОХОДНЯК» - обыкновенно, длинный двор или система сообщающихся дворов, имеющих выходы на параллельные улицы (возможны варианты).                ПРОХОДНЯКАМИ обычно пользуются пешеходы, желающие скрасть расстояние и сэкономить время. Погруженные в размышления и заботы, они торопливо проходят, их тени шуршат по фасадам, а образы остаются витать в воздухе. Когда образов накапливается достаточно, ПРОХОДНЯК наглухо замуровывают, чтобы образы как следует настоялись. Через положенное время ПРОХОДНЯК с его содержимым продается состоятельному писателю, который аккуратно разгребает завалы и собирает густые и терпкие образы для последующей литературной обработки».

Филипп БУРЖЕ. «Словарь для умных»






1. «СЛЕПОЙ ИСПОЛНИТЕЛЬ»

Фамилия Арефьев скорее всего покажется вам знакомой, но речь пойдет вовсе не о том Арефьеве, которого вы знаете. Наш Арефьев проходил по музыкальному ведомству. Это был бледный жилистый человек с довольно тонкими руками и ногами, к тому же, он страдал мало изученным наукой недугом - крыжовенной болезнью. В начале лета, когда, повинуясь солнечным позывам, все вокруг наполнялось зеленым шумом, Арефьев начинал воображать себя кустом крыжовника. Он выезжал на дачный участок, закапывался в землю у забора и начинал жадно тянуться к теплу и свету. Переубедить его было невозможно - в конце сезона, посвежевший и разросшийся, он с гордостью демонстрировал оппонентам крупные сочные ягоды.
Зимой Арефьев работал. За окнами бесновалась метель, она выла и бросала в окна комья снега, и, казалось, ей не было равных по силе выражения чувств, но это только казалось. Арефьев превосходил ее. Он был дьявольски талантлив и умел в музыкальной форме выразить квинтэссенцию человеческой души в ее первозданной сути. Пока это были разрозненные фрагменты, но постепенно они накапливались, срастались в единое целое и со временем грозили перерасти в масштабное произведение всемирного значения.
Весной и осенью Арефьев любил. Весной - пылко, дерзко, чувственно. Осенью - раздумчиво, лирично и нежно. Весной он предпочитал худеньких девочек-подранков, уже вкусивших колючей быстрой страсти своих сверстников - прыщавых и неумных юнцов, осенью он дарил свое чувство зрелым матронам, полузабывшим о страстях и терзаниях. Он был по-своему благороден и искренне радовался, если затраченная энергия шла на пользу партнершам. Молодые получали необходимые им физические нагрузки, зрелые - гармоничную проникающую эротику, приправленную тонким флером понимания и сочувствия.
Легко сходясь, он легко расставался. Прощаясь, долго стоял на мокром асфальте, махая уходящей навсегда партнерше чистым носовым платком, пока ее фигура не растворялась в небытии. Кого-то он забывал сразу, кого-то постепенно, а наиболее ценных женщин перерабатывал в образы и в дальнейшем использовал в творчестве. Он сам писал либретто для своих балетов, и женские персонажи были там наиболее характерными и выпуклыми.
Никто из женщин не претендовал на Арефьева целиком и безраздельно, все они, умные и дурехи, понимали, что Арефьев - феномен, явление, индивидуум ярчайший и отчасти даже потусторонний, не могущий быть пригнанным под стандартные житейские мерки, они были счастливы и довольствовались тем, что он сам мог предложить им, никто не претендовал на большее, никто, кроме Клементины.
Суть этой женщины подчеркивалась чертами ее лица, в которых наблюдалось не единство, а скорее борьба противоположностей. Упрямо смотрели в разные стороны пепельно-розовые глаза, низенький лобик Сократика никак не гармонировал с мясистым угреватым носищем, а пергаментные втянутые щеки средневекового схоласта-схимника, казалось, публично отрекались от тяжелого, двойного, в курчавых завитках подбородка, заимствованного у погрязшего в чревоугодии неряхи-капуцина. Все остальное в Клементине было плотью, волнующейся, обильной, сметающей бессмысленные крючки и резинки.
Клементина была человеческой самкой в истинном смысле этого слова. Щедро одаренная женскими признаками, она не таила их от посторонних, отчасти в силу темперамента, отчасти памятуя, что капитал этот не вечен и нуждается в постоянном и быстром обороте. Она являла собой сплошное разверстое чрево, жадно заглатывающее все многообразие жизни и страстно отдающее взамен самое себя. Природа с избытком наградила ее способностями - Клементина до ноздрей, корней волос и краев ногтей была налита талантливостью, которая распирала ее, но не могла прорваться наружу и найти себе достойную форму и выражение.
Ее невозможно было потерять во мраке, чувства, испытываемые ею, подсвечивали Клементину изнутри - будучи в состоянии лирическом, она мерцала призывным огоньком, сулящим кров и ночлег заблудившемуся усталому путнику; дав волю страстям, она пылала синим пламенем, сполохи которого могли больно обжечь неосторожного; в нейтральных бытовых ситуациях на ее лице блуждали отблески кухонной газовой горелки.
Знакомство произошло осенью. Арефьев, как обычно, начинал томиться от скопившихся чувств, растительная летняя жизнь с ее вынужденным воздержанием заполнила его томностью и негой, он должен был излить это на женщину, все равно какую, лишь бы она избавила его от мучительного и сладостного бремени.
Композитор озабоченно накручивал телефонный диск, приятели добросовестно рылись в записных книжках, выискивая не нужных им абоненток,  Арефьев тут же перезванивал, но женщины не верили своему счастью и отправляли Арефьева куда подальше. Клементина испросила час на сборы, и скоро они топтали лиственную падаль, дышали прелостью и любовались замшелостью отдаленных закутков огромного городского парка. Арефьев выдавал длиннейшие округлые фразы, он избегал задерживать взгляд на Клементине, ограничиваясь быстрыми кивками в ее сторону. Клементина отвечала невпопад, что она для себя уже все решила и снова повторяла с нажимом, чтобы Арефьев окончательно понял, что она уже все решила. Арефьев понимал и постепенно готовил себя к неизбежному.
Скопившееся в нем уже не давило, и он как мог старался увильнуть или хотя бы отсрочить МОМЕНТ, ему не хотелось видеть Клементину раздетой и слышать ее хриплые стоны - низы не хотели, а верхи тем более, но Клементина не отпустила. Обреченно сгорбившись, он повел ее к себе, пробовал заволочь на кухню и обложить тарелками и чашками, но хитрость не удалась, он был повергнут, смят, воинственные крики Клементины возвестили о ее полной победе.
Конечно, Арефьев был мужчиной, он мог, решившись, накостылять докучливой бабе по шеям, выставить за шкирку из квартиры и, улюлюкая, долго гнать по улицам, но - приближалась зима, и еще не было написано либретто балета, который должен был принести ему всемирную известность и славу. Он находился в расцвете возможностей и где-то даже достиг пика, пора было создавать основное, базовое свое произведение - вот туда-то и требовался страстно-клокочущий женский персонаж.
Название балета, классически простое и емкое, родилось сразу. Оно уже виделось композитору, кричащим с огромных афишных тумб, воздвигнутых в столицах мира по случаю торжественной премьеры на пяти континентах одновременно. Простенькая кириллица, строгая готика, затейливая арабская вязь, причудливая архитектоника иероглифов. «Слепой исполнитель» - именно эти два слова будут гордо реять над планетой, ввергая истинных ценителей прекрасного в чувственный экстаз и эйфорию.
Либретто замысливалось таким.
Худенький мальчик с детства мечтает стать судебным исполнителем. Об этом он рассказывает всем своим знакомым, но те решительно не понимают его и даже смеются над ним. А тут еще выясняется, что мальчик незрячий. Постепенно он растет и превращается в прекрасного юношу. Он обращается в судебные инстанции с просьбой принять его исполнителем, но повсюду получает отказ. Юноша в отчаянии, он готов расстаться с мечтой, а вместе с ней - и с жизнью. Случайно встретившаяся на его пути молодая вдова викария, натура страстная и открытая, заражает молодого человека своей энергией; внушает уверенность в силах. Юноша утраивает усилия и добивается должности. Теперь он ходит по квартирам осужденных и ощупью описывает подлежащие конфискации вещи, не пропуская ни одной. Он честен и неподкупен, он попросту не замечает предлагаемых ему богатых подношений. Постепенно он становится лучшим судебным исполнителем. Однажды его посылают описывать имущество в доме состоятельного сеньора. Юноша предварительно ознакомился с его уголовным делом и впервые испытывает сомнения в справедливости приговора. Он начинает самостоятельное расследование, вдова викария страстно помогает ему, они убеждаются, что сеньор стал жертвой ошибки и представляют суду неопровержимые свидетельства его невиновности. Суд пересматривает дело. Сеньор освобожден. Юноша возвращает ему сбереженное имущество, а сеньор, оказавшийся хирургом-окулистом, возвращает юноше зрение. Юноша женится на красавице (теперь он может убедиться в этом) вдове. Благородный сеньор, отгуляв на свадьбе, умирает, завещая молодым свое состояние. У молодых один за другим рождаются дети. Конечно, все они станут судебными исполнителями...
Прекрасного юношу Арефьев планировал написать с себя, прообразом благородного сеньора должен был стать один его приятель, находившийся под следствием, а вот наполнить своей плотью и кровью еще аморфную фигуру вдовы предстояло Клементине.
Арефьев знал, из какого сора вырастают стихи и справедливо полагал, что проза воспроизводится из материала ничуть не лучшего. Его тянуло именно к прозе. Не хотелось подавать либретто (пусть всего лишь несколько страничек!) торопливой необязательной скороговоркой, как это было принято в композиторских кругах. В подобных набросках содержалась лишь информационная суть событий, происходящих на сцене - Арефьев мыслил изготовить изящный смысловой стерженек оперы, сам по себе являющийся высокохудожественным произведением, достойным своего гениального симфонического воплощения.
Вот почему до поры до времени он не выметал сор из избы.
Предоставив Клементине относительную свободу действий, он изучал материал, поражаясь все более (и еще не осознавая грозившей ему опасности) демоническому разгулу страстей, вырывающихся из обрушившейся на него женщины-тайфуна.
Болезненней всего была, конечно, интимная сфера. Арефьев, не дурак и дока по части подобных отношений, в моменты близости с Клементиной как бы умирал и бесплотный отлетал чуть вверх и в сторону, обреченно и скорбно наблюдая ужасы, которым подвергалось его моложавое еще тело.
Убедившись, что выжать из него более ничего не удастся, Клементина еще некоторое время бесновалась по инерции, постепенно уменьшая амплитуду движений и приглушая выкрики, наконец, она оставляла его; душа Арефьева, помедлив, опасливо возвращалась в поруганную и истерзанную плоть, композитор со стоном разлеплял примятые веки и долго не мог шевельнуть ни единым членом, а Клементина уже носилась по квартире, одновременно чиня, стирая, готовя и убирая.
Вот эти действия можно было бы и приветствовать - холостяцкая квартира Арефьева была подзапущена, его белье загрязнилось, обветшало и нуждалось в освежении, а композиторский желудок истосковался по сытным домашним обедам - увы! - конечный результат всего, предпринимаемого Клементиной, был обратным предполагаемым ожиданиям. Излишний напор был тому виной или же обыкновенная неумелость - какая разница?
То, что она готовила, не становилось пищей, то, что стирала или чинила - больше не могло быть надето, а уж если Клементина убирала - то навсегда.
Арефьев чувствовал, что никакой вдовы викария из Клементины не выйдет. Естественно, он не мог списать с нее внешних данных героини, но надеялся все же приспособить Клементину к либретто, заимствовав для персонажа десятую или сотую часть ее темперамента. В этом случае на подмостках могла появиться нормальная, исполненная сильных страстей женщина.
Затея была обречена. Клементина оказалась удивительно цельной и неделимой натурой. Она могла дать все или ничего.
Арефьев наливался холодным бешенством. Его финансы и возможности таяли на глазах, его нервы были на пределе.
Решившись, он накостылял Клементине по шеям, выставил за шкирку из квартиры и, улюлюкая, долго гнал по улицам.
Наступила зима. Она припорошила шероховатости, убрала полутона, придала пейзажу холодную четкость и контрастность. Естественные декорации за окнами звали к настоящей большой работе, и Арефьев истово навалился на нее. Отрешившись от всего плотского, он самозабвенно искал запрятанную в клавишах истину. Его "Слепой исполнитель" должен был стать не только гениальным балетом - таковые случались и в прошлом - этому произведению предстояло выполнить роль мощного потока свежего воздуха, ворвавшегося в застоявшееся камерное пространство. Арефьев дерзновенно посягнул на каноны, казавшиеся незыблемыми, он решился попрать краеугольные камни симфонистики, вырыть их из тектонических глубин, пристально рассмотреть новым взглядом, почистить, подровнять и зацементировать по-новому. Человечеству, брошенному в отчаянную круговерть бытия, некогда выбирать, а выбирая, можно и ошибиться - значит, настало время для Универсальной музыки, равно пригодной и для свадьбы, и для похорон. Таковой станет весь балет в целом и каждый его кусок в отдельности. И не его вина, что все остальные симфониетты придется за ненадобностью сдать в музеи, а композиторы-современники потянутся за хлебом насущным в бюро по трудоустройству. Жизнь - это борьба, и выживает конкурентов сильнейший...
Едва ли находя время для короткого яростного сна и мгновенных естественных отправлений, Арефьев, разумеется, никуда не выходил, что в общем-то его и спасло. Молочник и булочник оставляли под дверью свой нехитрый товар, изредка к ним присоединялся зефирщик или бананщик - тем он и существовал, питая свою физическую оболочку, необходимую сейчас лишь для поддержания содержавшейся внутри ее духовной субстанции.
Меж тем, за порогом его ожидала Смерть. Нет, на лестничной площадке композитору ничего не угрожало, в лифте тоже, но выйди он на улицу, и все было бы кончено. Объемистая женщина в пурпурной мантии поверх цигейковой шубы прохаживалась у подъезда, и на ее лице прочитывалась мрачная решимость. Она приходила каждый день и оставалась до сумерек. В руках у нее обыкновенно был старинной выделки топор, реже - заканчивающаяся петлей веревка и кусок хозяйственного мыла, иногда она сжимала рукавицами чашу, и всем было ясно, что там ужасный яд. Клементина не скрывала своих намерений, жильцы дома относились к ней с пониманием и сочувствием (композиторов не любили), женщины завидовали ее решительности и норовили подкинуть побочную работенку, мужчины тоже пробовали предложить ей работу, хотя и иного плана, Клементина сдержанно благодарила тех и других, но никаких предложений не принимала. У нее была своя, высшая цель. Конечно, она могла бы подкараулить Арефьева наверху, но ей хотелось расправиться с ним прилюдно под одобрительные выкрики и аплодисменты толпы.
Так прошла зима.
В первый день весны, измученный, обессилевший и поседевший Арефьев, наконец, вышел. Он стоял у подъезда, запрокинув лицо к небу, и ветер плел ему на голове куделю. Балет был закончен и лежал наверху на крышке рояля. Жильцы дома досадливо крякали и плевались - Клементина, являвшаяся на пятачок как на работу, впервые не пришла.
Весна была вся - томительное ожидание. Арефьев запатентовал балет как открытие всемирно-исторического значения и разослал партитуру по музыкальным столицам. Он давно забыл о Клементине и, чтобы как-то снять напряжение, гонялся по подтаявшему снегу за молоденькими девчонками. Прикормленные шоколадом, проказницы высоко взбрыкивали тоненькими ножками, вертко носились между деревьев и показывали Арефьеву длинные розовые язычки. Арефьев заливисто смеялся и точными бросками нахватывал себе столько девчонок, сколько мог унести.
Исподволь подкрадывалось лето. Арефьев ощущал привычную истому, его тянуло к земле, хотелось закопаться поглубже, пустить корни, бездумно впитывать солнце, вытягиваться и шелестеть на ветру, чувствуя, как наливается крупная зеленая завязь. Он подкупил удобрений, съездил на участок, поправил забор, разрыхлил землю. Еще немного и он впал бы в анабиоз, но - чудо! - затрубил рог, раздались крики, послышался топот, затряслась входная дверь, и на взмыленном коне в квартиру ворвался КУРЬЕР ЮНЕСКО, премилый юноша, румын по происхождению. Изящно спешившись, он пал перед Арефьевым на одно колено и вытянул из-под плаща пергаментный свиток с болтающейся на веревочке бляшкой.
Арефьев развернул, прочитал и, возблагодарив Всевышнего, залился светлыми очищающими слезами.
Крыжовенную болезнь сняло как серпом. То, чего годами не могли добиться психиатры, в одночасье сделала жизнь. Теперь у Арефьева попросту не было времени на глупости. Нещадно стегая таксистов свистящей шелковой камчой, он носился по городу, скупая все, что должно было пригодиться ему в предстоящем путешествии. Час икс был не за горами...
Заплеванный тепловозишко натужливо тянул ветхие скрипучие вагоны. Внутри мучались издерганные потные люди. Они ворочались на продавленных полках, тяжко вздыхали и пили тепловатую гадость из темных непрозрачных бутылок. Не выдержав напряжения, кто-нибудь срывался с места и, тяжко топая, мчался в сортир, где и находил себе погибель в едком хлорном облаке. Все же, до границы дотянули, вежливые таможенники заглянули Арефьеву в рот, поискали в волосах, проверили содержимое кишечника. Можете пересекать!
Вечный город встретил Арефьева моросящими огнями, разноцветным дождиком, пронзительными криками капуцинов, вместительными чревами лимузинов, фанфаронством национальных гвардейцев, фарисейством записных эпикурейцев, изящным помпадурством консьержек и субреток.
Развлекаться, однако, было некогда. "Слепой исполнитель", признанный Высочайшим жюри Произведением №1, спешно готовился к постановке на всех подмостках мира. Арефьев на специально зафрахтованном самолете спешно облетал континенты, барражировал лучшими симфоническими коллективами, объяснял, согласовывал, выбивал фонды.
Просвещенное человечество, позабыв о распрях и побросав все дела, с нетерпением ждало Гала-премьеры. Ее день был объявлен Всеобщим праздником человечества и стал нерабочим...
Арефьеву еще долго потом хлопали шампанские пробки, и пищевод его был забит писклявыми устрицами, и сексуальнейшие особи считали за счастье дотронуться до его ботинок, он был теперь сказочно богат, любим, представлен к Мальтийскому ордену, а в самом интимном кармане композитора шуршал и терся выданный ему Мандат на Бессмертие.
По радио и телику крутили только его произведения. Вся остальная музыка, такая слабенькая и невыразительная, была уже никому не нужна. "Слепого исполнителя" можно было смотреть и слушать бесконечно. Балетом нельзя было пресытиться. Он просто   н е   м о г   надоесть - здесь проявилась еще одна гениальная грань произведения - по окончании прослушивания все мелодии балета начисто забывались, и им можно (и нужно) было внимать снова и снова, нисколько не теряя остроты восприятия. Квинтэссенция балета - его увертюра стала Универсальной мелодией, под ее прекрасные звуки люди жизнерадостно плясали на свадьбах и горько рыдали на похоронах.
Арефьев сделал свое Дело, но Арефьев не собирался умирать.
Он купил старинный замок с видом на озеро и принялся активно потакать собственным прихотям. Ему нравилось афишировать свою близость со знаменитыми женщинами, и он регулярно заказывал и отдавал в расклейку красочные афиши, извещавшие о его близости с графиней М. или кинозвездой Т.
Потом надоело - захотелось парного квасу, очередей, задымленного неба, разбавленной сметаны, ругани и давки в автобусе, раздолбанных, катающихся по тротуару нищих, оборванных телефонных трубок, кусков дерьма на лестничной площадке, острого запаха мочи в лифте, окаменевшего черного хлеба, сорокалетней давности зрелищ по телевизору, осыпающейся на голову штукатурки фасадов, ночных пьяных выкриков и поножовщины за окнами - Арефьев махнул на все рукой и вернулся на родину.
Он не считал дней и не знал, сколько пробыл на чужбине - год или десять. Его дом стоял на прежнем месте, в лифте плескалась знакомая с детства едкая лужица, из мусоропровода торчала чья-то нога в разношенном белесом ботинке. Слегка обожженная и чуть изрезанная дверь квартиры оказалась не взломанной, Арефьев захрустел ключом в скважине, дверь подалась, он вошел, втянул ноздрями нежилого воздуха, провел пальцем по пыльной крышке рояля, шуганул шляпой летучую мышь под потолком. Он собирался прямо в пальто усесться на стул в центре комнаты и долго-долго сидеть, покусывая отросшие ногти и чему-то странно улыбаться углами глубоко прорезанного чувственного рта. Заходящее за окнами солнце подпустило бы картине красивого золотистого оттенка - фирменно одетый человек, контрастно, на фоне запустения и разрухи - отменная получилась бы аллегория, но не судьба была появиться щемящей картине - рявкнуло что-то на кухне, бренькнуло, завибрировало. Арефьев сорвался, посрывал крышки с кастрюль, нашел телефонный аппарат.
Невыразимо прекрасный голос поздравил его с приездом. Сердце Арефьева бешено забилось, но тщетно задавал он наводящие вопросы - в ответ раздавался лишь невыразимо прекрасный смех. Но вот смолк и он, и трубка противно запикала.
Он все-таки эффектно посидел потом на стуле, но солнце уже зашло, и красивой картинки не получилось. Одну за другой он курил длинные тонкие пахитоски, пил ром из большой оплетенной фляги, молол крепкими золотыми зубами шоколадные орешки, поскрипывал подошвами дорогих мокасин, хрустел суставами пальцев, и сладковато-горькие мысли заполняли его естество. Орешки постепенно оказывали действие - в голове Арефьева прояснялось, абстракции рассосались, мозг стал принимать решения, он бросал организму короткие отрывистые приказы, Арефьев скинул одежду, занял у соседей горячей воды и принялся любовно намыливать свое тело, которое еще должно было ему послужить.
Наутро он обнаружил, что комнаты забиты никчемными и совершенно не нужными ему вещами. Он нанял цыган, и те дочиста обобрали квартиру. Потом пришли огромные брезентовые бабы с топорами и ломами. С заматерелым остервенением они содрали выцветшие обои, выкорчевали провонявшую сантехнику, смяли допотопную плиту и вырвали подоконники.
В голубом вертолете прилетел дизайнер. Он выпил рому, выкурил пахитоску и взялся за подряд. Арефьев оставил ему задаток, ключи и ушел куда глядели глаза.
Когда он вернулся, жилище было полностью отделано. Молодчина-дизайнер постарался на славу - он увеличил площадь квартиры и прибавил одну комнату, потолки везде стали выше, полы краше, тона гуще.
Спальня была стилизована под внутренность мавзолея. Отделанные черным гранитом полы и стены, мраморные ступени, ведущие к подиуму, на возвышении под раздвижным хрустальным колпаком - обтянутое черным крепом обширное пуховое ложе, по бокам - восковые фигуры караула, застывшего при исполнении почетной обязанности. Ничего лишнего, бренного, суетного, ничего такого, что могло бы помешать крепкому покойному сну.
Гостиная блистала мозаикой, бронзой, здесь стояла старинная инкрустированная мебель, по стенам были развешаны красочные гобелены - это была точная, хотя и уменьшенная копия Георгиевского зала Кремля. В новой, подсоединенной комнате размещалась сауна с бассейном, который легко трансформировался в ледовую площадку; процессом приготовления пищи руководил приставленный к лазерной плите кухонный робот, симпатичный, немного застенчивый малый; в сортире Арефьева вежливо приветствовал сверкающий двухместный унитаз с заделанным в бачок многофункциональным компьютером.
Арефьев щедро расплатился, дизайнер улетел, Арефьев задумчиво бродил по квартире, открывал потайные шкафы, примерял костюмы и галстуки (все галстуки оказались впору), щупал дорогие безделушки, немного полежал под хрустальным колпаком, покатался в сауне на коньках, полюбовался в уборной мощной смывной струей французской туалетной воды (кажется, № 4).
Давеча, уйдя на время ремонта из дома, он побывал на балу и, кажется, влюбился.
Пожалуй, это было единственное, еще не испытанное им ощущение. Арефьеву представлялось, что он - тонкий, нервный цветок (ни в коем случае не крыжовник!), который протянул свои щупальца к солнцу и не может существовать без него. Солнцем была тоненькая, стройная блондинка с лицом спокойным и внимательным. Увидав ее впервые, мелькнувшую из-за колонны, Арефьев поперхнулся омаром в тесте и страшно закашлялся, забрызгивая слюну на многие метры. Опомнившись, он бросился на перехват, дико топал сапожищами, рычал и суматошно сучил руками, но волшебная фея всякий раз ускользала.
Процокивали совсем рядом хрустальные башмачки, мелькал перед носом развевающийся шлейф пышного кринолина, кружил голову терпкий запах имбирного ореха, толченого в пропорции два к одному с душистым горошком, блямкала о паркет тяжеленькая перламутровая шпилька, раздавался под ухом заливистый русалочий смех - и тишина, будто и не было ничего, будто почудилось все нетрезвому человеку, но - гром и молния! - Арефьев мог побожиться, что именно этот смех он слышал по телефону в день приезда.
Другие женщины пытались привлечь его внимание, они шумно расхваливали свои прелести, у каждой на груди болтался ценник с весьма скромной суммой. Арефьев мог бы скупить их всех пожизненно, обрядить в мундиры, вывести на плац и заставить маршировать под его, арефьевскую, дудку, но их потные тяжелые тела объевшихся на гумне трясогузок были отвратительны Арефьеву. Грубо толкаясь и сквернословя, он направился к выходу.
С тех пор он не выходил из дома, проводя большую часть времени в постели. Гладко выбритый (небольшая бородка), в строгом черном костюме-тройке, он неподвижно лежал под прозрачным стеклом со скрещенными на груди руками, и никто не тревожил его покой. Меж тем "Слепой исполнитель" триумфально шествовал по свету, балет оценили даже на родине, и, разумеется, на том, злосчастном балу все лихо отплясывали под его Увертюру. Фамилия Арефьев была у всех на устах, но ни единый человек не соотносил несравненную балетную жемчужину с его личностью. Все полагали, что музыкальный подвиг совершил какой-то другой Арефьев, мифическое существо, сказочный полубог гармонии, обитающий где-то на Олимпах и нисколько не похожий на своего невзрачного, путающегося под ногами и жалко подвирающего коллегу-однофамильца. Его Мандат на Бессмертие называли грубой фальшивкой, Мальтийский орден признавали поддельным, а многочисленные портреты в заграничных журналах относили к другому лицу.
Конечно, Арефьев мог лечь на экспертизу и доказать всем, кто есть кто, но он не стал бы от этого ни богаче, ни счастливее - к чему тогда суетиться, тратить силы, если высшая творческая планка уже сбита и предначертанная миссия выполнена? Он вдосталь попил шипучего напитка славы за рубежами, он не испытывал больше жажды.
Кухонный робот кормил его луковой похлебкой и макаронами по-флотски, унитаз вежливо беседовал о погоде, былинные герои с расшитых гобеленов смотрели на Арефьева с пониманием и сочувствием - чего еще было надобно уставшей, исстрадавшейся душе и вялому усыхающему телу, лишь по инерции продолжающему отправлять бессмысленные и опостылевшие функции? Короткое любовное пламя, так жарко опалившее его давеча на балу, но не получившее свежего хворосту взаимности, с шипением угасло, оставив после себя лишь выжженную пустошь.
Вернуть Арефьева к жизни могла только хорошая встряска - какая-нибудь дуэль со смертельным исходом, внезапное извержение вулкана или ночное страшное кораблекрушение вдали от спасительных берегов, но ничего этого в квартире не происходило, а за ее пределы он не выходил. Еще три-четыре десятка лет такого прозябания - и Арефьева бы попросту не стало.
Однако на сей раз Провидению, обыкновенно холодному и безучастному, угодно было его спасти.
Нет, обошлось без катаклизмов - кухонный робот, выполнявший по совместительству не слишком обременительные обязанности секретаря, однажды буднично поднес ему запыленную телефонную трубку, но поперхнувшийся криком Арефьев сразу почувствовал, как напряглось его вмиг помолодевшее тело, и какие густые и терпкие соки забурлили в нем. Звонила невыразимо прекрасная, и на этот раз в ее пленительном голосе не было лукавства.
Она ждала его в валютном ресторанчике со стриптизом, и, конечно, он сразу узнал ее. Ослепительно красивая, в вечернем тренировочном костюме, она одиноко сидела за угловым столиком и что-то задумчиво выковыривала пальцем из кофейной чашки. Арефьев, обыкновенно такой живой и подвижный с женщинами, вдруг почувствовал себя мелким поганцем, недостойным даже ущипнуть ее за бедро. Она, конечно же, была небожительницей, лежала, развалившись, на каком-нибудь облачке и от нечего делать поливала суетливых землян веселым звонким дождиком. Нервы Арефьева не выдержали, он грузно плюхнулся на свободное место напротив, и его покатые плечи затряслись от прорвавшихся рыданий. Она молча, с какой-то неизбывной лаской, почесала ему за ухом. Он схватил пахнущую вежеталем и мускусом (смешанными в пропорции три к одному) руку и принялся судорожно покрывать ее мириадами легчайших, невесомых поцелуйчиков, она провела прохладным влажным носом у него по затылку.
Багровый валютный официант поднес им раскрытую ладонь, на которой было написано меню. Не глядя, они пнули пальцами в какие-то строчки, и снова остались одни. Арефьев приблизил свое лицо к незнакомкиному и упивался начертанным на нем совершенством. Ее кожа была шкуркой персика, глаза походили на два бездонных омута, казалось, оттуда вот-вот вынырнет усатая голова гигантского сома или всплывет неосторожный утопленник, ее аккуратный носик напоминал ядерную кнопку, ее рот был ртом серны, а волосы - перьями лебедя.
Официант принес заказанное блюдо. Оно называлось "Модель мироздания". Очищенный кокосовый орех лежал на трех толстенных кусках  с л о н и н ы ,  а те в свою очередь покоились на огромной сваренной целиком ароматной черепахе. К блюду полагалось замороженное в ведерке шампанское, официант принес его на золоченом коромысле, взболтал серебряной шумовкой, наклонил, и хлынувший любовный напиток тут же смыл с Арефьева дурацкую неуверенность и все остальные комплексы.
Раскрепощенный мужчина, вновь заигравший в нем, достаточно шумно заговорил о своем большом чувстве и о настоятельной необходимости по возможности быстрее излить его на вожделенный предмет страсти. Тут же подоспели и танцы, Арефьев наконец-то смог ощутить в ладонях ее тело - это была газель и газель истинная! - разумеется, играли его Увертюру, но какая сейчас была ему разница!
Богиня плыла в его объятиях, Арефьев предвкушал чудовищную радость обладания, и все же легчайший отголосок былой неуверенности, чуть задевая душевные резонансы, мешал ему упиваться действительностью.
Склонившись к сладостному ушку, он без обиняков поставил вопрос на попа, и тут же хрустальный голосок ответствовал ему, что - не сегодня, не сегодня, хотя она для себя уже все решила, фраза была повторена так, чтобы он окончательно понял, что она уже все решила, все решила...
Какая-то неприятная ассоциация возникла в затуманенном алкоголем мозгу Арефьева, расплывчатое тошнотворное воспоминание зашевелилось в его раздерганной душе, он страшно напрягся, выдавливая его из подсознания и тут же едва не закричал от ужаса, отчетливо представив замшелость сада и ту лиственную падаль под ногами, и человеческий отброс, который впоследствии так изощренно и яростно трепал его плоть и суть. Нет, не было, конечно, ничего общего между чертом и ангелом. Подумаешь, успокаивал себя Арефьев, мало ли, ну, повторилась какая-то фраза-уловка - что с того? Традиционный аванс, выдаваемый миллионы лет вспомогательной частью человечества...
И тем не менее, потрясение оказалось настолько сильным, что он позволил ей уйти - заказанное такси подъехало прямо к столу, он усадил ее на бархатное сиденье, едва не откусил палец, обцеловывая на прощание лебединую руку, задернул с визгом шелковый полог, дабы водитель не распалял понапрасну свою похоть рассматриванием в зеркальце царственных упругостей, с отчаянным гиканьем хлестнул лошадиные силы, любимая, страшно нагазовав, умчалась, а он остался доедать, допивать и дотанцовывать.
Наутро после безобразной ночной оргии со случайными валютными женщинами (одна была с ним, и он, страшно раздухарившись, порывался утопить ее в ванне с шампанским, другую робот утащил на кухню, откуда доносились дикие вопли), Арефьев направился в уборную и плотно загрузил информацией резервуар компьютера. Задача оказалась не из легких. Машина четырнадцатого поколения долго раскачивалась, скрипела и под конец вынесла вердикт, от которого Арефьев закатил глаза, упал на черный кафель, был перенесен верным роботом под хрустальное стекло мавзолея и лежал там неподвижно и скорбно.
Да, это была Клементина, тот самый насланный на Арефьева аморальный урод, кровожадная мегера и сексуальная безумица. Но теперь это был другой человек. Не без участия сострадательных богов с ней произошло сказочное перевоплощение.
Памятной зимой, прогуливаясь у подъезда (в тот раз с увесистым гарпуном), она неожиданно почувствовала в себе какое-то ярчайшее озарение, стремительно перерастающее в благодать. Живительные струи громко затрубили в ней, прислушиваясь, она явственно ощутила их мощное течение. Швырнув орудие убийства далеко в снег, она поспешила домой, и там из нее стремительно начало вываливаться все дурное, чем наградила ее природа и люди. Ужасные свойства натуры и отвратительные черты характера напрочь покидали ее душу, испуская нечеловеческое зловоние, им на смену (природа не терпит пустоты!) приходило вечное и нетленное. Это было истинное первозданное чувство, полностью очищенное от накипи и примесей, то самое, что отпускается нам из райских кладовых не чаще раза в столетие. И бережливый небесный хранитель, прежде чем раскупорить и пролить на адресата содержимое запыленной номерной амфоры с надписью на латыни «Чистейшая рафинированная любовь», с кряхтением раскрыл амбарную, на золотых замочках, книгу и старческой рукой вписал с дрожанием имя Клементины, а до нее значились там Лаура, Джульетта и Изольда.
Догадливая женщина поспешила к батюшке, и тот позволил ей прикоснуться с священным мощам. Клементина начала истово божиться и поститься, она немного поносила вериги и рубище, она преломляла хлеба для страждущих, наставляла отроков и блудниц, а тут еще ей достали по блату сильнейшие гормональные таблетки, которые она исправно принимала после вечерней молитвы - и закон адекватности, еще не открытый учеными, но уже давно действующий, заработал на всю свою мощь. Носитель прекрасного внутри себя, рано или поздно начнет носить прекрасное и снаружи. Так произошло и с Клементиной.
У нее как-то сразу отпали волосы на подбородке, она стремительно теряла избыточный вес, при этом кожа у нее становилась гладкой и эластичной, нос приобрел форму строгую и совершенную, глаза стали бездонно-расчудесными и смотрели в одну сторону, более того, занимаясь в ванной личной гигиеной женщины, Клементина с замиранием сердца обнаружила, что снова стала девственницей.
Одновременно прорвался и распиравший ее изнутри талант, которым она была начинена сызмалетства. Оказывается, ей не было равных в деле заваривания чая. Такого ароматного, тонизирующего напитка не мог приготовить никто. Чай, поданный Клементиной, исцелял людей от страшной болезни - бытовой изжоги, она начала получать приглашения на заварку вначале в черте города, потом - со всей страны. Ее искусство высоко ценилось, посыпались заграничные приглашения. Клементина стала знаменита и независима.
Теперь как личность она была достойна своего избранника. Любовь, заполнившая Клементину, не была абстрактной любовью вообще, это было чувство с точно обозначенным вектором, кончик которого недвусмысленно указывал на Арефьева.
Клементина просыпалась на рассвете, прыскалась после омовения дезодорантом, поддевала лучшее исподнее, с шуршанием опускала на свое расцветающее девичье тело драгоценные шелка, слегка сурьмила щечки и садилась у раскрытого окна, ожидая прекрасных порывов дарованного ей чувства.
Они налетали один за другим, баюкали ее душу, покачивали а сладостных волнах мечтательных предчувствий, остужали разгоряченное лицо, играли хорошо промытыми прядями. Вначале они были легкими, шаловливыми, но Клементина чувствовала, что порывы с каждым днем крепчают (чтобы не простудиться, она набрасывала на плечи пуховый платок) - и готовилась.
Ей не было страшно, когда вокруг нее вдруг завихрился настоящий смерч, она напружинилась, зажмурилась, широко раскинула руки-крылья, мощнейший поток подхватил ее и вынес наружу. Чуть выше вставало солнце, внизу в этот час было безлюдно - никто не глазел под ее развевающийся подол и не тыкал пальцем в небо; упиваясь ощущением свободного полета, она быстро перемещалась в хорошо известном ей направлении, неожиданно для себя проделала несколько фигур высшего пилотажа, в нужный момент пошла на снижение, мягко притормозила, тщательно примерилась и лихо вписалась в знакомый до боли оконный проем.
Брызнули, разлетаясь на составные части, затейливые витражи, ноги Клементины коснулись черного гранита, она вновь ощутила сладкую тяжесть своего прелестного тела - расстегивая на ходу кобуру, к ней мчался робот-охранник, Клементина встретила его обезоруживающей улыбкой, стальные мускулы тут же обмякли, и она получила беспрепятственный доступ к телу.
Арефьев, уже чуть пожелтевший, лежал сказочной царевной под хрустальным колпаком, его голова была запрокинута, глаза закрыты, препоганая бороденка отвратно змеилась по его щекам.
Клементина постояла немного в благоговейном молчании и решительно приподняла крышку. Ее руки скользнули по прохладному телу, а уста припали к резиновым губам. Это был поцелуй, возвращающий к жизни. Клементина вдула Арефьеву внутрь свежего воздуха, заставила его сердце забиться, желудок - заурчать, Арефьев застонал, заворочался, заругался и открыл глаза.
Прекрасный ангельский лик открылся ему, он дернулся навстречу всем своим мужским естеством, и первая сигнальная система организма напряглась и запела от счастья, и уже затряслись и потянулись к заветному дрожащие руки, но сразу вслед за первой включилась и вторая сигнальная система, она предупредила об опасности, связала божественный лик с ужасными событиями прошлого - Арефьев крикнул, безвольно крутанул лысеющей головой и вновь лишился чувств.
Она выхаживала его много дней и ночей, поила с ложечки, кормила с вилочки, она объяснила ему все, что произошло с ней, она призналась в чувстве, покаялась и поклялась, что прошлое никогда не повторится.
Арефьев поверил. Он крепнул, наливался соками, потребовал вдруг газет, что-то суетливо отчеркивал, иногда даже диктовал Клементине тезисно про очередные задачи, при этом страшно картавил, заливисто смеялся и все время спрашивал, как живут рабочие и крестьяне - Клементина вовремя сообразила, что любимый вдобавок подхватил еще и детскую болезнь левизны, пришлось посылать робота в аптеку за дорогим импортным слабительным - но, слава богу, пронесло, все пронесло - и в один прекрасный день Арефьев молодцевато соскочил с ложа - нет, он был теперь не живее всех живых, он был обыкновенным деятельным и здоровым мужчиной.
Естественно, он попытался тут же овладеть Клементиной, но девушка решительно прижала палец к губам, Арефьев понял свою ошибку, страшно покраснел и тут же вызвал на дом церемониймейстера и двух платных свидетелей из ближайшего ЗАГСа. Через час формальности были завершены, и молодые смогли возлечь на брачное ложе по всем правилам морали.
Клементина очень волновалась, она никак не могла преодолеть естественную стыдливость, Арефьеву пришлось самому преодолеть ее, они познали друг друга в полном объеме, Клементина тут же понесла и, зардевшись, сообщила мужу, что готовится стать матерью.
Медовый месяц они решили провести за границей. У Клементины были выгодные предложения на заварку чая, Арефьеву хотелось показать любимой замок, чего-нибудь прикупить и как-то поубивать время.
Клементина немного побегала по магазинам, скупая чайники и самовары для предстоящей работы, Арефьев пропадал на жирных суспесях, выкапывая буквально из-под земли  огромных дождевых червей-трехлеток - он решил пристраститься на чужбине к рыбной ловле и загодя запасался приманкой.
Намаявшись за день как черти, они встречались вечером в большой квартире Арефьева, радостно приветствовали друг друга и шли в пристроенную комнату кататься на коньках и кидаться снежками, а потом разомлевшие и квелые, лежали на полках в парном угаре, и расторопный робот-пространщик лупил их березовыми вениками, после чего он же, но уже в белом поварском колпаке поил их свежим пивом со сливками.
Но вот, наконец, последний червяк был выкопан и уложен в последний купленный чайник, супруги плотно увязали узлы со скарбом (они знали, что за границей скарба нет и надеялись его там выгодно продать), расцеловались с роботом-сторожем и рванули в аэропорт.
Толстобрюхий красавец-лайнер уже подали, пассажиров пригласили на посадку, она оказалась для Арефьевых мягкой, они опустились в заданную точку, отмеченную цветным фломастером в центре их сидений. Стюардесса раздала парашюты и надувные плотики, летчики с треском раскрутили пропеллер, чудо-птица взмахнула стальными крыльями, и через несколько минут все внутри стали небожителями, как они надеялись - временными.
Полет проходил достаточно спокойно, правда, несколько раз их пытались сбить истребители конкурирующей авиакомпании, и пара-тройка слабонервных пассажиров и членов экипажа выбросилась-таки на парашютах и надувных плотиках, но - обошлось - откупились, отстрелялись, договорились.
Арефьевы были радостно возбуждены, они подталкивали друг друга локтями, оживленно жестикулировали и пританцовывали, их состояние передалось сыну, и он, пока еще амеба, тоже стал пинаться и пританцовывать, Клементина, склонившись к несмышленышу, мягко пожурила его, но сорванец не унимался, и ей пришлось пересесть на другое место, к даме, внутри которой находилась миленькая девочка-инфузория. Огольцы только того и ждали и сразу же затеяли какую-то веселую и шумную игру.
Все выглядело так чудесно, так отличненько, что, казалось, ничего уже не может перемениться к худшему, а между тем судьба готовила Арефьевым удар, почище апоплексического.
2. СЛЕПОЙ ИСПОЛНИТЕЛЬ

- Феофан! - протяжно и нежно позвала Клементина. - Феофан, где ты?
Арефьев не отзывался, но Клементина знала, где его можно найти. Со времени их приезда в Вечный город муж не выходил из замка, обыкновенно проводя время в каминной зале у камина, либо в камельковой комнатке у камелька.
На этот раз он был в каминной. Когда-то здесь проводились рыцарские турниры, по стенам было развешано старинное оружие для поединков, а по углам лежали черепа и кости неудачливых дуэлянтов - их то и дело растаскивали огромные собаки, два чистейших пудельшнауцера - ужасный кобель Аристофан и страшная сука Гертруда. Они же оберегали покой композитора, одним своим видом отгоняя до поры до времени кредиторов, назойливых и желчных циников, зациклившихся на своих луидорах и форинтах.
Клементина вошла, приволакивая за собой их первенца Луиджи Бонависту. Она была в платье-жилетке из голубого кретона, муаровых розовых ботах, ее обнаженную шею украшало ожерелье из натурального гранита, малыш был завернут в батистовый носовой платок и перевязан крест-накрест цветным шпагатом.
Арефьев слабо улыбнулся жене. Он покачивался в старинном кресле без спинки, потягивал из стоявшей на спиртовке реторты пахучую смесь грога с элем (в пропорции один к одному, немного дрожжей, капелька сока индиго), посасывал кончик потухшей сигары и посылал точные длинные плевки на тлеющие в камине уголья.
Супруги обменялись рукопожатием.
- Ах, Феофан! - с несколько наигранной беззаботностью заговорила Клементина. - Прямо и не знаю, что выбрать! Сегодня в городе столько всего! Слоновьи бои! Крупнейшая в Европе выставка туалетных художников! И не забудь - мы приглашены к соседям на собачью свадьбу!
Арефьев пожевал заплесневелыми губами, но не стал стряхивать пыль с ресниц и не позволил жене убрать ему паутину с ушей.
- Сходи, - проскрипел он. - Возьми Аристофана и Гертруду, им будет интересно. С Луиджи Бонавистой посидит кормилица, добрейшая донна Анна. Мы ей пока еще платим.
Услышав свое имя, маленький Луиджи Бонависта заплакал, Клементина тотчас дала ему жевательной резинки, малыш успокоился и весело зачмокал. Клементина решительно отложила его в сторону. Она подошла к окнам, стремительно распахнула рамы, солнечный свет заполнил полутемную обитель отшельника, и все вокруг заиграло, заискрилось и заотражалось в его смеющихся всепроникающих лучах. Клементина воздела руки, ее пелерина раздулась и забултыхала на свежем ветру, щеки Клементины раскраснелись, ее пряди выбились, она была так хороша сейчас, что даже собаки затихли и залюбовались ее четким резным профилем.
- Феофан! - сказала Клементина. - Встряхнись! Опомнись! Еще ничего не потеряно! Мы обязательно увидим небо в алмазах и вишневый сад в цвету! И ты напишешь новую музыку и опять затмишь всех! У нас снова будут деньги, и мы расплатимся с проклятыми кредиторами! А я пока стану больше заваривать чая, и мы обязательно продержимся! Так, вставай же и действуй, бери жизнь под уздцы!
Она приблизилась к мужу, надеясь уловить хоть какой-то проблеск в его глазах, и отшатнулась - веки были смежены, а носоглотка Арефьева испускала равномерные похрапывания. Клементина велела слугам затворить рамы.
А он не спал - просто с закрытыми глазами было легче размышлять и вспоминать.
Еще в самолете он почувствовал неладное. Динамики транслировали в салон какую-то музыку, какую-то! - и это не был фрагмент его Произведения. Мелодия была неплоха, Арефьев сразу понял это, и кроме того содержала нечто - что именно он не смог тогда определить, - чего не было в его балете.
В аэропорту Арефьева никто не встречал, и если бы Клементину не ждали члены местного общества любителей крепкой заварки - пришлось бы им добираться до замка на свои кровные.
Все же довезли, старый слуга перебросил через ров подвесной мост, кованые ворота плавно распахнулись, люди с факелами сделали им огненный коридор, огромные собаки, узнав хозяина, исходили счастливым воем, Арефьев подошел к импровизированной трибуне, вытащил из кармана брюк бумажку и тепло поздравил всех со своим приездом (он собирался прочесть текст в аэропорту, но не пропадать же работе!). Поручив Клементину мамкам,  скарб - челяди, томимый мрачными предчувствиями, он поспешил к телефонному аппарату, но вчерашние обожатели не хотели даже разговаривать с ним, они издевательски хихикали, называли Арефьева обезьяной и грозились при встрече оторвать ему лацканы пиджака.
Арефьев велел включить радио и врубить телик. И опять услышал ту самую, самолетную, музыку. Его мелодии больше не играли.
Он потребовал газет и, наконец, узнал все.
Некто Шишаков, перебежчик, бывший генерал комитета государственной безопасности и композитор-любитель, ранее сочинявший только строевую музыку, написал оперу с пошленьким названием «Матросики на катере». Либретто было никудышным. Великий поэт прогуливается по набережной и видит на волнах моторку с революционными матросами. Интеллигент до мозга костей, он обращается к ним с призывом угостить его махоркой, люмпены в тельняшках вроде бы не возражают, но просят почему-то произнести слова, вынесенные в название оперы. Поэт, истосковавшийся по дымку, простодушно выполняет их требование, и тут же под хохот и крики черни нарывается на рифмованную грубость. Мол, мы и сами поэты. На этом в общем-то все и заканчивается. Революция и гений несовместимы. Вывод простенький, аллегории прозрачны, замысел примитивен, но музыка...
Она была ничуть не хуже арефьевской, обладала несомненной универсальностью и, кроме того - Арефьев понял это позже - музыка Шишакова имела и важное добавочное достоинство  - она была действенна. Ее трудно было воспринимать пассивно, она высвобождала в слушателях запрятанную энергию, которая не могла исчерпать себя слезами или танцами, она побуждала к поступкам и имела важное прикладное значение.
Собравшееся в спешном порядке Высочайшее жюри аннулировало свое постановление по Арефьеву. Партитуры «Слепого исполнителя» были частично уничтожены, частично помещены в спецхраны, Мальтийский орден и Мандат на бессмертие были изъяты у Арефьева спецподразделением полиции и в торжественной обстановке переданы Шишакову.
Шишаков стал сказочно богат, его музыка гремела по всем континентам, ему пелись дифирамбы и служились молебны, а Арефьев превратился в мишень для насмешек и издевательств. Музыкальные критики называли его козлом и бесхвостым павианом, рядовые любители музыки жгли его фотографии и грозили суровой расправой.
Резко ухудшились и финансовые дела.
Арефьев не получал ни сантима, а содержание замка требовало значительных затрат, пиастры стремительно улетучивались, кое-что зарабатывала Клементина на заварке, но этого было явно недостаточно, Арефьев на кабальных условиях надавал векселей, по которым уже не мог расплатиться, кредиторы накатывались волнами, слуги ходили по замку с перекошенными лицами - они давно не получали жалования и вот-вот могли взбунтоваться.
Арефьев ничего не предпринимал. Можно было еще побороться - подать на кого-нибудь в суд, попробовать подкупить Высочайшее жюри, заняться предпринимательством, броситься с головой в биржевые спекуляции, сыграть на понижение гульдена и как-то переломить ситуацию в свою пользу - об этом с нежным напором говорила ему Клементина - но Арефьев не слушал ее, он прикрывал глаза и плыл по течению, отпустив весла. Он пережил свои желания.
Клементина торкала ему под нос маленького Луиджи Бонависту, надеясь расшевелить в Арефьеве хотя бы отцовские чувства, Арефьев улыбался сыну, но улыбка быстро утомляла его, и он снова смеживал веки.
Клементина на цыпочках отходила, передавала Луиджи Бонависту мамкам, надевала костюм для чайных церемоний и отправлялась по очередному вызову. Чаще всего она обслуживала званые обеды в богатых аристократических семьях - вызов стоил недешево. Она появлялась, когда прямой необходимости в десерте еще не было, но мысли о нем уже носились в воздухе, грозя вот-вот материализоваться. Отдельные гости еще лениво тыкали вилками в полуразрушенные кулинарные строения, оттягивая себе по кирпичику, еще потягивались сквозь усы и слои помады крепчайшие и возбуждающие напитки, но уже на глазах формировалось и численно росло осоловевшее большинство - вспотевшие люди откидывались один за другим на спинки кресел, распускали ремни на вздувшихся животах, длинно отрыгивали, пускали газы и, причмокивая, ковырялись в золотых коронках.
Безошибочно оценив ситуацию, Клементина быстро подбирала рецепт, давала указания ассистентам, и скоро божественный нектар десятками пахучих водопадов низвергался в иссохшие потрескавшиеся глотки, вымывая из изношенных организмов муть и шлаки, вселяя бодрость и уверенность в завтрашнем дне.
Бывая в самых разных местах, Клементина завела множество знакомств, конечно, везде знали, что она жена того самого ненавистного всем Арефьева, но испытываемая ярость не распространялась на Клементину, добрые люди искренне восторгались ее красотой и искусством и советовали напоить мужа таким напитком, после которого он бы уже не встал.
Клементине было гадко их слушать, она продолжала любить Арефьева тихой угасающей любовью, постепенно переходящей в дружбу и приятельство. У нее был маленький Луиджи Бонависта, она не искала себе ярких впечатлений, довольствуясь работой и заботами о домашних, и все-таки с недавних пор ее тревожил один образ.
Обслуживая как-то разудалую пирушку, она обратила внимание на необычного человека. Его лицо было изрублено саблями и пробито пулями, один глаз незнакомца скрывался за черной перевязью, другой, внимательный и испытующий, неотрывно следил за нею. Мужчина был немолод, его седые локоны пышно ниспадали на широкие плечи атланта, из-под штанины торчала вместо ноги небрежно оструганная деревяшка, а руку заменял толстый металлический крюк.
- Кто это? - спросила Клементина, испытывая внутри себя какой-то трепет.
- Шишаков, - ответили ей, удивляясь редкой неосведомленности. - Лучший и единственный композитор всех времен и народов.
Она собиралась уходить, но почему-то медлила, ассистенты уже разукомплектовали оборудование и перенесли его в микроавтобус, Шишаков, ухая в пол деревяшкой, вошел в кухню и остановился у нее за спиной. Она почувствовала, как он слегка коснулся ее крестца прохладным железным крюком. Клементине вдруг показалось, что она голая, ей было щемяще приятно и мучительно стыдно стоять вот так, не видя, но ощущая этого большого израненного человека, она могла находиться в таком положении бесконечно долго, но - чу! - забился-закричал на балконе петух для завтрашнего обеда, плеснула в ванной комнате крупная рыба, запели и затанцевали тараканы в печной вьюшке, Клементина набралась духу, развернулась и заглянула Шишакову в глаза. Мужчина молча посторонился, и она вышла.
Автобус вез ее обратно, но она не могла полностью настроиться на бытовую волну. Сзади раздавалось громкое красивое цоканье. Клементина вертела головой и видела скачущего вслед боевого коня в парадной сбруе и сидящего на нем воина в богатой портупее...
Арефьев был на этот раз в камельковой. Дров в замке давно не покупали, и слуги натолкали в камелек засушенного впрок кизяку, топляка, выловленного накануне в озере, и целую охапку подброшенных кем-то почерневших и сморщенных рыбьих пузырей. В комнате стояла веселая вонь и трескотня, но Арефьеву было все равно, он тянул к огню иззябшие ладони, ужасный кобель Аристофан и страшная сука Гертруда согревали ему ноги, лицо мужа было прикрыто прошлогодней газетой. Клементина вошла с Луиджи Бонавистой в руках, она хотела покормить сына на виду у отца и поэтому умышленно громко звенела ножами и вилками.
Стоял обыкновенный среднеевропейский вечер. Он не был всесторонне исследован и скрупулезно описан классиками от живописи и литературы, поэтому, в отличие от вечеров на родине, не имел никаких выдающихся свойств. Небо было просто темным, ветер - просто легким, воздух был просто теплым, а деревья за окнам просто шумели.
Клементине физически недоставало метафор и гипербол, не хватало художественности восприятия, она с трудом свыкалась с этой математической усредненностью, стандартностью и пресностью, которая подавляла и засасывала своей успокоительной умиротворенностью. Клементина вырабатывала образность внутри себя. Сейчас она была не столько участницей вечера, проводимого у семейного очага, сколько некой его созерцательницей из таинственного вне. Она словно стояла у полотна Дейка ван Крюйса или перелистывала страницы толстенного романа Вальтера Ульбрихта-старшего... Газета не удержалась на иссохшем лице мужа, она с шипением сползла, и Клементина увидела угасающего рембрандтовского старика в ужасном рубище, как бы выплывшего ненадолго из тьмы веков и призванного уже к возвращению, на этот раз окончательному. Усилием воли она заставила себя стряхнуть наваждение, дружески помахала мужу полученной на выезде сторублевкой, сделала «козу» Луиджи Бонависте, сама же за нее заблеяла. Малыш, заходясь от смеха, широко раскрыл ротик, и она ловко подпихнула туда изрядный кусец прожаренной на постном масле требушины.
Домашняя кармелитка, добрейшая донна Анна, шурша облатками, унесла Луиджи Бонависту, чтобы помыть его и подготовить к вечерней конфирмации, Арефьев негромко похрапывал в кресле-качалке, Клементина подбросила в огонь топляку, заглянула в стоявший на решетке котелок, он был полон желтоватой тюри - значит, Арефьев опять ничего не ел.
Клементина знала, что теперь все держится на ней, и она не имеет права опускать руки и предаваться унынию, ее силы были на исходе и поддержать себя она могла только одним способом.
Она накипятила воды в подвернувшейся жестянке, поднесла ладонь к горлу, пальцы нащупали тонкий шелковый шнурок, скользнули по нему и сошлись на небольшом продолговатом предмете. Это была старинная ладанка, в которой хранился особый, специфический сорт чая. Она раздобыла его по случаю для своей коллекции у заезжего тибетского монаха и бережно хранила на черный день, контуры которого уже явственно различала.
Она вытряхнула на ладонь совсем маленькую щепотку, аккуратно развеяла ее по поверхности воды и прикрыла посудинку ладонью. Когда удерживать пары стало невтерпеж, Клементина убрала руку, и странный запах наполнил камельковую. Заворочался и заулыбался во сне Арефьев, ужасный кобель Аристофан и страшная сука Гертруда, обнявшись, приподнялись с циновки и подошли к ней, поводя носами и роняя нитки слюны на каменные плиты, Клементина ждала - заваренная ею жидкость меняла цвет, он становился все более насыщенным, приобретая устойчивый рубиново-красный оттенок и тут же, вопреки законам бытия, жидкость начала менять свою форму.
Жестянка под действием внутренних сил вытягивалась, изгибалась, красиво закручивалась и скоро приняла форму рога. Клементина держала его на вытянутой руке и ощущала идущие из глубины сосуда равномерные толчки. Когда они прекратились, женщина поднесла волшебную чашу к глазам и увидела на поверхности жидкости плоское, безволосое и бесстрастное лицо с припухшими глазами-щелочками.
Клементина поздоровалась.
Монах заговорил по-тибетски, но она прекрасно понимала его.
- Курлы-бурлы, - произнес таинственный житель далекого высокогорья, - талды-курган, дождись, пока луна на небе достигнет трех четвертей, проделай восемь приседаний, зажми левой рукой правую ноздрю, закрой глаза и выпей залпом все без закуски. Далай-лама возлюбит тебя и подарит недюжинные впечатления...
Клементине захотелось узнать некоторые подробности, но монах ловко перекувырнулся, мелькнули его босые, не слишком чистые пятки, он мощно нырнул, и изображение на поверхности пропало.
Меж тем, луна уже вступала в третью четверть. Клементина неотрывно вглядывалась в серебряный лик и вдруг увидела монаха там. Он был весел, махал ей рукой, пританцовывал, потом что-то крикнул, сложив ладони трубочкой.
- Пора! - разобрала Клементина. - Валяй!
Она в точности выполнила все предписания. Она ожидала какого-то райского привкуса, но заваренный напиток ничем не отличался от чая, развешенного на рязанской птицефабрике, был даже похуже его.
Вокруг ничего не переменилось. Арефьев по-прежнему спал, собаки были рядом, но почему-то, пятясь, отползали, Клементине стало жарко, она скинула одежду, ей послышались аплодисменты, не зная, что делать, она повертела головой и вдруг в стене за креслом мужа увидела потайную дверцу, которой раньше не замечала.
В ее руке оказался пылающий факел, она высоко подняла его, чтобы не обжечь похрапывающего мужа и решительно направилась к таинственному входу. Легчайшее прикосновение маникюрины - и окованная железом дверь со скрипом начала поддаваться, открывая крутые, ведущие в подземелье ступени. Клементина ступила на них, и дверь медленно затворилась.
Ступеней было шестьдесят шесть, и это почему-то очень понравилось Клементине, спускаясь, она ощутила какой-то радостный подъем. Внизу оказалась достаточно широкая штольня, поблескивали уходящие куда-то рельсы, на них стояла вагонетка. Легко перевалившись через борт, Клементина ухарски присвистнула, и вагонетка, мягко подпрыгивая на стыках, покатила ее навстречу неизведанному.
Внутри оказалось удобное плюшевое сидение со съемным гигиеническим чехлом, Клементина счастливо рассмеялась чьей-то галантной предупредительности, вагонетка прибавляла ходу, но воздух вокруг Клементины был недвижим, пламя факела, выхватывая из темноты опутанные проводами стены, не трепыхало и даже не отклонялось. Обнаженная Клементина не чувствовала холода и совершенно не нуждалась в одежде.
Впереди забрезжило, засверкало, сполыхнуло; вагонетка, утробно сигналя, выскочила на ярко освещенную платформу и встала, тотчас грянул оркестр, сверху посыпались искусственные цветы, запахло ароматными смолами, сиденье мягко катапультировало Клементину, и она оказалась в обществе каких-то перемещающихся световых пятен, имеющих, однако, несомненный объем и вес. Они были совсем близко, некоторые норовили нежно прикоснуться к ней, и Клементина подумала, что они, возможно, мужского пола, а она все-таки раздета. Скользнув по себе оценивающим взглядом, она сразу успокоилась: все выглядело как нельзя лучше - груди напряглись и стояли как вкопанные, живот, затейливо украшенный понизу шелковистым бермудским треугольником, нисколечко не выпирал, а уж в ягодицах, лекально выполненных и идеально пригнанных, она была уверена абсолютно.
Меж тем, световые пятна, скользящие и подпрыгивающие вокруг, начали приобретать устойчивые очертания, Клементина всмотрелась и вскрикнула - это были снечкусы, хорошенькие, пухленькие, в разноцветных балахончиках на лямках, их хоботки были приветливо загнуты кверху, а хвостики заплетены витыми красными шнурами и уложены крендельками на спинах. У каждого в копытцах был приветствующий ее транспарантик.
Над головой Клементины, подрагивая кружевными плавниками, сновали волосатые рыбы, блондинки и брюнетки, их животы были гладко выбриты, и на каждом красовалась выложенная икринками здравица в ее честь.
Платформа мерно затряслась - печатая шаг, перед Клементиной прошли три могучих атланта и одна здоровенная кариатида. Они несли огромный поясной портрет Клементины, вправленный в тяжелую золотую раму. Их сменила лихая, запряженная цугом тройка кентавров, тянущих подводу с гулко ухающей гильотиной - к ногам Клементины посыпались улыбающиеся садовые, сырные и сахарные головы.
Какой-то шум раздался за ее спиной. Клементина обернулась и всплеснула ладошками - по запасному пути несся всамделишный бронепоезд, а на его открытой платформе, окруженный братишками и сестричками, стоял в желтой коже царь зверей - могучий Лев в металлических очках, его перманент был рассечен ледорубом, но это не помешало ему призвать всех присутствующих весело и с пользой провести время... А к Клементине уже потянулось множество рук, и она просто не успевала пожимать все. Ее приветствовал сторукий Шива!
Слегка перегруженная впечатлениями, Клементина на секунду прикрыла глаза - и разом смолкло все, она поспешно разомкнула веки - огромный, выложенный мрамором зал, весьма смахивающий на станцию подземки, был пуст, электронные часы над неподвижным эскалатором показывали ноль часов, ноль минут. Клементина растерянно направилась к надписи «Выход в город», но тут ступени поехали вниз, послышалось чье-то покашливание, и она увидела спускающегося к ней обнаженного мужчину в темной полумаске.
Клементина поспешно оправила прическу и пожалела, что не захватила помаду и пудру. Он приближался, чуть приволакивая ногу, ходовую часть которой заменяла дивно пахнущая сандаловая деревяшка, одна рука была отнята у него по локоть, а к оставшейся части приделан изящный заостренный крюк из драгоценного металла. Мужчина был уже совсем рядом, и только тут Клементина заметила еще один протез, подвесной, болтающийся из стороны в сторону, и таких оглушительных размеров, что нервы ее не выдержали - она вскрикнула и лишилась чувств...

Сон был спокойный, продолжительный и прекрасно запомнился.
Его посетили романтизированные воспоминания детства. Жаркий летний день. Все напоено полуденным солнцем. Покуда хватает взгляда, стоят в полный рост упругие сочные травы. Легчайший ветерок играет в купах столетних дубов и вязов. Над головами в прозрачном воздухе бубнят рои насекомых, чуть выше вьются стремительные жаворонки, в кустах по-алябьевски чисто щелкает соловей. Отец и мать, неправдоподобно молодые и красивые, в холщевых блузах, с мокрыми после купания волосами, сидят за свежеоструганным столом в палисаднике, напоенном розовым ароматом, и, чуть смущенно улыбаясь друг другу, пьют ледяное молоко из запотевшей, только что принесенной со льда глиняной крынки. На старинном дамском велосипеде к ним подъезжает почтальон в белой фуражке. Он отдает отцу честь и вручает белый, запечатанный сургучом, пакет. Внутри ноты. Это новая песня, которую сочинил народ. Отец вынимает из-за голенища губную гармонику и наигрывает мелодию, мать отбивает такт деревянными ложками и высоким чистым голосом поет простые, берущие за душу слова. А вот и он сам, маленький Фофа, в одной рубашонке, выскочивший из дома. Еще заспанный, он трет ладошками глазки, отец и мать, прервав музицирование, зовут его к себе...
Арефьев проснулся умиротворенный, с тихой улыбкой на устах. Сон освежил его, и он смог самостоятельно повертеть головой по сторонам. Он был один, огонь в камельке давно угас, на решетке стоял его котелок, Арефьеву достало сил потянуть за шнурок звонка, но никто не появился, Арефьев вспомнил, что слуги ушли, осталась только добрейшая глуховатая донна Анна. Обычно по утрам к нему приходила Клементина, приносила Луиджи Бонависту, шутила и ухаживала за ними обоими, одинаково нуждавшимися в опеке и присмотре. Сегодня ее почему-то не было, Арефьев терпеливо ждал, его кресло было соединено резиновыми трубками с системой канализации, и никаких трудностей с не слишком частыми естественными отправлениями он не испытывал, но сейчас ему хотелось есть.
Довольно долго он сидел, надеясь на помощь, солнечные лучи, пробивающиеся сквозь щели в ставнях, постепенно угасали, камельковая погрузилась в сумрак, Арефьев беспокойно подергивался, прислушиваясь к каждому шороху, его желудок громко и требовательно урчал, требуя  пищи. Раздражение нарастало и, не на шутку рассердившись, Арефьев отшвырнул плед, вскочил на ноги и кинулся к камельку. Он схватил котелок и жадно запустил в него погнутую алюминиевую ложку. Тюря затвердела, он с силой пробил коричневую толстую корку, набрал полную ложку и принялся торопливо перемалывать холодную колючую массу. Котелок быстро опустел. Арефьев поскреб по стенкам, собрал последние сгустки. Голод отпустил, его костлявая рука более не пытала тело. Теперь хотелось пить. Его поильничек, обыкновенно полный свежей воды, был пуст, но рядом с ним Арефьев увидел жестянку с оставшейся на дне использованной заваркой - там оставался хороший глоток чая с сильным, незнакомым запахом. Арефьев высосал все до последней капли и хотел в изнеможении упасть обратно в кресло, но неожиданно ощутил прилив каких-то странных, недюжинных сил. Он ощущал теперь каждую мышцу, его мозг был свеж и ясен, он мог и должен был немедленно куда-то идти и что-то делать.
Безбровое плоское лицо выплыло из сумрака, узкие немигающие глаза бесстрастно рассматривали Арефьева. Арефьев нисколько не испугался - он понял, что к нему явился помощник и союзник, и управиться с предстоящим вдвоем им будет значительно проще. Арефьев нашарил спички, зажег свечи и высоко поднял канделябр. Перед ним, почтительно сложив руки, стоял оборванный тибетский монах, в неверном отблеске свечей его очертания не были устойчивыми, части тела внезапного гостя плыли в воздухе, они менялись местами, а иногда и пропадали вовсе, и только голова, большая, круглая, бритая, была абсолютно установившейся и неподвижной.
Монах подал знак, они вышли из камельковой и попали в длинную анфиладу прямых, одинаково заброшенных нежилых комнат, мебель везде была зачехлена, картины сняты со стен и грудами навалены по углам, пахло разором и запустением, под ногами шмыгали какие-то мелкие животные, над головой кто-то тяжко ухал, Арефьев держал на вытянутой руке массивный канделябр с горящими свечами и совершенно не ощущал его тяжести, его удивило, что пламя свечей не колеблется, оставаясь спокойным и ровным - он попытался обратить внимание спутника на столь странное обстоятельство, но монах шел быстро, он вел за собой Арефьева, и тот догадался, что дело спешное и тратить время на пустяки не следует.
Арефьев так и не удосужился изучить планировку купленного им жилья - вначале было лень и недосуг, потом помешало состояние здоровья - он быстро потерял ориентировку и попросту не понимал маршрута следования, они поднимались по каким-то парадным и черным лестницам и опять шли анфиладами, монах погасил фонарик, Арефьев задул свечи - они проходили залитый светом зал, под высоченным потолком блистали разноцветными огнями огромные хрустальные люстры, стоял неумолчный гомон, повсюду были расставлены застеленные белыми скатертями столы, какие-то нарядно одетые люди пировали за ними, Арефьеву очень захотелось натурального мяса с картофелем или немного икры на ломтике намазанной сливочным маслом белой булке - всего три-четыре шага в сторону и ухватить, а прожевать можно было бы и на ходу, но он боялся упустить из виду бритую голову проводника - нарядные люди затеяли хоровод - монах то пропадал, то снова мелькал впереди, красивая, пахнущая ладаном девушка взяла его за руку, прикосновение длилось не больше секунды, Арефьев с радостным удивлением почувствовал, что запросто  м о г   бы ,  но чувство долга оказалось сильнее голоса страсти, он резко высвободился, шум праздника остался позади, и снова потемнело вокруг, монах включил фонарик, Арефьев уже не успевал со свечами и держал канделябр под мышкой - какая-то заржавленная подвесная лесенка, они ловко карабкаются по ней, Арефьев чувствует свежий ветер и видит огромный сверкающий серп луны.
Пригнувшись, они гулко бегут по мокрой крыше, Арефьев подмечает, что сюда неплохо бы пригласить опытного кровельщика - жестяные листы прогнили и опасно изогнулись. Арефьев - в мягких тапочках, ему неудобно и больно скакать по ощерившемуся железу, в разлитом лунном сиянии он видит голые пятки монаха и более не думает о собственных неудобствах, он более не может думать ни о чем вообще - в руках смиренного служителя культа он видит - нет, не фонарик! - он видит коротенький автомат «Узи» израильского производства (такие штуки ему показывали по телевизору), какие-то люди - враги! - бегут им навстречу и палят из наганов, их сметает прицельная очередь, за первой волной накатывает вторая, врагов - куча, и уже кончились патроны, враги окружают славного дервиша, они хотят пленить его, Арефьев слышит их торжествующие возгласы - не тут-то было! - молниеносные приемы восточного рукопашного боя, и противник повержен... Но что это? Кажется, шум мотора? На самом краю крыши, вплотную к крепостным зубцам стоит грузовой вертолет, готовый вот-вот взлететь. И тут монах уже не успевает. Арефьев опережает его. Сильнейшими ударами канделябра в лоб он на месте укладывает охрану и им же увечит экипаж. Вместе с подоспевшим, чуть смущенным тибетцем они срывают дверцу салона и видят большой деревянный ящик с удобными ручками для переноски. Они выхватывают его и из последних сил волокут как можно дальше от загоревшейся боевой машины. Вот, наконец, спасительный выступ, они падают за него, закрывая ящик телами.
Страшный взрыв, обломки вертолета, кружатся в воздухе и медленно оседают в крепостной ров. Стволом автомата монах срывает доски ящика. Внутри - бесчувственная, завернутая в плащ-палатку Клементина...

Везде был мрак.
Густой и вязкий, он давил, обволакивал тело, забивая ноздри, не давал дышать и раскрыть глаза. Огромные огненные спирали со скрежетом раскручивались в нем и уносились в бездну трассирующими и воющими пунктирами, багровые  точки возникали тут и там, они стремительно росли, пульсировали, надувались и с грохотом лопались, взрывая черноту, все становилось нестерпимо ярким, и яркость была абсолютной пустотой, и продолжалось это миллионы лет и кончилось внезапно - стало легко, живительные струи смыли кошмар, свежий воздух наполнил легкие, замелькало что-то голубенькое в цветочек и обернулось разом веселеньким кретоном на стенах, чуть выцветшим, но все же играющим в упругих солнечных лучах.
Какой-то мальчик сидел в ее опочивальне. Клементина видела его впервые и знала о нем всегда, ему было примерно от пяти до четырнадцати лет,  он был обут в козловые кроссовки, меховые штанишки на лямочках и кондукторскую тужурку с большими металлическими пуговицами. Склонившись над столом, он что-то рисовал на нем цветными мелками.
- Луиджи Бонависта, поздоровайтесь с матерью - сеньора Клементина изволили проснуться! - послышался голос добрейшей донны Анны.
Клементину захлестнули материнские чувства. Луиджи Бонависта подошел, и она заключила его в объятия. От мальчика пахло парным молоком, фруктовыми карамельками и немного - дорогими сигарами.
- Ты куришь? - огорчилась Клементина.
- Нет, мама! - ломающимся баском возразил Луиджи Бонависта. - Я работаю в табачной лавке у сеньора Лопеса Кардамона, он очень добр ко мне и учит своему интересному ремеслу.
Добрейшая донна Анна поставила на одеяло поднос с дымящейся чашечкой кофейного напитка и овощным салатом из картофельной и луковой шелухи.
- У вас мало времени, милочка, - предупредила кармелитка, - с минуты на минуту прибудет инструктор по спорту. Сегодня у вас прогулка на яхте.
Клементина послушно пригубила салат. Луиджи Бонависта убежал, пуская перед собой обруч на палочке, добрейшая донна Анна помогла Клементине справиться с женской гигиеной, протянула спортивный костюм. Клементина облачилась в белый трикотаж и подошла к обломку зеркала. Такой красивой себя она не помнила. В щербатом растрескавшемся стекле отражался совершеннейший персик в своей наливной первозданной сути. На вид ей было лет восемнадцать.
Клементина зашлась счастливым смехом и тут же осеклась.
- Как там Феофан? - спросила она, отгоняя ужасное предчувствие.
- А шо з ним зробиться? - удивилась добрейшая донна Анна. - Весь в любимом деле. - Она выпростала из-под рясы старинный фарфоровый будильник. - У вас есть еще минута. Можете его навестить.
Арефьев был в каминной. Он сидел у огня спиной к Клементине, и его плечи мерно сотрясались. Клементина обошла мужа и увидела, что он увлеченно выпиливает что-то лобзиком из куска фанеры. Вся зала была завалена опилками и заставлена резными фигурками зайчиков, кошечек и лисичек.
- У меня сломались все пилочки! - не поднимая головы, пожаловался Арефьев. - Кто-нибудь принесет мне новые?
Клементина молча рассматривала мужа. Он очень похудел, съежился и занимал совсем мало места, его личико напоминало печеное яблоко, а из волос остались только разросшиеся курчавые брови.
Она поцеловала мужа в голый череп и стремительно вышла.
Внизу было не слишком светло. Она спускалась по широким выщербленным ступеням, какой-то широкополый высокий мужчина стремительно шел ей навстречу. Клементина озадаченно сдвинула бровки, и тут что-то горячее подступило к горлу, заполнило ее всю, внутри все опустилось, потом поднялось, она едва не потеряла равновесие и вынуждена была ухватиться за перила.
- Вы? - только и смогла вымолвить Клементина, стараясь изо всех сил оставаться спокойной.
Он мягко снял ее руку с перил и галантно поцеловал в пальчик.
- Яхта ждет! - сказал он просто и нежно. - Поспешим же!
Подвесной мост был опущен, они легко перебрались через ров и быстрой иноходью направились к видневшемуся между холмами озеру. Было тепло и приятно. Клементина решила, что стоит конец весны, но чуть позже выяснилось, что стоит совсем не он. Она заметила работающих в поле пейзан в просторных блузах и соломенных шляпах. Прищелкивая кастаньетами и громко напевая, они собирали в вышитые наволочки корзиночки хлопка, ломали маковую соломку, хрустко валили огромными мачете толстенные стебли сахарного тростника, а кое-кто, деликатно присев, уже вносил удобрения под будущий урожай. Клементина поняла, что это - осень. Пора надежд прошла, настала пора свершений.
Они взбежали на причал. Белоснежная красавица-яхта, пузырясь свежей краской, покачивалась на волнах, готовая не медля, на всех парах, устремиться в голубую даль. На ее борту сияло перламутром и суриком (1:4) огромно выведенное название: «КЛЕМЕНТИНА ГЕФСИМАНСКАЯ».
- Сегодня я научу вас отдавать швартовые, - объявил он и тут же с напускной строгостью отдал их ей, - а сейчас мы будем наматывать кабельтовые.
Заурчал мотор, свежий ветер наполнил паруса, вспенилось за бортом, закричали чайки, запахло смолой и пенькой, ударила по глазам нестерпимая синева сливающейся с небом воды.
Они стояли на мостике, яхта стремительно неслась к горизонту, Клементина была юнгой и старательно выполняла все команды капитана - набивала ему табаком трубку, подносила к ней тлеющий трут, приставив козырьком ладонь к глазам, искала потерявшуюся землю, докладывала о запасах пресной воды и провианта, а он тем временем искусно маневрировал, менял галсы как перчатки и уверенно вел судно к тихой отмели.
- Все так странно, - с придыханием  произнесла Клементина, разряжая вдруг повисшую между ними тишину. - Почему вы, прославленный композитор, принимаете во мне такое участие, обучая физической культуре и спорту? Вы знаете - наши дела расстроены, и я не смогу заплатить вам...
Изрезанный профиль ветерана дрогнул.
- Мне не нужны деньги! - ответил Шишаков резко. - Мне нужны вы, Клементина Васильевна!

Добрейшая донна Анна, держа в руках маленького Луиджи Бонависту, вошла к Арефьеву.
- Монсеньор! - доложила она. - К вам какие-то люди!
- Люди? - удивился Арефьев. - Ко мне?
Его давно никто не беспокоил, все дела с кредиторами вела Клементина, а других дел попросту не было.
В каминную вошли двое. Они были в черных плащах, больших, скрывающих лица шляпах и высоких дорожных сапогах. Один, пухловатый, ростом поменьше, вел за собой другого, высокого и стройного.
Добрейшая донна Анна включила верхний свет, незнакомцы сняли шляпы, и Арефьев увидел, что это - мужчина и женщина. На их лицах лежала печать усталости, а на одежде скопилась пыль дальних странствий.
Арефьев с неудовольствием отложил лобзик. Он должен был вот-вот закончить фигурку премиленького медвежонка.
- Я никого не принимаю, господа! - сказал он раздраженно. - К тому же, вряд ли я могу быть вам чем-нибудь полезен...
Высокий мужчина протянул Арефьеву какую-то бумагу с вензелями и печатями.
- Решением суда, - объявил он, - ваше домовладение со всем имуществом подлежит конфискации за неуплату долгов и налогов. Я - судебный исполнитель, а это, - он нежно провел рукой по лицу спутницы, - мой верный помощник... Мы приступаем к описи, просим не чинить препятствий и оказать нам содействие...
Они грациозно сбросили плащи, переоделись и переобулись.
Теперь на мужчине был короткий фирменный мундирчик с погонами, обтягивающие рейтузы и удобные тапочки. Он выглядел очень юным, его ключицы по-детски выпирали, а ноги, напротив, были мускулистые и развитые. Помощница оказалась в коротком темном платье вдовы, шуршащие пачки которого не прикрывали нижней части упругих крупных ягодиц, выделявшихся за черными колготками, она стояла на пуантах и, опершись рукой о стену, интенсивно разминалась.
Арефьеву показалось, будто бы заиграла музыка, и это была не ненавистная ему мелодия удачливого конкурента, а что-то другое, близкое и выстраданное.
Судебный исполнитель и его помощница с красиво разведенными руками, стремительно разбежались по углам каминной залы, синхронно исполнили довольно сложное фуэте с толстыми бухгалтерскими книгами, выскочили на середину и поклонились Арефьеву, тот непроизвольно зааплодировал, а исполнитель, высоко вознеся распластавшуюся в воздухе партнершу, уже уносил ее к камину, откуда, по-видимому, им предстояло начать работу.
Арефьев сразу понял, что это очень хороший и старательный исполнитель. Юноша не пропускал ни единого предмета. Передвигаясь изящными па, он буквально ощупывал каждый сантиметр площади - снимал со стен еще не проданное старинное оружие, сдвигал остатки мебели, скатывал половики и одновременно делал пометки в книге. Помощница кружила за его спиной и в нужный момент прикладывала к свежей записи промокательную бумагу.
Работа кипела. Уже было описано кресло Арефьева, котелок с пищей и его любимый лобзик, дошла очередь до выпиленных фигурок, и здесь исполнитель в нерешительности остановился.
- Что это? - спросил он.
- Это - лисичка, - стал объяснять Арефьев. - Это - белочка, а это - медвежонок. Он почти готов. Неужели вы сами не видите?
- Увы, монсеньор, - юноша покачал головой. - Я незрячий.
Арефьев опустился в уже не принадлежавшее ему кресло.
Какие-то неясные ассоциации и смутные воспоминания о чувствах и событиях давно прошедших зашевелились в нем, побуждая мысленно воскресить нечто важное и значительное, чему была посвящена предыдущая жизнь. Он хорошо просматривал детство, отец и мать с мокрыми после купания волосами, он сам, еще заспанный, в рубашонке до пят... нет, ничего похожего на этого слепого юношу в детстве не было. Отрочество виделось уже туманнее. Он в рубашонке, заправленной в короткие штанишки, уроки музыки, кажется, он учился на тамбурине, мать с мокрыми волосами... здесь тоже ничего... Юность? Уже совсем смутно. Рубашонка, вроде бы, заправлена в щегольские техасы, консерватория, а может быть, филармония, он - студент отделения литавров, какая-то девушка, с которой он впервые познал гармонию, потом почему-то крупным планом кусты крыжовника, ягоды, крупные, сочные, прохладные - все остальное в сплошном тумане - и еще тот страшный ночной бой на крыше... но юноши-исполнителя там не было, это точно... Увы и ах, мозг ничего не вспомнил, но сам по себе зашевелился язык, у него была своя, языковая, память - и Арефьев не без удивления услышал вопрос, который задал.
- А тот господин, - спросил Арефьев юношу, - имущество которого вы описывали до меня, такой - с благородной внешностью... как продвигается в суде его дело?
- О, сеньор Чинзано! - оживился слепой юноша. - Мы, - он приобнял помощницу, - решили изучить его дело. Нам кажется, это честный человек, и он стал жертвой ошибки.
Молодой человек продолжал пылко доказывать что-то, но Арефьев внезапно утратил интерес к происходящему, его голова повалилась на грудь, руки обвисли, а из носоглотки вырвался легонький старческий храпок. Когда в каминную вошла Клементина, Арефьев спал, и ему виделись верхушки сосен, качающиеся в голубом безоблачном небе.
Клементина положила на стол пакетик с пилочками и увидела бумагу с вензелями и печатями. Семейству предписывалось покинуть не принадлежащую им отныне площадь.
Клементина подошла к зеркалу и увидела на подбородке противный черный волосок. Она вырвала его с корнем, бросила на пол и затоптала прекрасными ногами...

С переездом решили не тянуть. Погрузили на подводу Арефьева, узелок с тряпками, коробку с кухонной утварью и тронулись в путь. Добрейшая донна Анна подыскала им жилье в Вечном городе - недорогую каморку под лестницей в полуразвалившемся доме на Бульваре Трех Плевков, где за печкой нашлось место и ей.
Замок со всем имуществом был пущен с молотка, его приобрело лицо, пожелавшее остаться неизвестным. По описанию аукциониста это был высокий одноглазый мужчина с ножным протезом и железным крюком вместо руки.
Арефьевы потихоньку обживались на новом месте. Они развесили веревки для сушки белья, прибили гвоздики для одежды, познакомились с соседями. Клементина научила их заваривать чай по-таймырски, суровая простота напитка пленила всех, и люди подарили семейству соломенное кресло для Арефьева и резную колыбель для Луиджи Бонависты, который рос смышленым и резвым мальчуганом.
Они легко перенесли утрату. Арефьев даже радовался перемене мест. Теперь он целыми днями сидел у оконца, выходящего на лестницу и вежливо здоровался со всеми проходящими. Добрые люди давали ему грецкие орехи, угощали рассыпной карамелью с приставшими табачными крошками, иногда оставляли мелкую монету.
Тем Арефьевы и жили.
Клиенты из высшего общества перестали приглашать Клементину на заварку, она была ославлена в их глазах, все отвернулись от нее, и только Шишаков постоянно ждал за углом, просиживая сутки напролет в наемном кабриолете со спущенными шторками.
Она давно догадалась, что замок приобрел именно он, Шишаков и сам не скрывал этого, поминутно предлагая его обратно, как подтверждение своих высоких чувств. Клементина решительно отвергала саму идею, она приняла лишь несколько своих платьев и немного белья, описанного вместе с недвижимостью старательным исполнителем и отошедшего в совокупности к новому владельцу. Клементина отказалась от замка, но она не смогла отвергнуть любовь.
Обыкновенно, покормив грудью Луиджи Бонависту, она поручала младенца добрейшей кармелитке, трепала по щеке Арефьева и выбегала на бульвар. Шишаков распахивал дверцу кэба, притягивал ее к себе и жадно целовал в губы, упиваясь их ароматом и свежестью.
Время летело незаметно, и Клементина возвращалась не скоро. Арефьев спал, уронив голову на высохшую грудь, добрейшая донна Анна задавала Луиджи Бонависте вопросы по катехизису, и мальчик с блеском отвечал на них. Он рос пытливым и набожным, и это очень радовало обеих женщин.
- Как дела в школе? - спрашивала Клементина, разогревая в очаге луковую похлебку. - Доволен ли тобой сеньор Лопес Кардамон?
Луиджи Бонависта давал матери подписать дневник, полный отличных отметок и восторженных учительских похвал, протягивал на ладони несколько песет, заработанных в табачной лавке. С недавних пор хозяин стал понемногу платить ему, и мальчик неизменно отдавал деньги матери.
Арефьев не обращал на домашних никакого внимания.
Далеко просунув голову в окошко, он высматривал проходивших по лестнице людей, либо спал в подаренном кресле, безжизненно распластав руки и ноги. Он ни на что не жаловался, ничего не просил и ни в чем не принимал участия.
Тем удивительнее оказался его Поступок.
Однажды, ненастным ранним утром, когда Клементина еще лежала в постели, а добрейшая донна Анна, проводив Луиджи Бонависту в школу, растапливала в очаге лучину, Арефьев неожиданно легко, без посторонней помощи, поднялся на ноги и оглядел женщин светлым понимающим взглядом.
- Кажется, у нас нет хлеба, - произнес он ровным голосом. - Пожалуй, мне следует сходить к булочнику.
Тщетно они пытались усадить его обратно.
Арефьев мягко отстранил их, надел потрепанный треух и ветхий шушун, старательно замотал шею обрывками теплого шарфа.
Едва справившись с замешательством, женщины выскочили следом.
Улица была прямая, как стрела.
Арефьев шел медленно, по стеночке, Клементина, добрейшая кармелитка и побросавшие дела соседки видели его согнутую спину, им ничего не стоило догнать его и хотя бы пойти вместе, но каждая из женщин понимала, что этого делать нельзя. Арефьев постепенно удалялся, его очертания размывались, но всем, провожавшим его взглядом, вдруг показалось, что немощная фигурка впереди начала выпрямляться и расти, походка далекого пешехода сделалась упругой, а его движения - уверенными и дерзкими. Нет, не сломленный жизнью старичок тихо уходил от них - шел куда-то по своим веселым и приятным делам молодой, жизнерадостный мужчина.
3. ПОСЛЕДНЕЕ ОГОРЧЕНИЕ ВИКАРИЯ

Клементине было не по себе - ее роман с Шишаковым давно вышел за дозволяемые моральные рамки, она корила себя за безволие и скороспелую уступчивость, ей было неловко перед проницательной кармелиткой, воплощавшей собой образец незыблемой добродетели.
И вдруг - случилось невероятное.
Добрейшая донна Анна, прожившая десятки лет во схиме и завещавшая себя Всевышнему, внезапно изменила решение, крест-накрест перечеркнув прожитую часть жизни - виной тому был дядюшка Лу, заезжий тибетский монах, поставлявший Клементине особый сорт чая, к которому она пристрастилась в последнее время.
Клементина никогда не замечала его прихода. Обыкновенно, оторвавшись от лохани с пеленками, чтобы размять спину и поправить волосы, она обводила рассеянным взглядом каморку и утробно вздрагивала - дядюшка Лу беззвучно покачивался в соломенном кресле и улыбался ей почерневшими от бетельной жвачки зубами.
Клементина непроизвольно вскрикивала, добрейшая кармелитка выбегала на шум из-за печки и отборно ругала дядюшку за дурацкую манеру появления. Дядюшка Лу внимательно слушал ее, и добрейшая донна Анна постепенно утихала. Маленький Луиджи Бонависта с появлением монаха крепко засыпал, а они втроем садились к столу и пили чай.
Дядюшка Лу заваривал его понемногу, и ничего неприятного с ними не происходило. Женщины оживлено беседовали, монах внимательно слушал, со временем Клементина заметила, что он слушает исключительно кармелитку, а та обращается только к нему - Клементина делала последний глоток и, с легким сердцем оставив пожилых влюбленных и посапывающего в колыбельке младенца, спешила на угол, где ее постоянно ждал Шишаков.
Они катались по городу в наемном экипаже, он страстно целовал ее, и она отвечала полной взаимностью, они ехали в гостиницу, заказывали в номер индейку с трюфелями, смеясь, рвали ее белыми зубами (Шишаков - белыми протезами), запивали бургундским, ставили в изголовье коробку с ромовыми конфетами и ложились в большую широкую кровать.
Он упоительно ласкал ее, она слышала, что этому учат на курсах государственной безопасности, где курсанты сдают зачеты по возрастающей трудности из семестра в семестр, но, стоило ему прикоснуться к ней, как она тут же забывала обо всем, погружаясь в нирвану и взлетая к седьмому небу одновременно.
В гостинице у них был постоянно зарезервированный номер, по уговору его не должны были предоставлять никому больше, но однажды, приехав чуть раньше обычного, они наткнулись на обескураженную физиономию портье. Их гнездышко было занято, им принесли огромный ворох извинений, их слезно попросили выпить кофе за счет гостиницы и немного обождать. Пожав плечами, они уселись в холле, и тут же по ступенькам сбежала хорошо знакомая пара, тщетно пытавшаяся остаться неузнанной. Пожилые хитрецы прибегли к маскараду - добрейшая донна Анна была в костюме тибетского монаха, а тот щеголял в платье и головном уборе кармелитки. Отсмеявшись, Клементина забеспокоилась было о Луиджи Бонависте - ведь дома он остался один, но вспомнила, что мальчик, слава богу, уже совсем взрослый, наверное, вернувшись из лавки, он готовит уроки на завтра - последний, выпускной класс - не шутка...
Вернувшись, Клементина застала добрейшую донну Анну в полнейшем смятении чувств.
- Меня вызывает городской викарий, преподобный отец сэр Сетон Томпсон, - призналась кармелитка. - Духовный сыск сообщил ему о моих контактах с дядюшкой Лу.
Клементина усадила добрейшую донну Анну за стол,  поставила на огонь помятый алюминиевый чайник и заварила напиток, чуть крепче обычного.
Она говорила кармелитке простые, ободряющие слова, заставила выпить полную пиалу, потом еще одну - добрейшая донна Анна раскраснелась, задвигалась и развеселилась. Неожиданно она вскочила, приняла боксерскую стойку и нанесла несколько резких ударов воображаемому противнику.
- Пусть только попробуют! - пригрозила она кому-то, хрипло рассмеялась и хлопнула входной дверью.
Луиджи Бонависта был в школе, Клементина осталась одна.
Она подошла к зеркалу, вырвала из подбородка очередной мерзкий волосок и бросила его в печку. Она была все еще очень хороша, но поддерживать форму уже стоило усилий. Противные волоски лезли один за другим, кожа начала краснеть, ее приходилось густо запудривать, кое-где мог выскочить волдырь или прыщ, но что хуже всего - она стала набирать вес. Ослепленный любовью Шишаков пока ничего не замечал, с неугасающей страстью он обцеловывал каждый квадратный сантиметр ее тела, но Клементина, обыкновенно ни о чем в такие минуты не думавшая, принуждена была держаться настороже и ловко отводить ищущие губы любимого от наиболее явных жировых новообразований.
Добрейшая донна Анна вернулась неожиданно скоро, она потеряла головной убор, ее букли растрепались, она была очень возбуждена.
- Я все высказала ему! - заявила кармелитка, плюхаясь на шаткие нары. - Какого черта они лезут в мою личную жизнь! Викарий вне себя. Он задыхался от ярости...
Клементина помогла ей улечься, стащила с пожилой женщины тяжелые краги, заботливо укрыла одеялом.
Тем временем явился Луиджи Бонависта, он был совсем мокрый, Клементина хотела его раздеть и перепеленать, но юноша мягко отвел руки матери.
- Спасибо, я переоденусь сам. Только что хлынул ливень, а у меня не было зонтика.
- Ты уже совсем большой, Луиджи Бонависта! - нежно произнесла Клементина. - Как дела в школе?
- Я успешно окончил ее! - с гордостью ответил сын. - Теперь работаю на полную ставку у сеньора Лопеса Кардамона.
- Думаешь ли ты всерьез заняться торговлей сигарами или планируешь продолжить учебу? - с заинтересованностью спросила Клементина.
- Пока поработаю в лавке, - объявил Луиджи Бонависта, - но я уже присмотрел дело по душе. Хочу стать судебным исполнителем.
- Вот и отлично! - обрадовалась Клементина. - А знаешь ли ты, что эта профессия требует больших знаний?
- Да, мама! Теперь я провожу все свободное время за книгами по юриспруденции и сопутствующим ей дисциплинам.
Клементина разогрела немного студня, Луиджи Бонависта поел и засел за учебники.
Клементина решила пройтись.
За углом ее ждал Шишаков, она знала, что, проводив ее, он никуда не уезжает, а остается сидеть в наемном фиакре до следующего ее появления, но сейчас свидание было невозможно - только что она выдавила на носу пренеприятнейший угорь, и ранка должна была зарубцеваться.
Она повернула в противоположную от Шишакова сторону и медленно углубилась в прилегающие к бульвару переулки. Слабенький туманчик клочковался там и сям. Он приглушал цвета, размывал очертания и демократично сближал крайности. Изящный буржуа на шелковых подтяжках шагов с двенадцати ничем не отличался от затасканного, ветошного клошара, а расфуфыренная дамочка, напичканная фижмами от Диора, не обладала весомыми внешними преимуществами перед какой-нибудь заскорузлой вязальщицей, ровничницей или торговкой собачьими потрохами.
В моду входили шарниры. Богатые бездельники тратили кучу денег на шарлатанов-хирургов, и те вживляли им колесики вместо суставов. Клементина повстречала нескольких мужчин и женщин, эффектно и быстро вертевших по кругу конечностями, вокруг них собирались восторженные толпы, но Клементина не останавливалась, ей это было неинтересно и даже немного противно.
Не слишком хорошо одетая - на ней было возвращенное Шишаковым страусовое боа, антилопьи перчатки и долбленые, на липучках, деревянные сабо без задников - она все же привлекала внимание. Прохожие заговаривали с ней, предлагали пройти в ближайшую подворотню и обещали приятное времяпровождение. Клементина сдержанно благодарила, но никаких предложений не принимала. Она вышла просто пройтись и настроить душу по камертону Вечного города.
Пронзительная, берущая за живое музыка грянула совсем рядом, это было, разумеется, что-то из Шишакова, все существо Клементины напряглось и содрогнулось, но она не знала, смеяться ей от радости или плакать от горя, пока из-за поворота не показалась похоронная процессия.
- Кого несут? - спросила она, отшмыгавшись в носовой платочек.
- Преподобного сэра Сетона Томпсона, городского викария, - объяснили ей. - Святейший ушел из жизни, оставив безутешную красавицу-вдову...
Добрейшая донна Анна перенесла утрату философски.
- Значит, он все-таки задохнулся, - резюмировала она. - Бедняга принимал слишком близко к сердцу чужие радости!

Они немного поскорбели, кармелитка нетерпеливо посматривала на кресло, ожидая появления дядюшки Лу, Луиджи Бонависта был в лавке, Клементину ждал Шишаков. Она подошла к зеркалу, оборвала волоски с начинающего тяжелеть подбородка, нанесла на лицо толстый слой замазки и с трудом втиснулась в старенькое платье-жакетку. Время накручивало обороты - нужно было торопиться жить.
Наемное ландо как обычно ждало ее на платной стоянке, Шишаков стремительно распахнул дверцу, бережно подцепил Клементину крюком и тут же впился в нее раскаленным поцелуем. Опытный возница отчаянно гикнул, и красавцы-кони понесли их бескрайними просторами Вечного города.
Их номер был свободен, они поужинали, широкая кровать со стоном приняла их разгоряченные тела, Шишаков, слава богу, ничего не замечал, Клементина любила, как в последний раз, Шишаков был падишахом и диким зверем, обязательная часть закончилась, настал час неспешных философских разговоров.
- Чем больше мы встречаемся - тем меньше я знаю о вас, Порфирий Ефимыч, - начала Клементина. - Кто вы? Почему не пользуетесь своей всемирной славой? Что для вас музыка? Как вы жили и о чем думали все эти годы?
Шишаков тряхнул седыми локонами, выпил большую рюмку водки, заел ворохом квашеной капусты, раскурил гнутую турецкую трубочку, его глаза затуманились и устремились внутрь, движения сделались порывистыми, он глубоко вздохнул и заговорил ласково и печально.
- Эх, Клементинка, ягодка сладкая, птаха перелетная, особь ярчайшая! Много чего испытал я в жизни-дубинушке, да разве перескажешь все!..
Была уже ночь, с улицы доносилось хрипловатое пение консьержек, громко екала селезенка у повстречавшего разбойников запоздалого прохожего, мадам Бонасье, крадучись, спешила на свидание к Арамису, в продовольственных лавках один за другим тухли огни, распространяя окрест не слишком приятный аромат, где-то далеко-далеко шел референдум. Из-за тучи неловко выкатился запыхавшийся месяц, не рассчитав траектории, он с разбега вломился серпом к ним в окошко. Шишаков поморщился, ухватил холодный скользкий край и, поднатужившись, выпихнул незваного гостя восвояси.
- Вы такой сильный, Порфирий Ефимыч, - в открытую любовалась партнером Клементина, - и весь израненный. Наверное, в вашей жизни была интересная интрига? К примеру, как вы потеряли руку?
Шишаков подцепил крюком бутылку, налил большую рюмку водки, пустил клуб ароматного дыма.
- Это было давно, - начал он. - Я принимал участие в походе. Мы шли день и ночь, лил дождь, дороги размыло. Солдаты волоком тащили пушки, офицеры несли маркитанток, но никто не роптал. Товарищи мои, стиснув зубы, упорно продвигались к цели. Наконец, мы вышли к Аустерлицу. Михайло Илларионыч командует: «Взять его!». Все побежали, и тотчас навстречу засвистали пули. Враг не жалел патронов. Потом мы не досчитались многих, но враг бежал, и мы преследовали его. Победа наша была полной...
- Ну, а руку-то? - напомнила мучившаяся любопытная женщина.
- Руку? - колото-резаное лицо Шишакова осветила ностальгическая улыбка. - А я и не помню. Вернулись в лагерь, стали сушить одежду, смотрю - а руки-то и нет. Ну, нет так нет. Тогда на такие мелочи и внимания не обращали.
- А ногу? - не унималась Клементина.
- Экая ты Мандела! - не выдержал Шишаков. - Все тебе интересно!
Он с размаху прыгнул, повалил ее на подушки, принялся щекотать и катать по кровати. Клементина смеялась до дурноты, начала протяжно и гулко икать, он нехотя отпустил ее, подобрался, посерьезнел, налил большую рюмку водки.
- Цусима, - объяснил он коротко.
Клементина, волнуясь, выхватывала из коробки конфету за конфетой.
- Коварный враг? - зачастила она. - Преступное бездействие, позорное отступление аж до Баб-Эль-Мандебского пролива, потом - сушите одежду, и ноги нет?
- Все так, - подтвердил Шишаков, зевая и почесываясь. - Однако, объявляю отбой!
Он протрубил в воображаемый рожок, надел ночной колпак, выпрыгнул из тапок и упнулся головой в подушку.
Клементина, по-бабьи прижимая к себе узелок, тихо направилась в ванную, чтобы простирнуть чулки и кое-что из белья -  она знала, что до утра все прекрасно высохнет, и она сможет уйти из гостиницы в чистом. Ей было немного не по себе - в ванной царило огромное беспощадное зеркало. Клементине был в последнее время более по душе мутноватый осколок в каморке, тот лишь намекал на отдельные неприятные обстоятельства, гостиничное зеркало обходилось без экивоков и эвфеизмов.
- Ты растолстела и подурнела, - безапелляционно заявило оно. - В твоей душе нет больше любви к Всевышнему, подарившему тебе самое дорогое, ты не принимаешь гормональные таблетки, на глазах тупеешь и становишься бесцеремонной, даешь волю нездоровым инстинктам - обычные мужчины тебе не интересны - другое дело Шишаков с его протезами...
Клементина замахнулась разбить подлую стекляшку, но побоялась шума - Шишаков постоянно держал под подушкой заряженный парабеллум и мог, сгоряча, не разобравшись в ситуации, пальнуть куда придется - такие случаи уже бывали.
В отместку Клементина замазала зеркало мылом и крест-накрест прилепила к нему две длинные полоски туалетной бумаги.
Она вернулась в комнату. Шишаков спал, вытянувшись по стойке «смирно», из угла рта у него выкатилась на подушку капелька слюны - Клементина знала, что это - к переменам в личной жизни.
Она налила большую рюмку водки.
И сразу - вздрогнули клетки подкорки, закрутились, забегали хромосомы, и генетический код, незыблемый и непостижимый, сам по себе стал упрощаться и расшифровываться.
Замелькали картинки.
Вынырнул из небытия старинный колесный пароход, шлепающий лопастями по руслу пересыхающей речушки, арбузные корки за бортом, пожилой господин, вымачивающий вислые усы в пивной кружке, краснощекая женщина с подоткнутыми юбками, отжимающая тряпку в ведро с грязной водой, случайный взгляд и ни к чему не обязывающий разговор, духовитая ночь с вытканными поверху звездами, ужасный вскрик и успокаивающий шепот, сторублевая купюра с императрицей на липкой клеенке среди захватанных стаканов и обсосанных рыбьих хвостов, тяжелый, головой вперед, прорыв из неосознанного в реальное - и вот уже путается у всех под ногами неуклюжая девочка с волосатыми ножками, а время на дворе не такое, чтобы воспитывать и голу;бить - время созидать и творить великое, не замечая маленьких волосатых девочек...
Еще одна большая рюмка, и протянулся до горизонта ровный ряд стриженых наголо затылков, поясные поклоны и здравицы поясным портретам, алый кумач на толстых палках, и дикая хованщина ночью, ужасная чехарда перемещений, и трижды в год один и тот же доктор с липкими когтистыми пальцами...
Еще одна... но нет, бутылка пуста, картинки оборвались...
Она сидела у окна, глотала тепловатый воздух и смотрела в ночь сухими остановившимися глазами - пронзительная мелодия грянула совсем близко, и тут же из-за угла показалась и начала растекаться по мостовой представительная похоронная процессия, прозрачно-синеватая от множества пронзающих ее прожекторных лучей, с факельщиками во главе и отрядом лучников в арьергарде.
- Кого несут? - высунувшись по пояс, спросила Клементина.
- Преподобного сэра Сэтона Томпсона, городского викария, - ответили ей. - Блаженнейший ушел из жизни, оставив безутешную красавицу-вдову...
Шишаков проснулся с первыми лучами солнца, потребовал в номер огромную мохнатую яичницу, лиловых постных щей, свежий ржаной каравай с серебряной солонкой, деревенского сала, завернутого в чистую тряпицу, баклажку с огуречным рассолом, свистящих казачьих расстегаев, дюжину пива и бочонок медовухи.
Клементина знала, что это - лучший момент для проверки чувств.
Если вы засомневались в их глубине и подлинности - понаблюдайте на рассвете, как ваш любимый с похмелья, давясь и хлюпая, расправляется с огромными жирными ломтями, как, вливая в себя литр за литром, он весь покрывается крупными каплями пота, как страшно урчит и рвется наружу у него в животе, и, если вас охватит благостное умиление, значит, чувства прочны и крепки.
Клементина отказалась разделить трапезу, и Шишаков заказал ей розу в бокале шампанского. Клементина вертела прохладное стекло, наблюдала и принуждала себя сделать выводы.
- Поедемте, Порфирий Ефимыч, - сказала она, когда последняя крошка была бережно переправлена Шишаковым в рот и запита последней каплей. - У меня ребенок скоро проснется.
- Ребенок? У тебя? - удивился Шишаков. - Он ловко натянул тельняшку, бязевые с проседью кальсоны и фиолетовый фрак с витыми желтыми аксельбантами. - Я готов.
Они ехали в наемном экипаже, и Шишаков, не переставая удивляться, выспрашивал ее о сыне. Тема была Клементине близка и приятна.
- Откуда он? - интересовался Шишаков.
Клементина никогда не думала об этом - чтобы не показаться дурочкой, она отшутилась.
Шишаков с удовольствием отсмеялся.
- Сколько ему лет?
- Он еще маленький. - Клементина помедлила. - Примерно, лет восемь.
- У ребенка есть увлечения?
- Ему по душе богоугодные дела и сценическая деятельность. К сожалению, он не прошел по конкурсу в церковный хор, но зато его приняли в церковный балет.
Шишаков высадил ее на углу и остался ждать следующего свидания. Клементина грациозно выпорхнула и попыталась сделать любимому прощальный книксен, но приседание оказалось роковым - крючки и застежки на ветхой одежде не выдержали - раздался треск, прогнившая материя стала стремительно расползаться, а в образовавшиеся прорехи хлынула ничем более не стесненная перезрелая плоть.
Подобрав все, что можно, Клементина опрометью кинулась к дому. В каморке уже проснулись. Добрейшая донна Анна кормила грудью маленького Луиджи Бонависту, дядюшка Лу, скрестив руки, стоял на голове и приветливо улыбался. Клементина поздоровалась.
Луиджи Бонависта тут же отпихнул кормилицыну грудь и уткнулся в колени матери.
- Ты хорошо себя вел, Луиджи Бонависта? - спросила она.
- Да, мама, - ответил примерный мальчик. - Сеньор Лопес Кардамон очень доволен мной и просил передать тебе поклон.
Добрейшая донна Анна подошла с молотком и иголкой. Легкими прицельными ударами она вбивала расползшееся тело обратно в дыры и тут же обшивала прореху прочной заплатой.
Клементина уже немного торопилась на свидание, оставалось привести в порядок лицо, и она могла отправляться к любимому. Расторопная кармелитка развела ведро замазки, Клементина зачерпнула полный мастерок, подошла к осколку зеркала, чтобы точнее наложить косметику, и тотчас горестный вопль исторгнулся из ее синеватых уст.
Клементины, изящного и нежного персика, больше не было. Порочно скалилась вместо нее какая-то неопрятная мутноглазая баба с низким недоразвитым лбом, мясистым угреватым носищем, втянутыми пергаментными щеками и двойным, заросшим волосами, подбородком.
Добрейшая донна Анна и даже вставший с головы на ноги дядюшка Лу не смогли удержать ее, Клементина яростно раздолбала молотком зеркало, растолкала всех и выскочила на улицу.
Грузно раскачиваясь, она добежала до угла, наемный фиакр стоял на обычном месте, Клементина бросилась к возку, дверца начала раскрываться ей навстречу, Клементина громко расхохоталась и начала дергать ее на себя, но внутри что-то случилось, дверца никак не хотела продолжить свое движение навстречу, более того, подтянутая изнутри, она стремительно захлопнулась. Кучер дал лошадям шенкелей, взъярившиеся холстомеры отчаянно взвились и понесли кибитку прочь.
Ошарашенная Клементина, сжимая в огромной ладони оторванную от дверцы ручку, осталась посреди булыжной мостовой. Вокруг начал собираться народ. Какой-то мясник одобрительно погладил ее по ягодицам. Она пришла в себя и, резко размахнувшись, зашвырнула железку далеко к горизонту. Мясник обещал ей полфунта печенки, и она пошла с ним.
Она вышла из лавки наутро с полиэтиленовым мешком за плечами, там была печенка, и Клементина понемногу откусывала от нее.
День обещал быть прохладным, солнце пряталось за облаками, сыпал меленький снежок, башмаки Клементины оставляли на тротуаре ровные четкие следы, она была почти сыта, и ей хотелось какого-нибудь яркого и запоминающегося зрелища.
Товары, выставленные на витринах, не представляли для нее интереса, на кинематограф или цирк нужны были деньги - она шла бесцельно в надежде наткнуться на бесплатное развлечение и видела, что большинство прохожих хотят того же. Клементина прибилась к какой-то кучке людей, по-видимому безработных печников и отставных юнкер-камеристок, они знали, куда идти и приняли ее в свою компанию. Она поделилась печенкой и получила взамен приличное одеяло с дыркой для головы. Теперь ей было тепло, и она чувствовала спокойную уверенность.
Они шли не очень долго, и скоро оказались среди множества других людей во дворе большого клерикального особняка. Бровастый фельдфебель, размахивая маршальским жезлом, построил всех в колонну по четыре. Один печник и две юнкер-камеристки стояли с Клементиной в ряд, и, нетерпеливо переступая, смотрели на ярко освещенный подъезд дома. Привстав на цыпочки и вытянув из одеяла шею, Клементина устремила взор туда же. Внезапно раздались пронзительные, берущие за живое звуки, из глубины особняка выехал на лошадях струнный квинтет, и тотчас следом, рыча и воняя бензином, выскочил на второй скорости самоходный орудийный лафет. На нем, отчаянно балансируя, стояли четверо цирковых силачей в тулупах и валенках. На вытянутых руках они держали гроб, выдолбленный из цельной глыбы шоколада. Крышка гроба, по-видимому, из зачерствевшего бисквита, была щедро усыпана цукатами, кусками пастилы, мармелада и полита клубничным вареньем. В почетном карауле за гробом скакали на прирученных кенгуру отборные красавцы из личной гвардии кардинала. Последними из подъезда вышли семнадцать обнаженных нубийцев во главе с жилистым, в набедренной траурной повязке бригадиром - китайцем-кули, они несли украшенные яркими лентами качели, в люльке которых сидела пухловатая симпатичная женщина с дымящейся сигаретой в зубах.
- Кого хоронят? - спросила Клементина печника.
- Знамо не Ленина, - ухмыльнулся тот, но сразу посерьезнел, - преподобного сэра Сетона Томпсона, городского викария. Достойнейший ушел из жизни, оставив безутешную красавицу-вдову.
Меж тем, человеческая масса начала просачиваться на улицу. Под руководством только что получившего повышение фельдфебеля - теперь он щеголял нашивками капрала - процессия выравнивалась и дополнялась. Шеренги простолюдинов встали за качелями, их прикрывали с арьергарда подоспевшие отряды пращеметателей, а голову колонны образовали составленные впритык асфальтовые катки, увешанные автоматчиками в парадной форме.
Вдоль колонны с мешочками на головах пробежали юркие швейцарские мальчики-кантонисты, они раздавали ритуальные флажки, надувные шары, раскидаи на длинных резинках и глиняные пищалки. Клементине достались шар и пищалка, она сразу опробовала их, изделия оказались отменного качества - шар прекрасно пищал, а пищалка прямо-таки рвалась в небеса. Бровастый капрал отлично знал свое дело (его рвение было отмечено, во лбу бравого служаки уже горела звезда поручика), он откашлялся и высморкался в мегафон - все напряглись, и тут же грянула команда на вынос.
Струнный квинтет, подключившийся к спутниковому усилителю, грянул мелодию сызнова, ему вторили десятки тысяч хрипловатых глоток, все вокруг сдвинулось, замелькало, заструилось, мильон ступней ухнул в разом просевшую землю, закачались на сваях небоскребы, рухнули телеграфные столбы, спугнутые стаи кондоров, роняя тухлятину из огромных клювов, резко взмыли в воздух, у многих пожилых людей проявилось калонедержание, а молодые напоказ хвалились бурным семяизвержением, Клементину сильно толкнули в спину - процессия пошла.
Они продвигались достаточно медленно, и большинство встречных машин и пешеходов успевали свернуть, зазевавшимся и неосторожным суждено было претерпеть физические изменения - прибавив в длине и ширине, объекты здорово теряли в объеме - водителям катков было запрещено останавливаться.
Погода слегка разговелась - запылившееся солнышко, далекий и бедный родственник разудалого Ярилы, вяло проторкнулось в небесную проплешину, сморщилось, скукожилось, прикинуло ограниченные возможности и выделило все же землянам порцию тепловатых узеньких лучиков, но и этого оказалось достаточно - заискрились алебарды воинов, заблестели улыбки на лицах провожающих, весело заиграл световыми гаммами плывущий над головами ароматный, вышибающий слюну гроб.
Огромное количество зевак скопилось на пути следования процессии. Прижавшиеся к стенам обыватели выкрикивали покойному напутствия и здравицы, из распахнутых окон во множестве свешивались удочки - их владельцы пытались подцепить с крышки гроба кусочек дорогого лакомства, а сексуальные гурманы метили во вдову, мечтая острыми крючками ободрать одежду с ее упругого аппетитного тела, но пращеметатели из арьергарда были начеку - раскрутившись, они со свистом посылали в окна огромные булыжники и подвернувшиеся куски лошадиного и кенгуриного помета.
Клементина раскраснелась от удовольствия - это было то зрелище, к которому стремилась ее душа. Пожилые юнкер-камеристки и безработный печник тоже были в восторге - они то и дело дергали Клементину за край одеяла, обращая ее внимание на какую-нибудь новую подробность, и Клементина так же энергично дергала их, увидев что-нибудь первой; все заливисто хохотали, дружески тузили друг друга кулаками, выкрикивали забористые речевки и по очереди били в большой гулкий барабан.
Ощущение всенародного праздника охватило всех. Простолюдины гикали и бросались в пляс, многие шли на руках, шум стоял такой, что музыки не было слышно вовсе, цирковые силачи щекотали друг друга и тряслись от смеха - массивная шоколадина в их руках ходила ходуном, отборные красавицы из кардинальской гвардии подсадили к себе хорошеньких девчонок из народа и лапали их на зависть дамам из общества, прекрасная вдова, уже полураздетая, вовсе не стеснялась своих больших загорелых грудей и, лихо раскачиваясь, посылала всем воздушные поцелуи, бровастый поручик, получивший звание капитана мушкетеров, травил один за другим в мегафон армейские анекдоты.
Они шли прямыми длинными улицами, пересекали широкие площади, продирались узенькими переулками, протиснулись как-то извилистым проходным двором, и кое-кто, оказавшийся с краю, был ненароком размазан по стенам, но вот, наконец, показались парадные ворота городской свалки, служившей по совместительству и привилегированным кладбищем. Бровастый капитан, только что нашивший лычки майора внутренней службы, скомандовал разворачиваться - колонна описала дугу и повернула в обратную сторону.
Они прошли тем же путем и снова оказались во дворе большого клерикального дома. Автоматчики и пращеметатели умело отсекли толпу от подъезда, бровастый майор, натягивая мундир бригадного генерала, распахнул двери, и конный квинтет с веселым ржанием рванул внутрь теплого помещения, за ним на полной скорости в особняк влетел рычащий лафет с шоколадным гробом, стремительно пробежали нубийцы с качелями - и сразу сверху упал непроницаемый железный занавес. Дождавшиеся конца представления простолюдины ринулись к служебному входу - оттуда вышел бровастый генералиссимус в новенькой форме, солдаты передавали ему подносы с цукатами, пастилой, мармеладом, бисквитами, пропитанными клубничным вареньем (чуть зачерствевшими), огромными кусками битого шоколада, и доблестный воин щедрой рукой бросал лакомства в толпу.
Клементина ловила сласти на лету, подбирала со снега, ее немного помяли, но она сумела изрядно наполнить вкусной едой мешок из-под печенки, теперь ей не нужно было заботиться об ужине, и она была счастлива.
- Завтра, в то же время! - рявкнул в мегафон бровастый верховный главнокомандующий, расписываясь на каком-то указе, и автоматчики принялись вытеснять толпу на улицу.
Клементина вышла с группой печников и юнкер-камеристок, уже стемнело, все продрогли и мечтали об отдыхе и теплом ночлеге, печники высматривали подходящий подвал, юнкер-камеристки ползали по чердакам, наконец, подходящее место было найдено, все свалились на какие-то доски, сбились в сплошную шевелящуюся, охающую и стонущую массу и лежали так до рассвета.
Клементине не спалось, она вспоминала чудесно проведенный день, вынимала наощупь из мешка сладкие лакомства и жадно их поедала, потом все же она заснула и почти сразу очнулась от крика старшего печника, велевшего оправляться и выходить.
Кряхтя и почесываясь, люди выползали на свет, все они оказались перемазанными сажей, для печников это было привычно, а вот юнкер-камеристки разохались, высоко задрали юбки и под гулкий смех мужчин принялись оттирать ими почерневшие лица.
Ворота были уже распахнуты, во дворе перед особняком скопилось изрядно народу.
Какой-то новичок ткнулся к Клементине:
- Кого хоронят, бабка?
- Преподобного сэра Сетона Томпсона, городского викария, - с удовольствием ответила она. - Прекраснейший ушел из жизни, оставив безутешную красавицу-вдову.
Провожающих прибывало, подъезжали на подводах крестьяне из окрестных деревень, во дворе становилось тесно, наиболее нетерпеливые принялись шуметь и скандировать:
- Викария! Викария! Викария!
Вспыхнула и побежала разноцветными огоньками иллюминация на подъезде здания, из флигельной пристройки выскочил заспанный бровастый фельдфебель с мегафоном, провожающие подтянулись и привычно выстроились в шеренги, массивные двери распахнулись, послышалась бравурная музыка, из глубины особняка на стрекочущих мотоциклах вынырнул джаз-диксиленд, за ним под крики и овации толпы показался долгожданный лафет. Стоявшие на нем силачи держали на плечах огромный крытый аквариум, доверху наполненный спиртом (об этом извещала броская диагональная надпись). На дне сосуда в скафандре без соединительных трубок покачивался и скользил в такт движению сам виновник торжества. На крышке аквариума лежали куски сельди, нарезанные головки лука, дымящийся вареный картофель и толстые ломти ржаного хлеба. Почетный караул на этот раз составили королевские мушкетеры, скакавшие друг на друге, заплаканную вдову, лежавшую на носилках с каким-то юношей, вынесли рослые девушки-транссексуалки, в авангарде процессии стали лесоповальные бульдозеры с ракетчиками на боевом дежурстве, а в арьергарде колонну прикрывали свирепые гермафродиты со щитами и копьями.
Простолюдинам раздали шутовские маски и марлевые маскарадные костюмы, колонна пошла, все вокруг ревело и бурлило, крестьяне, сопровождавшие процессию на подводах, активно предлагали себя для совокуплений, и многие юнкер-камеристки охотно откликнулись на предложение, потом не выдержали и полезли к крестьянам распалившиеся печники, все смешалось, из окон домов выпрыгивали обнаженные обыватели, кто-то поджигал дома, пришлось открыть шлюзы на реке, и скоро людская масса продвигалась по пояс в воде, выхватывая по ходу дела снующих вокруг рыб и отдирая приставших к телу раков.
Вот, наконец, впереди показались парадные ворота кладбища, бровастый полковник свирепо закричал и замахал жезлом, процессия развернулась, животные, техника и люди прошли по дуге, и тело преподобного сэра Сетона Томпсона начало возвращение к дому.
Клементина очнулась, когда лафет с викарием и его пышное сопровождение уже скрылись во чреве особняка, она сползла с подводы и, работая локтями, стала пробираться к служебному входу. Бровастый генералиссимус размахивал резиновым шлангом, по которому из глубины здания подавалась прозрачная резко пахнущая жидкость. Люди черпали струю кружками, котелками, сорванными с себя картузами, а то и просто ладонями, сложенными горстью. Клементина подставила стоптанную туфлю, и верховный главнокомандующий налил ей до краев. Она выпила спирту и принялась подбирать куски сельди, очищенный лук, остывший картофель и толстые ломти хлеба, которые бросали в толпу солдаты.
Бровастый что-то крикнул в мегафон, и их вытеснили на улицу.
- Завтра в то же время? - Клементина припала к старшему печнику.
- Завтра - санитарный день, - облизывая пальцы, объяснил тот. - Мы ведь, почитай, уже месяц без отдыха...
Искать место для ночлега не было сил, печники открыли крышку ближайшего канализационного  люка, и все спустились в теплую пахучую штольню. По ее сторонам было множество небольших ниш, и люди, разбившись на пары по интересам, принялись энергично заполнять их. Клементину выбрал какой-то подросток, видимо еще ученик печника, они расположились на слое набросанной кем-то ветоши и сразу уснули. Клементина удивительно быстро восполнила потраченные силы, она была бодра и свежа, лежать дальше не имело смысла, она высвободилась из худеньких рук, протерла краем рубахи припухшее лицо. Она вспомнила, что во время сна в нее упирался какой-то холодный и твердый предмет. Склонившись к партнеру, Клементина пошарила у него по телу - нет, это был самодельный кинжал в металлических ножнах - длинный и отлично заточенный. Она переложила его из руки в руку, пристроила у себя за корсажем и, пробуя ногой путь, вышла из штольни.
Откуда-то сверху просачивались роящиеся клубы света, Клементина ни разу не споткнулась, она обходила глубокие лужи и журчащие ручьи, заворачивала туда, где было посуше, открывала и закрывала за собой какие-то двери и скоро услышала впереди нарастающее рокотание, берущие за живое звуки музыки, человеческую разноголосицу, она переступила через рельсы, поднялась по ступеням, толкнула очередную дверь и неожиданно очутилась на платформе подземки. Судя по всему, была еще ночь, поезда не ходили, и руководство метрополитена сдало помещение под оргию.
Подземный зал был переполнен беснующимися полуобнаженными и вовсе раздетыми людьми в масках. Они были тяжко пьяны, обмотаны яркими лентами, увешены мишурой, утыканы перьями, они делали, что хотели, и каждый с удовольствием фрондировал и шумно топтал все устоявшиеся нормы человеческой морали.
Клементина вспомнила, что у нее в мешке должна быть маска, так и не опробованная на похоронах, она нашла ее и надела на лицо - это была маска добродетели.
И сразу первоначально возникшее желание присоединиться к безобразиям сняло как рукой, Клементина, нераспознанная, бродила среди разлагающихся типов, под маской она брезгливо поджала губы, ей было стыдно за этих опустившихся под землю людей - мелькнула мысль вмешаться, урезонить и воззвать к тому светлому, что, может быть, еще теплилось в них - но рассудок подсказал, что это пустое, заблудшие души не спасти, и адский огонь уже разведен, чтобы пожрать их.
Внезапно стихло все, и обнаженно-ряженые устремились к заработавшему на спуск эскалатору. Клементина протолкалась вплотную к ползущим ступеням. Послышалось чье-то покашливание, и она увидела приближающегося мужчину в черной полумаске.
Автоматически она оправила прическу и тут же одернула себя за это. Внутренний голос совести подсказывал, что этот спускающийся и есть главный корень зла.
Он был все ближе, и на его устах блуждала адская ухмылка. У незнакомца не было ноги, ее заменяла небрежно оструганная деревяшка, одна рука у него была отнята по локоть и оканчивалась страшным железным крюком, еще один протез, огромный и болтающийся, неприятно поразил ее воображение.
Непроизвольно рука Клементины потянулась к корсажу, пальцы крепко ухватили рукоятку кинжала, а мозг мгновенно одобрил и благословил спонтанное решение сердца.
Пружинисто подпрыгнув,  Клементина с устрашающим криком рванулась к мрачному исчадию и попыталась вонзить заостренное железо в отвратительную плоть. Неуловимым движением крюка он отвел нападавшую руку и с силой пихнул Клементину деревяшкой в живот. Она упала, ее окружили, сорвали маску, стали пинать и царапать.
Над ней склонилось ужасное лицо, полускрытое черной шторкой.
- Кто эта мерзкая старуха? - услышала она голос сатаны. - И как она попала сюда? Немедленно избавиться!
Откуда-то появился большой деревянный ящик с удобными ручками для переноски, Клементину перегнули пополам, связали и зашвырнули внутрь, поверху легли смоляные обрезки досок, застучали молотки, Клементина обрела крышу, она была теперь плотно упакована и еще некоторое время могла наблюдать за происходящим в щели, но предусмотрительные тюремщики пропихнули в них паклю, стало темно и трудно дышать, ящик приподнялся, замер в воздухе и куда-то поплыл.
Его много раз подбрасывали и не всегда удачно ловили, ящик все время перемещался, иногда плавно, а иногда рывками, его спускали с горок, и он несся с головокружительной скоростью, подпрыгивая и кувыркаясь, пару раз он падал в пропасти, но Клементина довольно быстро лишилась чувств, и происходящее перестало ее активно
беспокоить и волновать.
Она находилась в прострации, но прострация не была абсолютной, сознание периодически включалось, и тогда организм посылал мозгу запрос: «жива-не жива». «Жива», - безучастно констатировали нервные клетки, и Клементина знала, что она еще по эту сторону добра и зла.
Она ненадолго пришла в себя и услышала выстрелы, над головой загрохотал гигантский мотор, все засвистело и завибрировало, ящик в очередной раз рванули и поволокли, ужасный взрыв покрыл все прочие звуки, затрещали срываемые доски, в лицо Клементине ударил поток упругого свежего воздуха - ее вынимали из тесницы, развязывали путы, тело аккуратно разгибали - освободителями были двое окровавленных мужчин, один с плоским безбровым лицом, другой - в домашних тапках на босу ногу, она снова отключилась и ощутила бытие уже на подушках в комнате, отделанной голубеньким кретоном, какая-то монашенка поила ее терпким отваром корневильского ореха, настоянного пятьдесят на пятьдесят с вытяжкой фейсалового корня.
Силы понемногу возвращались.
Заботливо укрытая и подоткнутая со всех сторон, Клементина отдыхала в мягкой чистой постели. Она была в комнате одна, когда откуда-то издалека послышались берущие за живое звуки музыки. Клементина порывисто сбросила одеяло - она поняла, что опаздывает.
На стуле возле кровати висел чей-то спортивный трикотажный костюмчик, он был маловат, и она с трудом разместила в нем свое тело. Она торопливо выскользнула за дверь, спустилась по массивным ступеням и вышла на солнечный свет. Кругом зеленели поля, их возделывали жизнерадостные пейзане в широкополых шляпах, неподалеку голубело озеро.
Клементина пошла навстречу музыке, и скоро оказалась в тесноватых городских кварталах, мелодия звучала все громче и пронзительней, и вот, наконец, показалась процессия. Ее сопровождали дюжие охранники с огромными собаками и кошками на коротких поводках, внутрь никого не пропускали, но Клементине повезло - кого-то из провожающих задавили насмерть, потребовалась замена, и ей удалось занять освободившееся место. Один из активистов с красной повязкой на глазах протянул ей значок с надписью: «Движение «Похороны викария», и Клементина с гордостью украсила им грудь.
Впереди нее двигался орудийный лафет с покойным.
Викарий выглядел помолодевшим. Сухощавый и подтянутый, в джутовых плавках и со свитком папируса в руках, он возлежал на тростниковых носилках в окружении множества сочных тропических плодов. Безутешная вдова висела на переносном турнике, который удерживали специально откормленные мужчины. Время от времени она крутила «солнце» и срывала бешеные аплодисменты толпы. Все остальное Клементине было не видно - мешали многочисленные стяги и транспаранты.
Клементина подпрыгивала, пробовала идти на носочках, но это, конечно, не было выходом из положения. Неподалеку, уверенно возвышаясь над толпой, шагал могучий парень, судя по всему оказывающий платные услуги женщинам. Клементина пошарила по карманам костюмчика - и счастье в виде пятифранковой монетки затрепыхало в ее пальцах. Парень попробовал монетку на зуб, кивнул и легко переправил Клементину себе за плечи.
Теперь ей было видно все, вплоть до шагающего экскаватора и танков, идущих ромбом в начале процессии.
Колонна ликующих людей и фырчащей техники двигалась привычным маршрутом, все встречное беспрекословно уступало дорогу, сползая в кюветы и стараясь закопаться поглубже, ощущение сопричастности большому и нужному делу клокотало в Клементине, она ощущала себя частичкой единственно верной и всепобеждающей силы.
«Нас ничто не остановит! - вещал в мегафон бровастый унтер-офицер. - Только мы знаем верную дорогу к кладбищу!» - и рев тысяч глоток мощно вторил ему.
Они победно дошли до цели, колонна начала организованно разворачиваться,  и тут Клементина поняла, что ей не следует возвращаться. Она сошла на тепловатую землю. Могучий парень посмотрел на прикрученный к ноге счетчик и протянул ей франк сдачи. На это можно было купить фунт лягушачьей икры или килограмм мышиных хвостов, но Клементина денег не взяла. Она сорвала подвернувшуюся травинку, закусила ее передними зубами и, загребая босыми мозолистыми пальцами клубящуюся розовую пыль, вошла под кладбищенскую сень. Воздух был прогрет и прозрачен. Оранжевые дубы склонили перед ней подрагивающие ветви, на них сидели важные механические павлины в тирольских шляпках с перышком, Клементина повертела ключиком, и птицы тотчас сняли перед ней головные уборы. Ушастенькая девочка-березка выскочила на дорогу и, смущаясь, протянула Клементине нарядные золотые сережки. Из платиновых зарослей багульника, посмаркиваясь в надушенный носовой платочек, вышла мускусная кабарга и обдала Клементину густым пряным ароматом. Четыре грациозно приталенных муравья, гикая и цокая копытцами, исполнили для Клементины чечетку на обломке древесно-стружечной плиты. Летучая стерлядь промчалась под облаками, торопясь на уху, и крикнула Клементине приветственное слово.
А Клементина шла и удивлялась - на кладбище-свалке не было ни могил, ни мусора. Это было занятно, и ей захотелось самостоятельно ответить на возникший вопрос. Она сорвала с ветки какао-боб, размолола его крепкими молодыми зубами, и тут же добавочный адреналин хлынул в мозг, усиливая амплитуду мыслительных процессов.
Ответ оказался простым, и в нем был океанский прибой, мерцающий свет луны, всепроникающие лучи солнца, гроза в начале мая, февральские метели, стремительное единение сердец, бьющихся в унисон на рассвете и некоторые другие компоненты, в своей совокупности достигающие безоговорочной победы чувств над всяческой хворью и рванью.
Ей удалось то, что остальным людям было еще не под силу. Она навсегда отринула вульгарный материализм и плавно заскользила по хрустальным рельсам чувственного идеализма. Мир вокруг нее сделался таким, каким она хотела его видеть, без могил и мусора.
Шестнадцать крепеньких колибри сбросили ей на стропах веревочный стульчик, Клементина удобно уселась и легонько дернула вожжами. Пестренькие птички напряглись и понесли Клементину над благоухающими кущами.


4. КОВАРНЫЙ ЗАСЛАНЕЦ

Луиджи Бонависта, вчерашний младенец, беспечно похрапывавший в люльке на радость кормилице-кармелитке, преодолел-таки трудности роста и превратился в серьезного, вдумчивого юношу с благородными чертами лица и длинными мускулистыми ногами.
В его жизни не было места праздности и пустому времяпровождению. Проснувшись на заре, он подкреплял себя стаканом азотнокислого кефира, целовал в голову добрейшую кармелитку, которая в это время обычно целовалась в постели со своим приемным мужем, и спешил в табачную лавку сеньора Лопеса Кардамона, где с неизменной улыбкой занимал место за прилавком.
Усердный юноша в совершенстве овладел нелегкой профессией и мог, не глядя, мгновенно отыскать нужный покупателю сорт сигар, с закрытыми глазами принять купюру и безошибочно отсчитать сдачу. Сеньор Лопес Кардамон молился на помощника и за ненадобностью перестал ходить в церковь, экономя на свечах и пожертвованиях. Он вывесил в лавке доску Почета и занес на нее фотографию Луиджи Бонависты, каждый месяц хозяин вручал передовому работнику почетную грамоту, раз в квартал Луиджи Бонависта получал из рук сеньора Лопеса Кардамона почетный вымпел, а по итогам года ему неизменно отходило переходящее Красное знамя. Кандидатура Луиджи Бонависты прорабатывалась в соответствующих инстанциях для занесения на Доску лучших людей района, но юноша по зрелому размышлению решил все же не связывать дальнейшую жизнь с профессией продавца сигар. Луиджи Бонависта страстно хотел стать судебным исполнителем. По ночам, укрывшись с головой одеялом, он представлял себя на службе Закона, и сладостная дрожь сотрясала его мужающий организм.
Манящее юношу поприще требовало больших знаний, и Луиджи Бонависта ночи напролет просиживал над книгами, откладывая их, только когда строчки начинали расплываться и прыгать перед глазами. Добрейшая донна Анна призывала Луиджи Бонависту не перенапрягаться и соблюдать гигиену умственного труда, но он стремился побыстрее овладеть необходимыми премудростями, пусть даже в ущерб собственному здоровью. В результате багаж знаний рос, а зрение ухудшалось, и Луиджи Бонависта был принужден обзавестись недорогими очками в веревочной оправе, которую он узлом затягивал у себя на затылке.
Работа в лавке и изучение судебно-исполнительного дела поглощали массу времени, но все же разносторонний юноша находил часок-другой и для тонкого, изящного развлечения. Помахивая чемоданчиком, он приходил в большой гулкий зал, снимал просторные повседневные трусы и тесно схватывал крепкую молодую завязь плотными эластичными плавками, поверху натягивались тонкие темные рейтузы, еще пара манипуляций - и он был готов предаться высокому искусству танца.
Луиджи Бонависта мог выше всех подпрыгнуть, умел красиво взмахнуть руками, покрутиться на пятках, взметнуть над головой распластанную птицей партнершу, он был старателен на репетициях, артистичен на сцене, его приглашали в профессиональную группу, но молодой человек решил все же относиться к балету как к хобби и отдушине, избрав основным поприщем карьеру судебного исполнителя.
Он должен был знать об этой профессии все, и еженощно он постигал ее с неукротимой жадностью. Запалив огарок свечи, юноша низко склонялся над книгой, усваивая очередную премудрость, и чем больше он выучивал параграфов, тем хуже становилось его зрение. Очки не помогали, Луиджи Бонависта знал избранную им профессию в совершенстве, но он был слеп.
Волевой юноша стоически перенес несчастье, и внешне в его жизни ничего не переменилось. Он продолжал работать в лавке, узнавал посетителей по голосам и по-прежнему не ошибался, подбирая им сигары и возвращая сдачу. С балетом было немного сложнее, но Луиджи Бонависта и тут оказался на высоте - он довольно скоро приноровился к новой ситуации и уверенно решал возникшие проблемы. Он потерял возможность видеть, но не лишился дара чувствовать, и это было главное.
Разумеется, он не расставался и с главной своей мечтой, более того, стремился активно воплотить ее. Теоретически он был прекрасно подготовлен, оставалось только претворить свои знания на практике. Луиджи Бонависта обходил одну за другой префектуры Вечного города, обращался с предложениями в инстанции, судебные исполнители были нужны, но никто не хотел принимать на ответственную должность незрячего работника. Луиджи Бонависта предлагал проэкзаменовать его по всем необходимым дисциплинам, проверить на разовом задании, соглашался на должность младшего стажера, но судебные чиновники были слепы и глухи к его просьбам.
Префектуры отвергали его одна за другой, надежды оставалось все меньше, Луиджи Бонависта впал в отчаяние, добрейшая донна Анна не могла утешить его, и юноша начинал подумывать об ужасном. Автоматически он продолжал ходить на службу, но его улыбка была уже не столь широка, а однажды он даже ошибся со сдачей (в свою пользу).
Держаться на поверхности пока помогал балет. Разминаясь у станка или закручивая в зале какое-нибудь фуэте, Луиджи Бонависта ненадолго забывал о превратностях постигшей его судьбы и как встарь ощущал себя сильным и всемогущим.
Они готовились к большой постановке, своих исполнителей (о, сладкое и волнующее слово!) не хватило, и на роль примадонны пригласили женщину со стороны. Естественно, главная мужская партия досталась Луиджи Бонависте, и он с нетерпением ожидал первой репетиции с новой, незнакомой партнершей.
Луиджи Бонависта сразу почувствовал ее присутствие. Она пахла лесной дурандой, сушеным кизилом и горькой миранделлой (видимо, в пропорции 8:4:1), воздух в репетиционном зале стал более насыщенным, в нем увеличилось содержание озона, а инертные газы улетучились вовсе, атмосфера наэлектризовалась, временами что-то потрескивало, как случается знойным летним днем перед короткой освежающей грозой. Включили музыку, Луиджи Бонависта, изящно семеня, выбежал навстречу партнерше и впервые коснулся ее ароматного упругого тела.
Она не была похожа на других танцовщиц, костлявых, плоских, бесполых, отвращающих от себя мужчину и принуждающих его искать плотских утешений среди себе подобных, это была истинная женщина в расцвете природных возможностей, волнующая и манящая, невысокого роста и слегка полноватая, с гладкой нежной кожей. Луиджи Бонависта мгновенно попал в ее сильное, бодрящее биополе, их жизненные токи естественным образом трансформировались в общий импеданс, держась за руки молодые люди принялись дробно отстукивать сложный па-де-катр, и в их движениях наблюдалась полная синхронность. Потом он, нехотя, отпустил ее, они разбежались по углам и по команде балетмейстера начали стремительно сближаться - Луиджи Бонависта чуть присел и простер ей навстречу длинные мускулистые руки, она грациозно упала на них, он охнул и взметнул ее над головой - мелькнула мысль подзаняться на досуге штангой и гирями - но вот, наконец, он бережно опустил ее на паркет, репетиция закончилась, и похвала балетмейстера была наградой им обоим.
Он чуть замешкался с переодеванием, она вышла раньше и ждала его на улице. Они пошли по авеню Энтузиастов, потом, увлекшись разговором, свернули афишную тумбу и долго хохотали звонкими молодыми голосами. Их шуганул рассерженный ажан, они нырнули в проходной двор, легко и естественно она взяла его под руку. Луиджи Бонависта сложил телескопическую белую трость и спрятал ее в карман, сухие листья чуть тревожно шебуршали у них под ногами, стояла осень - пора зрелости, и оба прекрасно это знали.
- Как вас зовут? - спросил он.
- Селестина, - ответила она задорным певучим голоском, и Луиджи Бонависта почему-то представил ее круглолицей, румяной, с вздернутым веснушчатым носом и наливными сочными губами. - Селестина Томпсон, - добавила она.
Луиджи Бонависта поклонился и воспитанно шаркнул подошвами по асфальту.
- А почему вы в черном? Вам больше пошло бы голубое или розовое в крапинку.
- Только что я похоронила мужа, - она не смогла сдержать улыбки, не оставшейся незамеченной. - Преподобный сэр Сетон Томпсон, городской викарий, наконец-то, нашел вечное успокоение. Забавнейший ушел из жизни, оставив меня безутешной вдовой.
- Пусть земля будет ему пухом! - вздохнул набожный юноша.
- Нет, - покачала головой вдова, и в ее прекрасных глазах заплясали лукавые искорки. - Затейливейший распорядился иначе. Он завещал доставить его останки непосредственно в райские кущи. Третьего дня ракета выбросила их в космос.
- Неисповедимы пути исподни! - выдохнул Луиджи Бонависта.
У него было прекрасное настроение, и он знал, что оно испортится, если сославшись на темень и позднее время, она покинет его.
- Я живу не очень далеко, - подчеркнуто нейтрально произнесла Селестина. - Улица маршала Тухачевского. Может быть, вы проводите меня? Я угощу вас кумысом. У меня свой...
Упрашивать долго ей не пришлось. Луиджи Бонависта тут же выскочил на проезжую часть и энергичным взмахом остановил такси.
Они доехали до большого клерикального дома. Бровастый швейцар распахнул парадные двери, они миновали залитый соком просторный холл, поднялись по белой мраморной лестнице, миновали анфиладу со вкусом обставленных комнат - Луиджи Бонависта был поражен обилием дорогих и красивых вещей - и оказались в будуаре хозяйки.
Луиджи Бонависта несколько смутился при виде огромной незастеленной кровати, занимавшей большую часть со вкусом отделанной комнаты. Цветастое лоскутное одеяло было скомкано и откинуто, мятые простыни до половины сползли на пол, на них лицом вниз лежал обнаженный, поросший темными курчавыми волосами мужчина.
- Это - настройщик кроватей, - объяснила ситуацию Селестина. - Моя в последнее время стала ужасно скрипеть... - Она наклонилась и энергично затрясла распростертое тело. - Ну что, мой друг, работа закончена?
Мужчина рывком соскочил на пол, натянул штаны с лампасами, сорвал постельное белье, пихнул его в огромный саквояж и быстро скрылся за дверью.
Луиджи Бонависта стоял, деликатно отвернувшись, и делал вид, что его заинтересовала висевшая на стене старинная литография.
Она и впрямь была занятна. Скупыми емкими штрихами средневековый график изобразил закупоренный с двух сторон проходной двор и запертых в нем людей, частично потерявших свои очертания. Был среди них высокий стройный юноша, удивительно похожий на него самого, и пухловатая миловидная женщина - вылитая Селестина; стояли, обнявшись, точные копии добрейшей донны Анны и тишайшего дядюшки Лу, различались и некоторые другие лица, одни, смутно знакомые, другие, никогда не виденные.
Селестина покашляла и почихала у него за спиной, и он с усилием оторвался от картинки. Кровать была аккуратно застелена, массивный коротконогий стол манил сервировкой на две персоны.
- Не знаю, как вы, - с напором произнесла Селестина (она успела переодеться в распахивающийся домашний халатик, ее округлые формы были ничем более не стеснены и весело подрагивали в такт движениям) - но я люблю поесть на ночь...
- Разве что для блезиру, - неуверенно отозвался Луиджи Бонависта, торопливо повязывая на шею крахмальную салфетку с фамильным гербом и вышитыми по углам  вензелями.
Селестина обвела рукой судочки и тарелочки.
- Куриных плавничков? Салатику из павлиньих глаз? Немного ядерных грибов? А может быть, носорожьих анусов в собственном соку?
Выросший на конском щавеле, Луиджи Бонависта откровенно растерялся, и Селестина для начала нацедила ему полную кружку обещанного кумыса.
- Я держу кобылиц, - с гордостью призналась она, - и сама их раздаиваю. Попробуйте, какая прелесть!
Луиджи Бонависта хватанул залпом терпкого, сразу перехватившего дыхание и ударившего в голову напитка, замычал, помотал головой и потянулся к аппетитным женским прелестям. Селестина притворно ойкнула, слегка запахнула халатик и погрозила юноше пальчиком.
- Кто плохо кушает - тот останется без сладкого! - многозначительно произнесла она, и это подействовало.
Луиджи Бонависта ел и нахваливал все подряд. Когда на столе не осталось ничего, кроме пустых посудин, он вытянул из нагрудного кармашка сигару и вопросительно посмотрел на хозяйку.
- Стол деревянный и может загореться от нечаянной искры, - вздохнула молодая вдова. - Мы можем покурить в постели. Простыни пропитаны асбестом.
Это была безусловно лучшая сигара в его жизни, и Селестина, видимо, выкурила не худшую свою пахитоску. Густой, насыщенный молекулами никотина дым, клубясь, поднимался к потолку, но не достигал его, образуя где-то на полпути кругловатое вибрирующее облачко. Оно заострялось в нижней части и слегка раздваивалось в верхней - вот, наконец, в воздухе повисло нечто, смахивающее на символическое изображение сердечной мышцы. Селестина глубоко затянулась, с силой выдохнула и пронзила сердце острой сизоватой стрелой...
Он проснулся рано утром, осторожно отлепил от себя прекрасное женское тело, оделся, поцеловал спящую Селестину, куда ему хотелось, и ощупью выбрался из дома. На улице он надел темные очки, вынул и распрямил белую трость, добрые люди помогли ему дойти до остановки, подсадили в автобус.
Он вовремя приехал в лавку и занял свое место за прилавком. С его лица не сходила улыбка, и это был не обычный знак вежливости и привет покупателям, а показатель весьма приятных и интимных переживаний.
Он был несколько рассеян весь день и в то же время внутренне напряжен. Когда над дверью брякал колокольчик, Луиджи Бонависта вскидывал лицо, на котором было написано томительное ожидание, и не мог сдержать легкого вздоха, узнав очередного покупателя.
Селестина приехала, когда он собирался запирать лавку. Серебристый длинный «Линкольн» беззвучно подкатил к дверям, пухловатые ножки в голубых туфельках и розовых в крапинку колготках вывалились из открывшейся дверцы, они вынесли наружу цветущее тело, прелесть которого только подчеркивалась прозрачным черным крепдешином, и тут же на свет появилась очаровательная вдовья головка, насаженная на ослепительно белую шейку.
Луиджи Бонависта бросился навстречу, они сшиблись в стремительном яростном объятии и долго не отпускали друг друга, смеясь, плача и бормоча.
Потом они немного привели себя в порядок, Луиджи Бонависта тщательно запер помещение и распахнул перед Селестиной дверцу машины, она уселась на переднее пассажирское сидение, предоставив ему место водителя. Луиджи Бонависта удобно устроился за рулем и повернул ключик зажигания. Роскошный лимузин дрогнул и заскользил по промытому и надушенному асфальту, унося их в будущее.
- Куда? - спросил Луиджи Бонависта, перехватывая руль левой рукой и правой обнимая любимую.
- Переулок Ильича, дом восемь дробь один, - ответила Селестина, не переставая тереться румяной щечкой о его ладонь.
- Что там? - удивился Луиджи Бонависта, ловко перестраиваясь в средний ряд.
- Мы навестим моего дядю по матушке. Я говорила с ним о тебе. Он мировой судья и мировой старик. Думаю, он тебе поможет.
Перед Луиджи Бонавистой забрезжила надежда,  чем ближе они подъезжали к заветному дому, тем ярче становилось брезжание.
Чудесный старец радушно принял их и сразу же надолго заперся с молодым человеком в просторном кабинете. Селестина приложила чисто промытое ушко к массивным дверям. Дядюшка сыпал каверзными вопросами, Луиджи Бонависта давал на них обстоятельные и точные ответы. Наконец, двери распахнулись (Селестина успела отскочить),  и мужчины, раскрасневшиеся, потные, с заплаканными глазами, предстали перед ней. У дядюшки это были слезы умиления, у Луиджи Бонависты - слезы счастья. Он был принят на должность судебного исполнителя и уже получил первое ответственное задание.

Порфирий Ефимович Шишаков в засаленном шлафроке и кальсонах с болтающимися тесемками сидел у себя в замке перед пылающим камином и ел перемазанную барсучьим жиром гречневую кашу с отрубями.
Он не был голоден, но еда обычно отвлекала его от неприятных мыслей, поэтому последнее время он постоянно что-нибудь жевал, запивая пищу одной-двумя большими рюмками водки.
Сегодня не помогала и еда. Проклятые мысли буравили мозг, просачивались на язык и выстреливали в воздух трескучими звучными ругательствами.
Профессиональный разведчик, агент с самой большой буквы, с младых ногтей завязанный на осведомительство и подрывную деятельность, он был как никогда близок к провалу и краху своей жизни и карьеры. Прибывший на Запад как политический перебежчик и бывший генерал комитета госбезопасности, он вовсе не был перебежчиком и продолжал оставаться генералом своего ведомства, получая через связника инструкции и жалование в твердой валюте.
Он был венцом коварнейшего плана, годами вынашиваемого спецслужбами своей страны. Ему было оказано высочайшее доверие, на него возложили труднейшую и почетнейшую миссию. Шишаков должен был разложить Запад изнутри. Ему были выделены огромные суммы для организаций оргий, бардаков, публичных совокуплений и безобразий. Он должен был растрясти целомудренных обывателей и вместе с ними всю прогнившую капиталистическую систему. Лишив несправедливое общество привычных устоев, его следовало взорвать изнутри здоровыми силами самого общества, предварительно разбудив их от спячки и нацелив на конкретные действия. Для этого потребовалось новое идеологическое оружие, убойное и внешне абсолютно безобидное, универсальное и грозное, мобилизующее и вдохновляющее угнетенные и обманутые подачками массы на борьбу за социальную справедливость.
Таким оружием стала музыка.
Композиторы многонациональной родины Шишакова, среди которых было немало по-настоящему талантливых людей, десятилетиями создавали бодрящие, зовущие и мобилизующие произведения, которым еще только предстояло сыграть свою роль в деле установления всеобщей гармонии. В один прекрасный день все тонизирующие кантаты, симфонии и просто песни были собраны воедино и заложены в мощнейший компьютер, которому предписывалось выделить ген действенности и, используя его, создать на базе существующего опыта единое убойное произведение, вобравшее в себя весь пыл и жар своих предшественников.
ВЕЩЬ была успешно синтезирована и получила форму оперы, эксперименты, проведенные на крысах и добровольцах, дали обнадеживающие результаты Тот же компьютер за полчаса набросал незамысловатое, не слишком бросающееся в глаза либретто. Шишаков, когда-то учившийся в музыкальной школе, был вызван к председателю комитета, где и принял оперу как свою.
Через несколько дней с толстым нотным альбомом под мышкой он незаметно пересек границу и направился вглубь вражеской территории.
Наивный Запад поверил Шишакову, который, немного выждав, принялся исподволь развращать обывателей. Организованные и оплаченные им пьяные сборища стали непременной частью жизни Вечного города и перекинулись в провинцию. Под оргии арендовались лучшие помещения, и даже метро в ночное нерабочее время. Редкие голоса в защиту нравственности тонули в разноголосице пьяных выкриков, а наиболее мощный и авторитетный голос городского викария вместе с его обладателем был устранен тайным удушением, замаскированным под трагическую случайность. Шишаков выкрал завещание преподобного, планировавшего скромное отпевание в уединенной церкви, и заменил документ подложным, превратив похороны святого отца в постыдное и аморальное шоу. Не устояли и авторитеты от искусства, единодушно признавшие шишаковскую оперу единственным и лучшим музыкальным произведением всех времен и народов. Подрывная музыка зазвучала везде и повсюду, люди упоенно внимали ей, в них начала копиться избыточная энергия, которая требовала выхода и приводила к битью витрин, дракам, поножовщине и поджогам. А Шишаков, получая огромное авторское вознаграждение, жил припеваючи и финансировал все новые и новые безобразия.
И вот - все кончилось.
Общественность-таки звучно забила в набат, широкие слои населения спохватились и ужаснулись, Высочайшее жюри в спешном порядке отменило свое постановление по опере, признав ее зловредной и повсеместно запретив к исполнению целиком и фрагментами. Шишаков был ославлен, лишен знаков отличия, он перестал получать авторские отчисления. На родине тоже был не лучший период, широкое финансирование его деятельности прекратилось, а скудного жалования было недостаточно даже для уплаты федерального налога. Шишаков наделал огромных долгов и уже не мог расплатиться с кредиторами, его вызвали в суд, где объявили о конфискации имущества, включая приобретенный им замок, в каминной зале которого он ел сейчас перемазанную барсучьим жиром гречневую кашу с отрубями.
Лакей (в чине майора госбезопасности) унес казан с остатками каши и опустевшую бутылку очищенной. Шишаков задумчиво ковырял острием крюка в зубных протезах. Он был всегда живчиком и оптимистом, ему и сейчас хотелось надеяться на лучшее. Перебирая детали проведенных операций, он принуждал себя сделать вывод, что нигде не наследил. Мокрая история с викарием была сработана чисто, а его многочасовые просиживания в нашпигованном электроникой экипаже у стен вражеского министерства обороны (побочное задание) вполне могло сойти за ожидание партнерши упрямым и терпеливым любовником.
Генерал не боялся трудностей, он всегда выполнял наиболее сложные и деликатные поручения своего ведомства, а если враги садились на хвост, он мог подобно ящерице унести голову, оставив в жаркой схватке какую-нибудь не столь уж важную часть тела.
Освоив протезы, он не слишком печалился об утраченных органах и решительно стер из памяти все, что касалось потери глаза, руки и ноги (зубы - вообще не в счет!) - это были рабочие моменты его сложной биографии (глаз, к примеру, были выбит во время слежки за принимавшей ванну секретаршей крупного военачальника), но одно воспоминание засело-таки в запасниках мозга и выплывало иногда после хорошего казана и нескольких добрых рюмок хорошо очищенной водки.

Он был тогда крепеньким юношей, жил на берегу моря, и звали его Сергей Крольчихин. Море было ласковое, теплое, оно радостно выкатывалось ему навстречу, щекотно лизало ноги, навевало романтические представления о предстоящей жизни и, естественно, пробуждало возмужавший организм к любви во всей ее совокупности.
Множество девушек, голубоглазых и загорелых, бросали под вечер свои башмачки за порог, их подбирали и чистили за несколько поцелуев робкие молодые люди, Сергей тоже бродил в теплых сумерках между домами, держа наготове щетку и баночку с кремом для обуви, но он вовсю бурлил молодыми соками, и ему хотелось большего. Башмачки пролетали мимо и падали на темный асфальт. Сергей аккуратно обходил их, оставляя скудные трофеи другим, менее притязательным юношам и не терял надежды, которая однажды оправдалась. Он шел мимо большого многоквартирного дома, когда дверь подъезда с шумом распахнулась, и тут же в воздухе просвистело нечто, достаточно объемное. Сергей на лету подхватил предмет - им оказался увесистый длинный сапожок, Сергей засомневался даже - уж не мужской ли (такие случаи бывали), но в свете фонаря облегчено выдохнул - все в порядке, женский, возможно даже девичий, и сразу шумно заколотилось сердце и стали влажными ладони. Под стелькой он нашел номер квартиры и имя владелицы.
Ее звали Светлана, она была одна, родители куда-то уехали, девушка приветливо встретила Сергея, включила все лампы и придирчиво исследовала сапожок, который оказался идеально вычищенным, тут же последовала полная честная расплата, которая затянулась до утра.
Насытившись, они крепко уснули и очнулись уже днем. Теперь можно было без суеты рассмотреть друг друга, произвести какие-то прикидки и сделать выводы на будущее. Личико у Светланы было свеженькое, но не ручной лепки, а скорее, конвейерное, массовое, простонародное, угадывалась густая здоровая кровь крепостных мужиков и баб. Ее тело отличалось некоторой не по возрасту полнотой и излишней при свете дня пышностью форм (ночью это было скорее достоинством). Здесь не обошлось, конечно, без ядреной купеческой струи, воспетой в назидание потомкам великим знатоком и ценителем сословия Борис Михалычем Кустодиевым. Драгоценнейшим украшением девушки были ее ноги - длиннющие, стройнейшие, идеальнейшие. Таких ног Сергей никогда прежде не видел. В них было что-то от лукавого, либо от императорской фамилии непосредственно. Сергей сразу влюбился в них, а вместе с ними и в Светлану.
Светлана, поцеремонившись для соблюдения приличий, все же приняла его ухаживания, и молодые люди стали проводить много времени вместе. Сергей пользовался малейшей возможностью, чтобы во время прогулок пропустить девушку вперед, а самому немного отстать и лишний раз полюбоваться чудо-ногами. Светлана шла, энергично выпрастывая их из-под коротенькой юбочки, Сергей смотрел и постигал совершенство. Она уходила достаточно далеко, и он догонял ее длинными резкими прыжками.
Городок, в котором они жили, отличался от всех, себе подобных единственной достопримечательностью. Ею был знаменитый в те времена ученый-ихтиолог N, угрюмый костистый старец, Нобелевский лауреат, живший отшельником в большом крепком доме на самом берегу.
Дом был каменный, неприступный, старинной крупной кладки, с кованной железной дверью и узкими окошками-бойницами. Участок был обнесен высоким забором с битым стеклом и колючей проволокой поверху. Безрассудочного ловкача, сумей он преодолеть ограждение, ждала встреча с двумя свирепыми сиплыми волкодавами и не менее свирепым сторожем. И даже со стороны моря нельзя было проникнуть на территорию лауреата. Хозяин дома не любил нескромных взглядов и непрошенных посетителей. Знаменитый ученый проводил все время у себя в кабинете за письменным столом или в лаборатории. Отвечать на телефонные звонки и вести хозяйство было обязанностью безукоризненно одетого и изысканно вежливого секретаря, постоянно, как и сторож, пребывавшего в доме-крепости.
Жизненная история ихтиолога была хорошо известна горожанам. Он женился достаточно поздно, будучи уже известным специалистом по морской фауне. N привел в дом молодую жену и тут же ушел на паруснике в океан, чтобы завершить монографию о крабах, в которой не хватало нескольких подвидов. Ученый спокойно забрасывал сети, не допуская и мысли, что дома его может ожидать вероломство, но его знание моря оказалось выше знания женской натуры.
Разгневанный ихтиолог выгнал неверную жену и больше в брак не вступал, несмотря на множество предложений, заметно участившихся после получения им Нобелевской премии. Обманутый в лучших чувствах одной, он перенес свою ненависть на всех женщин сразу и отгородился от них высоким забором, предпочев отшельничество. Время шло, и невесты постепенно оставили свои притязания...
Что было Сергею до почтенного старца!
Светлана и он огромными порциями вкушали от пирога любви, и тому, казалось, не будет конца, но конец наступил, и он был ужасен.
Светлана погибла под колесами автомобиля, скрывшегося с места происшествия. Она была так изуродована, что крышки гроба не снимали.
Сергей был потрясен, но в юности раны затягиваются быстро (душевные тоже), стояло лето, он много времени проводил у моря и начинал помаленьку мечтать о новой любви во всех ее многокрасочных аспектах.
Однажды он прогуливался кромкой моря, был ранний час, ночные кошмары, пронзенные лучами солнца, истлевали и уносились прочь свежим бризом, день обещал быть на славу, легчайшее марево спускалось с нагревающихся высот - подрагивая и зыбясь, оно цеплялось за лохматые ветки кипарисов, и в нем, не выходя из строго очерченного объема, с веселым зудом роилась набирающая тело молодая мошкара, ей шумно радовались прожорливые чайки, устроившие карнавал на еще не занятом людьми песке, зубастый, линяющий морской волк неподвижно лежал в прибрежной тине, мечтая накормить развеселившейся птицей волчицу и волчонка, ждущих его на глубине, усатый черный краб у самых ног Сергея пытался подластиться к молоденькой соленой креветке - чуть дальше какой-то одуревший от пьянки лейтенант ловил раскрученной портупеей морские звезды и аккуратными рядами выкладывал их у себя на погонах, из уха офицера высовывала любопытную мордочку голубая енотовидная улитка.
Сергей прошел мимо, служивый приветствовал его протяжным трескучим салютом, Сергей непроизвольно прибавил шагу и услышал смех. Он знал, что лейтенанты смеются коротко, сухо и по-уставному четко, они физически не способны издавать мелодичные завлекающие рулады, поэтому Сергей даже не обернулся, а, приложив ладонь к глазам, начал внимательно обозревать окрестности. Берег был пуст (песок, чайки, смятая бумага), он перевел взгляд на море, и его сердце шумно заколотилось, а ладони стали влажными - в меленьких волнах, совсем рядом, плескалась длинноволосая девушка. Она очаровательно хихикала, строила глазки и делала ему призывные знаки. Сергей послушно скинул одежду и поплыл навстречу судьбе.
Отличный спортсмен, он рассчитывал приблизиться к ней за несколько взмахов, но ничего не получалось. Не делая видимых усилий, девушка непостижимым образом сохраняла первоначальное расстояние. Он потратил много сил и, опомнившись (честно говоря, и поднапугавшись!), хотел повернуть к берегу, но волшебные колокольцы ее смеха уже не отпускали. Сергей, сам того не желая, начал заглатывать соленую воду и тяжелеть телом. Достигнув критической массы, он в последний раз взмахнул обессилевшими руками, и ровная гладь пучины сомкнулась над его аккуратно остриженной головой.
Сергей начал тонуть, используя глагол по прямому его назначению, и в этом не было никакой обнадеживающей для него метафоричности, как, если бы он тонул в глазах любимой девушки или, пусть даже, в повседневных делах и заботах. Теперь, познавая процесс в его первозданной сути, он мог бы дать совет всем, кто по роду деятельности имеет дело со словами и в особенности с глаголами - соблюдайте осторожность, не забывайте о защитных очках и резиновых перчатках, везде, где можно, разбавляйте критическую глагольную массу переносными, облегчающими значениями! Убивайте, но откровенностью! Отравите, но лестью! Теряйте голову от любви, а не на гильотине! И пусть лучше на кого-то состоятельного наедут рэкетиры, чем поливальная машина!.. Не пользуйтесь глаголами без необходимости, а уж, если берете его во всей мощи, то так и быть - жгите им сердца людей, глагол здесь все же лучше огнемета...
Ему сказочно повезло тогда, коса в костлявой деснице вжикнула совсем рядом, но пожилая тщедушная казнительница промахнулась, перенеся мероприятие на другой раз. Сергей очнулся на берегу, из его разверстого рта били фонтаны, в глазах была муть, в животе тяжесть. Молодой организм, вибрируя, возвращался к жизни, искусственное дыхание прочно заменилось естественным, туман в глазах рассеялся - Сергей увидел склонившееся над ним прекрасное лицо, узнал девушку из моря и потянулся к ней скрюченными пальцами. Она помогла ему сесть, он вылил на себя остатки воды и принялся жадно рассматривать ту, которая спасла его, едва не погубив.
Девушка была неестественно красива, особенно поражали огромные зеленые глаза и необыкновенно длинные волосы, переливчатые, зеленовато-голубоватого оттенка - это была не земная, а какая-то другая красота, не распознанная Сергеем.
- Кто ты? - изумленно выдохнул он.
- Моряна. - Она ослепительно улыбнулась.
Ее лицо оказалось совсем рядом, Сергей сложил губы бантиком, и их уста слились в одно. Он протянул руки, чтобы закрепить контакт, но она ловко увернулась и отбежала. Теперь он видел ее ноги. Это были ноги Светланы, которые он знал, как пять своих пальцев, и у которых не было аналогов в природе! Предчувствуя ужасную разгадку, он начал приподниматься, но, право же, то был не самый лучший день в его жизни - удар сзади свалил его обратно на песок. Вездесущие мальчишки чуть позже рассказали Сергею, что Моряну скрутили и увезли на машине отшельного Нобелевского лауреата.
Под покровом ночи молодой человек, проявив мужество и смекалку, проник на вражескую территорию. Наивный романтик, он не имел четкого плана действий и стремился лишь к разгадке тайны.
Дверь одной из комнат оказалась приоткрытой, в ней горел свет.
Это была просторная лаборатория, смахивающая на хирургическую. В глаза бросились застеленный окровавленными тряпками операционный стол, гинекологическое кресло с болтающимися ремешками-захватами, множество блестящих режущих инструментов, какие-то приборы и реторты... На столе, прикрученная толстыми резиновыми жгутами, лежала обнаженная Моряна, ее тело было исполосовано жестокими ударами. Знаменитый N, ученый и гуманист с мировым именем, стоял над девушкой с поднятой плетью. Его лицо было перекошено звериной ненавистью.
Забыв об осторожности, Сергей бросился на истязателя, и тут же оказался в стальных руках незамеченных раньше прислужников. Свирепый сторож притиснул его  к стене, лощеный секретарь мгновенно обыскал и отобрал перочинный ножик.
Ужасный старик, беснуясь, запрыгал перед юношей.
- А-а-а! - страшно заревел он. - Прекрасный принц пожаловал! Удара по голове ему недостаточно! - Он коротко кивнул служителям. - Тащите его в кресло! Сейчас я сделаю из него женщину!
Сергея потащили, сорвали одежду, стали привязывать к пыточной мебели. Силы были неравны. Схваченный кожаными ремнями за щиколотки и запястья, в стыдной, раскоряченной позе, он отчаянно извивался в кресле, с ужасом наблюдая, как N, не спеша и со вкусом выбирает скальпель поострее. Старый садист пробовал их по одному и тут же откладывал в сторону, чем-то недовольный. Наконец, он вытянул откуда-то огромную хирургическую пилу и тут же удовлетворенно расхохотался. Лощеный секретарь впихнул юноше в рот смоченный уксусом кляп, омерзительный старик и его дюжий охранник склонились над нижней частью торса Сергея и, поплевав на руки, взялись за ручки пилы. Послышалось противное вжиканье, острейшая боль пронзила молодое тело, и тут же что-то, похожее на сардельку, пролетело в воздухе и шлепнулось в ведерко с отходами. Сергей уже в третий раз за злополучные сутки лишился чувств и не слышал, как в комнату ворвались люди с решительными лицами, держа оружие наизготовку...
Все точки над «ё» в этой кровавой и запутанной истории расставило кропотливое следствие и беспристрастный суд народа.
Нобелевский лауреат, заслуженный ихтиолог республики N в одном из научных плаваний незаконно отловил нескольких русалок, этих редчайших представительниц морской фауны, одними из первых занесенных в Красную книгу Гиннесса. Необыкновенная красота экземпляров натолкнула гениального ученого - и человека, полностью лишенного нравственных устоев, на чудовищную мысль. Замахнувшись на уникальное явление природы, N решил удалить русалкам хвост и взамен его пришить ноги донора. Злодейские эксперименты не заставили себя ждать. N с маниакальным упорством приделывал русалкам ноги умерших девушек. Опыты оказались не слишком удачными. Прожив по нескольку месяцев, подопытные экземпляры погибали один за другим, но N уже не мог остановиться. Когда же для последней пересадки в морге не оказалось подходящего донора, ученый-изувер организовал убийство молодой и цветущей девушки - ему были нужны ее изумительные ноги. Так погибла Светлана, не удалось вернуть к жизни и Моряну, жестоко забитую за попытку побега.
- Но зачем, во имя чего вы все это содеяли? - спросил судья у гениального преступника. - Неужели ради науки?
N долго смеялся.
- Глупцы! - оскорбил он высокий состав. - Мужчина, вкусивший любовь русалки, уже не может что-то чувствовать, подминая обычную бабу. Вам этого не испытать и не понять... С другой стороны, этот рыбий хвост... тут было определенное неудобство, и я решил его устранить...
Суд воздал преступникам по заслугам, об N никто больше не слышал, а в его особняке решением властей был открыт музей городской славы...
Сергей некоторое время провалялся в больнице, конечно, женщиной он не стал, но, утратив один из мужских атрибутов, он чувствовал определенный дискомфорт и предавался размышлениям не слишком веселым. Однажды дверь палаты распахнулась, и внутрь строевым шагом вошел человек, лицо которого показалось Сергею знакомым. Поднапрягшись, юноша узнал трескучего пляжного лейтенанта. Это было интересно, намечалась интрига, Сергей пожал протянутую руку и приготовился слушать.
Посетитель предъявил красивое удостоверение, на обложке которого были изображены два скрещенных меча и между ними отрубленная вражеская голова - он оказался сотрудником компетентных органов, стоящих на страже государственных интересов.
Разумеется, они давно вели наблюдение за преступным лауреатом и ждали только удобного момента, чтобы взять его с поличным. Сотрудник, переодетый пьяным лейтенантом, был послан, чтобы предупредить Сергея об опасности, он подал условный знак, призывавший Сергея держаться настороже, но не слишком искушенный в жизни юноша не понял предназначения раздавшегося за спиной звука, принятого в свой лексикон всеми ведущими разведками мира.
Все это теперь оставалось в прошлом, и думать следовало уже не назад, а вперед, в комитете подумали относительно мужественного, способного к самопожертвованию юноши, и пьяный лейтенант (на этот раз в образе подтянутого преподавателя вузовской кафедры физвоспитания) явился с лестным предложением об осведомительстве и сотрудничестве.
Сергей с радостью согласился, его тотчас же перевели заканчивать лечение в Институт микрохирургии члена, компетентные врачи предложили вживить несколько протезов на выбор, Сергей, не задумываясь, показал на самый большой, сработанный умельцами Сибири из ствола молодого кедра - и успешно его осваивал, попутно, будучи курсантом спецшколы, осваивал он и другие премудрости, достигая образцовых результатов. Он был зачислен в Главное управление, ответственные задания следовали одно за другим, Шишаков (ему была присвоена такая фамилия) всегда возвращался с богатыми трофеями, он быстро рос по службе, и в его жизни не было ничего выше интересов родного ведомства...

Он вынырнул из пучины воспоминаний и вновь ощутил себя в каминной зале замка, уже по решению суда ему не принадлежавшего. Большому грузному телу было зябко даже у пылающего огня, и ветеран до подбородка натянул шерстяной плед, старинное кресло на гнутых полозьях равномерно поскрипывало, звук был противный и одновременно успокаивающий, и на душе Шишакова тоже было муторно и в то же время спокойно. Прекрасный аналитик себя, он сознавал, что это спокойствие не есть следствие удачного состояния дел, причиной возникшей умиротворенности являлась надвигающаяся апатия, страшная болезнь, рано или поздно подстерегающая любого разведчика.
Блямкнул звоночек внутреннего телефона, пропитый голос привратника (капитан госбезопасности) доложил о визите судебного чиновника с помощником. Шишаков бесстрастно выругался и велел впустить, через некоторое время лакей-майор ввел в залу странную пару. Посетители были в черных плащах и больших, скрывающих лица шляпах. Один из них пухловатый и низкорослый, вел за собой другого, высокого и стройного.
Лакей по знаку хозяина включил верхний свет, незнакомцы сняли головные уборы, и Шишаков увидел, что это - молодые мужчина и женщина.
Мужчина со странным, воздетым к потолку взором, протянул Шишакову бумагу с вензелями и печатями.
- Домовладение со всем имуществом подлежит конфискации за неуплату долгов и налогов, - еще раз напомнил он. - Я - судебный исполнитель, а это, - он с нежностью провел рукой по лицу спутницы, - мой верный помощник... Мы приступаем к описи, просим не чинить препятствий и оказывать нам посильное содействие...
Они грациозно сбросили плащи, и Шишаков удивленно присвистнул.
На мужчине оказался короткий фирменный мундирчик с погонами, обтягивающие рейтузы и удобные тапочки. Помощница была облачена в короткое темное платье, шуршащие пачки которого не прикрывали нижней части упругих крупноватых ягодиц, оттопыривающих прозрачные черные колготки. Ситуация объяснялась просто - Луиджи Бонависта и его возлюбленная выехали на задание сразу после удачно проведенного спектакля, их долго не отпускала восторженная публика, и молодые люди не успели переодеться. Влюбленные друг в друга и в высокое искусство классического танца, мужчина и женщина привнесли под мрачноватые своды замка саму атмосферу только что пережитого ими действа.
Поднявшемуся с места Шишакову вдруг показалось, что в зале зазвучала музыка, и это была не та синтезированная мелодия, которой он пытался разрушить ненавистное ему общество потребления - это было нечто совсем иное, томительное и нежное.
Судебный исполнитель и его помощница с красиво разведенными руками (они никак не могли остыть после пережитого успеха!) стремительно разбежались по углам, синхронно исполнили сложнейшее фуэте с толстыми бухгалтерскими книгами, выскочили на середину и поклонились Шишакову, тот одобрительно постучал крюком о подлокотник кресла, а исполнитель, высоко держа распластанную в воздухе партнершу, уже уносил ее в сторону камина, откуда, по-видимому, они планировали начать работу.
Шишаков сразу отметил, что это очень хороший и старательный исполнитель. Передвигаясь легкими изящными па, он буквально ощупывал каждый сантиметр площади - снимал со стен старинное коллекционное оружие, сдвигал мебель, скатывал ковры и одновременно делал пометки в книге. Помощница кружила за его спиной и в нужный момент прикладывала к свежей записи промокательную бумагу.
Работа продвигалась быстро. Уже было описано кресло Шишакова, ящик водки и мешок с гречневой крупой, дошла очередь и до куля с отрубями, и здесь исполнитель в нерешительности замер.
- Что это? - спросил он.
- Остатки чешуи пшеничных зерен, - буркнул Шишаков. - Вы что - сами не видите?
- Увы, монсеньор, - молодой человек покачал головой. - Я - незрячий.
Шишаков хмыкнул и опустился в уже не принадлежавшее ему кресло, но времени предаваться удивлению у него не было.
Двери залы распахнулись, в каминную просунулось туловище лакейного майора, и тут же в воздухе раздался сильный предупреждающий треск. Шишаков рванул крюком портьеру - к замку на полной скорости съезжались полицейские машины, из них выскакивали карабинеры с автоматами наизготовку.
Такой поворот событий, разумеется, был предусмотрен.
Короткая команда, и вот вдвоем с майором они бегут анфиладами темных комнат, на лестнице, подсвечивая путь фонарем, к ним присоединяется капитан-привратник, помощники Шишакова молоды и двуноги, но неувядаемый ветеран не отстает. Они знают, что не все еще потеряно, можно уйти и спастись - для этого нужно поскорее выбраться на крышу. Все шумно дышат, смачно отхаркиваются и подбадривают себя страшной руганью, гулко ухает в тяжелый камень деревянная нога командира, грозно лязгает его страшный железный крюк.
Последняя, совсем короткая подвесная лестница, хрипя, они карабкаются по ржавым перекладинам, передний вышибает крышку люка - и вот оно, небо, чужое, зализанное, с безвкусно натыканными звездами и неопрятным дураком-месяцем... Крыша мокрая, жестяные листы кровли прогнили и опасно изогнулись, но, право же, это не та опасность... Быстрей, еще быстрей, на самый край, туда, где у крепостного зубца стоит их верный вертолет с закрученным до отказа винтом и баками, полными чистейшего керосина!
Но - чу! - слышен топот погони, на крыше - враги, пылает и взрывается подбитый из базуки вертолет, и мощный мегафон приказывает Шишакову сдаться, отважный разведчик палит из огромного револьвера, враги стрекочут по нему из автоматов, их выстрелы точны, но ветеран не чувствует боли, а только легкость и воздушность во всем теле. Он громко смеется над врагами, притиснувшими его к краю пропасти - он видит то, чего не видят они. За крепостной зубец зацепилось длинное перистое облако, на вид достаточно прочное. Отмахиваясь окровавленным крюком, он пробует его пяткой, и облако упруго пружинит.
Момент настал.
Собрав все мускулы в кулак, Порфирий Шишаков мощно отталкивается от материальной основы и высоким задним кульбитом взлетает к небу. Перекувырнувшись в воздухе, он немного зависает над бездной и видит удивительно глупые лица карабинеров и растерявшихся агентов в штатском. Умело перегруппировавшись, разведчик мягко опускается на облако и отцепляет мохнатый  клубящийся край от крепостного зубца.
В него больше никто не стреляет. Он упирается плечом в каменную кладку и мощно отталкивается от стены. Подхваченное воздушным потоком, облако отчаливает. Путь предстоит неблизкий. Сергей Крольчихин усаживается поудобнее и закуривает трубочку.
Облако набирает скорость и исчезает в мировом пространстве.


5. СЧАСТЛИВОЕ ПРОЗРЕНИЕ

Финансовый год выдался неблагоприятным.
Множество людей разорялось, их имущество подлежало конфискации, и у раздраженных служителей Закона не было ни минуты передышки.
Судебные исполнители в массе своей - люди грубые. Они никогда не здороваются, входят в дома своих жертв, громко топая и оставляя на паркете грязные потеки, их голоса визгливы, а движения пугающи, они курят в присутствии детей, щиплют женщин и, как правило, появляясь к обеду, выхватывают со стола лучшие куски. Начальство, само выросшее из судебных исполнителей, смотрит на их проделки сквозь пальцы, и посланцы Закона, уверенные в своей безнаказанности, наглеют от визита к визиту. Нередки случаи, когда исполнитель оттаскивает за волосы попавшего под горячую руку ребенка, затевает потасовку с разорившимся хозяином или, заперев несчастного в чулане, влезает под одеяло к его спящей жене.
Луиджи Бонависта оказался счастливым исключением. Скрупулезно выполняя свои нелегкие обязанности, он тем не менее был постоянно вежлив, корректен и необыкновенно изящен, ободряя изверившихся людей импровизированными танцевальными выступлениями. Любимая работа практически не оставляла времени для обязательных репетиций, но он освоил ее настолько, что мог совмещать оба, близких его душе занятия. Обыкновенно он приносил с собой портативный магнитофон и, испросив разрешения у бывших хозяев, негромко включал музыку и под ее звуки грациозно скользил по помещению, ощупывая каждый сантиметр и не пропуская ни одного, подлежащего конфискации предмета имущества. Селестина, если была свободна, сопровождала его в качестве помощника, и тогда работа шла особенно споро, а танец получался наиболее темпераментным. Несчастные люди, в одночасье лишившиеся годами накапливаемого имущества, отвлекались от горестных раздумий, шумно аплодировали и, окончательно забывшись, просили Луиджи Бонависту заходить еще.
Он был почти счастлив, самозабвенно отдаваясь любимой работе, любимому увлечению и любимой женщине, но ощутить себя счастливым полностью, конечно, не мог. Он был зависим от окружавших его людей и затруднялся без посторонней помощи перейти улицу или подобрать к костюму соответствующий галстук, ему была недоступна цветовая гамма мира, он не мог увидеть лица возлюбленной.
Луиджи Бонависта теперь неплохо зарабатывал, ему было по силам снять подходящую квартиру, но добрейшая донна Анна и тишайший дядюшка Лу переезжать не захотели, и он остался с ними в каморке под лестницей. Условия проживания не слишком тяготили его - Луиджи Бонависта появлялся здесь лишь для короткого освежающего сна (если не оставался у Селестины), к тому же он просто не видел убожества и запустения жилья.
Добрейшая донна Анна молилась о ниспослании воспитаннику прозрения, тишайший дядюшка Лу выпрашивал того же у своего загадочного бога, но те, как сговорились, не отвечали на страстные просьбы. Селестина Томпсон взялась за решение проблемы с другой стороны и побывала с возлюбленным у лучших врачей города, но никто из них не брался помочь несчастному юноше.
Меж тем, жизнь продолжалась, и в ней была постоянная череда и непременные кануны, отжившие представления сменялись прогрессивными направлениями, китайцы изобрели порох, а старые девы сестры Люмьер - женский кинематограф, в полях зашумели комбайны, по рельсам пошли поезда, великий Ларионов, посмеиваясь в бакенбарды, выдал на-гора свой неподражаемый эликсир, а желторотый широкоскулый Озава вот-вот должен был запатентовать для него достойную тару - прослышавшие о волшебной ларионовке мужчины удвоили внимание к женскому полу, молоденькие девушки на глазах матерели, рождая упругих, чистых душой младенцев, которые быстро мужали, становились предпринимателями и, нахватав кредитов под высокие проценты, разорялись - их имущество подлежало описи и конфискации, так что работы у Луиджи Бонависты не убывало.
Случались, конечно, и выходные дни (чаще всего, если один из них оказывался самцом, а другой - самкой). Луиджи Бонависта с помощью добрейшей донны Анны подбирал себе одежду в тон, тишайший дядюшка Лу прикалывал юноше свежую бутоньерку и выводил на улицу к условленному месту, куда должна была подъехать Селестина. Возлюбленная обычно опаздывала, Луиджи Бонависта, торопя события, ловил руками посторонних женщин и, ощупав, с извинениями отпускал. Селестина незаметно подкрадывалась сзади, закрывала ему глаза руками и мелодично смеялась. Ее руки всегда пахли по-разному, и по их аромату он наловчился угадывать, что она приготовила сегодня на обед.
Обмениваясь впечатлениями, они неспешно прогуливались по бульвару, и Луиджи Бонависта с болью в сердце подмечал, что все встречные с жалостью смотрят на молодую и хорошенькую Селестину, проводящую время с незрячим и несамостоятельным человеком.
- Давай расстанемся! - с горечью предлагал Луиджи Бонависта. - Зачем тебе слепой?
- Спроси еще - зачем мне любовь? - пожимала плечами Селестина. - Она ведь тоже слепа...
- А вдруг это - не любовь, а рок? - пугался Луиджи Бонависта. - Ведь и он - слепой?!
Не в силах противостоять мужской логике, она закрывала ему рот поцелуем, и все неприятные мысли тут же уносились ветром.
Обыкновенно они направлялись в музей городской скульптуры, где за добавочную плату экспонаты можно было трогать руками. Луиджи Бонависта некоторое время водил пальцами по гладкому мрамору, но ни одна Венера или Афродита не могла сравниться с его Селестиной, и скоро руки молодого человека перемещались с холодного и бесстрастного на теплое и трепещущее.
Почувствовав, что у Луиджи Бонависты не на шутку разыгрался аппетит, Селестина привозила его к себе и потчевала до отвала. Насытившись, он тут же отваливался в постель, и сразу начинались любовные игры.
Молодые люди обменивались чукотским рукопожатием, плавно переходили к монгольскому поцелую, доводили друг друга до высшей точки французским тет-а-тетом и завершали все чисто русскими ритуальными телодвижениями.
Потом, лежа в позах, которые они уже не в силах были переменить после отлета Эроса, влюбленные беседовали, и Селестина негромко рассказывала о себе.
Ее отец был нефтяником Каспия, мать - ливадийской принцессой. Однажды отец пришел на базар, чтобы купить немного щербету на ужин, и увидел прекрасную невольницу, которую привезли на продажу индейцы из племени буссенаров. Отец с первого взгляда полюбил красавицу-рабыню и решил купить ее, но у него не хватило наличных курушей. Не раздумывая, он отдал дикарям свою пластиковую кредитную карточку, отвязал девушку и повел в свою саклю. Отец сразу выгнал на мороз всех прежних жен и душа в душу зажил с новой. Ровно через три месяца у них родилась дочь Селестина. Девочка хорошо ела и быстро развивалась. Когда ей исполнилось двенадцать, родители взяли ее покататься по морю, и там на них напали свирепые видеопираты. Она никогда больше не видела родителей и принуждена была остаться у разбойников, которые заставили ее сниматься в порнофильмах. Она оказалась талантливой актрисой, и через несколько лет ее перекупила солидная кинофирма. Когда срок контракта истек, она была богата и независима, несколько раз выходила замуж, но все ее мужья умирали от ревности, а последний - сэр Сетон Томпсон пользовался огромной любовью у прихожан и был задушен в чьих-то объятиях.
Выходной день быстро пролетал, и Луиджи Бонависта из пылкого и трепетного любовника снова превращался в неподкупного и старательного служителя Закона.
Он стал относиться к работе еще вдумчивее и серьезнее. Большинству судебных исполнителей было все равно, чье имущество описывать, они могли, не моргнув глазом, отторгнуть его у собственной матери, что, впрочем, неоднократно и происходило, они никогда не интересовались обстоятельствами дела и личностью подсудимого, выполняли свою работу механически и были по сути слепыми и равнодушными исполнителями.
Луиджи Бонависта позволить себе этого не мог. Прежде чем выехать на опись или конфискацию, он внимательно изучал каждый конкретный случай и сосредоточенно просматривал все материалы следствия, за что неоднократно подвергался насмешкам своих грубых сотоварищей.
Большинство дел были бесспорны, и Луиджи Бонависта исполнял Закон преисполненный сознания внутренней правоты, с сочувствием к семьям провинившихся, но без ложной жалости к ним самим.
Особняком стоял случай с сеньором Чинзано.
Едва Луиджи Бонависта открыл пухлый тон обвинения, как в глаза ему сразу бросились некоторые детали, заставившие усомниться в справедливости приговора, и чем дольше он листал дело, тем больше убеждался в судебной ошибке.
Одна трастово-холдинговая компания в обход закона на полпроцента заффитинговала свои авуары с целью искусственно понизить инвариантность учетно-зачетной ставки. Вкладчики попались на удочку, компания вошла во вкус и начала петтинговать по-крупному, выбрасывая на рынок не имеющие покрытия аксессуары. Маржа посыпалась на аферистов буквально с неба, незаконная прибыль составила триллиарды песо. Конечно, долго это продолжаться не могло, первыми пострадали оставшиеся без налички норвежские китобои, за ними о полном банкротстве заявили гренландские полотеры и ассенизаторы Прикамья, после чего один за другим стали лопаться банки, засыпая прохожих кусками кирпича и стеклянными осколками. Произошел крупнейший скандал, власти отдали приказ об аресте виновных, и не в меру расторопные детективы схватили на улице первого попавшегося им человека. Им оказался ни о чем не подозревающий сеньор Чинзано, прогуливавший в это время своего леонард-терьера прямо у здания судебной управы.
Дело сеньора в двадцать четыре часа рассмотрел военно-полевой суд, признавший его полностью виновным по всем статьям и приговоривший несчастного к высшей мере наказания - четвертованию. Сеньор Чинзано в ожидании казни томился в крепости, а его имущество подлежало конфискации с последующей продажей на аукционе Сотби.
Задание следовало выполнять. Луиджи Бонависта съездил в дом осужденного, описал имущество, навесил печати, проследил, чтобы все без потерь доставили на склад, и сразу позвонил Селестине. Возлюбленная приняла историю сеньора Чинзано близко к сердцу: не мешкая, они направились к дяде Селестины, мировой старик внимательно выслушал их, сходил в соседнюю комнату и вынес оттуда вердикт о невиновности осужденного. Втроем они поспешили к тюрьме, и с ужасом узнали, что сеньора Чинзано только что увезли к месту казни.
Улицы были запружены народом, всем хотелось насладиться церемонией расчленения, карабинеры дубинками с трудом прокладывали дорогу для мирового судьи и двух его спутников.
Они едва пробились к лобному месту и так запыхались, что не могли произнести ни слова. Сеньор Чинзано оказался средних лет упитанным господином с благородной внешностью. Он был несколько бледен, одет в холщевую с короткими рукавами рубаху и порты, заканчивавшиеся у коленей, его руки и ноги, зажатые деревянными тисками, вынуждали сеньора лежать на спине в довольно неудобной позе. Палач уже опробовал секиру на нескольких собаках и кошках (увы, любимый леонард-терьер сеньора пал одним из первых) и начинал примеряться страшно отточенной плоскостью к сочленениям приговоренного, отрабатывая мысленно ритм и силу ударов, так, чтобы управиться легко, красиво и непременно за пять взмахов.
Вот, наконец, подгоняемый нетерпеливыми криками толпы, палач отошел назад, его легкие начали стремительно засасывать воздух, чтобы в нужный момент выпустить его с натужным уханьем, орудие казни резко взмыло вверх -
- Прекратить! - раздался в повисшей тишине голос чуть отдышавшегося старца. - Именем Конституционного Суда!
Испуганный палач выронил секиру, в народе пронесся стон разочарования, но карабинеры уже отвязывали оправданного, Луиджи Бонависта протянул ему руку, помог сойти с помоста и заботливо укутал легко одетого человека своим плащом.
Сеньор Чинзано был весел, много шутил, посмеиваясь над только что пережитой ситуацией - сознавая свою невиновность, он до последнего момента верил в счастливый исход и был рад, что не ошибся.
На следующий день Луиджи Бонависта привез синьору Чинзано его сбереженное имущество, и тот встретил его как родного.
Грузчики внесли два кресла, мужчины удобно расположились в них и с удовольствием посматривали друг на друга. Сеньор Чинзано был в той же холщевой паре и накинутом поверх чуть измятом плаще.
- Как провели ночь? - вежливо поинтересовался гость.
- Превосходно! - расхохотался хозяин. - В доме оказалось полно старых газет, и я отлично на них выспался! Спасибо, что оставили!
- Я здесь ни при чем, - смутился молодой исполнитель. - Газеты конфискации не подлежат, начиная с двухмесячной давности, равно как и зубные щетки, зубочистки с обкусанными концами, расчески с количеством зубчиков менее половины, мочалки, бывшие в употреблении четыре и более раз, и калоприемники, емкостью до десяти килограммов живого веса, если их количество не превышает шести на семью. Кроме того, запрещается отторгать саженцы плодовых деревьев, колодезные журавли, коромысла и портреты генеральных секретарей всех коммунистических партий...
Тем временем грузчики приволокли погребец с бутылками и холодильник со снедью, все тут же перекочевало на стол, сеньор Чинзано ловко выхватывал белье и одежду из плывущих в воздухе шкапов, весело каламбурил и переодевался в нарядные ватные панталоны, домашнюю куртку на рыбьем меху и белые гетры с гамашами.
Тут же подвешены были люстры, комнату залил яркий свет, мужчины зажмурились и, не сговариваясь, громко рассмеялись - они чувствовали себя легко и непринужденно в обществе друг друга...
С тех пор они много времени проводили вместе, у них оказались схожие вкусы, оба любили дымок спаленной жнивы, в степи кочующий обоз, пиво с сырыми яйцами, после которого так тянуло сыграть на биллиарде, запах вынутого из печи колобродящего хлеба, рассыпчатую трель козодоя на рассвете, визг бабы, неудачно присевшей на виду у затаившихся зрителей, миткалевые занавески на окнах, расшитые добродушными горилльими мордами, но главное - оба ценили охоту пуще неволи. Селестину как раз пригласили на главную роль в фильме, обещавшем стать истинным шедевром мирового порноискусства, и она выехала за границу на натуральные съемки, а у Луиджи Бонависты подоспел отпуск - и сеньор Чинзано предложил молодому человеку вместе поохотиться на говноеда.
Научное название животного было Фекалиус Вульгарис, и стыдливые мужчины предпочитали в разговоре именовать его по-латински.
Фекалиус - животное достаточно редкое, и на его промысел требуется доростоящая лицензия. Разумеется, сеньор Чинзано взял все расходы на себя, самолет перенес их за тысячи километров в бескрайнюю сельву, и местный житель-зуав, вызвавшийся быть проводником, повел охотников на поиски.
Проводник оказался не из лучших - у него было не допроситься горячего чая, он ничего не мог сказать о продолжительности стоянок, выданное им постельное белье было сырым, скомканным и обошлось в изрядную сумму, кроме того, он всю дорогу подбирал шумливых и бесцеремонных местных зайцев, общество которых создавало нашим путешественникам определенные неудобства.
Что и говорить - путешествие получилось не слишком комфортабельным. Луиджи Бонависта и сеньор Чинзано огромными мачете прорубались сквозь плотные стены москитов, ужасные кобры норовили их куснуть в самое чувствительное место, свирепые леопарды грозно рычали на них с верхушек лиан, потревоженные слоны выкидывали из зарослей брезентовые хоботы и трубили охотникам в уши, но главное испытание ждало их впереди.
Фекалиус - зверь средних размеров, ростом и комплектацией он примерно с человека. Это - единственный представитель фауны, который в зависимости от настроения может жить под землей, где подобно кроту роет длинные сообщающиеся ходы, или на ее поверхности. Фекалиус бегает быстрее лошади и лазает по деревьям ловчее обезьяны. За спиной у него - портативные складные крылья, он прекрасно летает на любой высоте. Фекалиус - земноводен. Встроенные жабры позволяют ему месяцами отлеживаться в болоте или преспокойно отдыхать на дне реки.
Есть у него еще две отличительные особенности. Фекалиус не приемлет свежей пищи, он жрет только тухлятину, и чем гаже еда, тем с большим восторгом он набрасывается на нее (за это он и получил свое название). Вторая особенность - изумительная по качеству, непередаваемой красоты шуба, за которой, наряду с острыми впечатлениями, и прибыли смелые путешественники.
Прошло много часов, прежде чем в ярком свете фонаря они увидели малозаметную тропу и на ней - свежий след. Фекалиус - единственный представитель фауны, который сам себе мастерит обувь. Взрослые самцы носят сорок шестой размер, уступающие им по величине самки (на них охота запрещена) - сорок четвертый.
С бьющимися сердцами путешественники стояли вокруг впечатляющего оттиска огромной ноги. Проводник припал к жирной земле, лизнул след и показал охотникам согнутую в локте левую руку, по которой для пущей ясности стукнул пару раз ребром правой - самец!
Обыкновенно, фекалиуса берут на рассвете, когда он, изрядно набравшись, возвращается с очередной пирушки. Фекалиус - единственный представитель фауны, регулярно потребляющий в своем рационе алкоголь. Оставив самок с детенышами дома (фекалиусы строят неплохие дома на три-четыре квартиры), самцы собираются где-нибудь под кустом и ночь напролет лакают резко пахнущую жидкость, которую добывают из плодов тропической свеклы или зерен пшеницы (они умеют и это). Под утро алкоголь и закуска заканчивается, зверскому пиршеству приходит конец, и расслабленные фекалиусы поодиночке разбредаются в разные стороны. Именно в это время головы у них наливаются тяжестью, во рту появляется отвратительная сухость, им мучительно хочется добавить, дома ждет разборка с разгневанной самкой, и жизнь представляется фекалиусу мачехой. Здесь самый момент действовать и непременно - хитростью.
Зверя нужно озадачить и слегка поднапугать, но ни в коем случае не спугнуть.
Расположившись в зарослях, мужчины распаковали приманку и охотничье снаряжение. Была глубокая ночь. Посвечивая мощными фонарями, Луиджи Бонависта и сеньор Чинзано стащили повседневные цивильные картузы и нахлобучили новенькие полицейские фуражки. Они заставили проводника держать большое переносное зеркало и, смотрясь в него, старались придать лицам волевое и строгое выражение. Фекалиус - единственный представитель фауны, тушующийся перед законом и полицией, и именно на этом охотникам предстояло сыграть, желательно с минимальным для себя риском.
Беззвучно и неподвижно они просидели до рассвета. Фекалиус всегда возвращается той же дорогой - разминуться они не могли, оставалось набраться терпения и ждать.
Первые лучи солнца сменились вторыми, уступившими свое место третьим.
Наконец, они услышали треск сучьев, тяжелое дыхание, громкую икоту и увидели крупного самца, который, мотая крутолобой головой, достаточно быстро направлялся в их сторону. Его шуба была великолепна.
Охотники действовали по строгому плану - малейшая оплошность могла стоить им жизни. Луиджи Бонависта дал экземпляру пройти и выскочил ему за спину, сеньор Чинзано, придерживая форменную фуражку за козырек, с решительным видом двинулся зверю наперерез (испуганный проводник наблюдал за ними с верхушки картофельной пальмы) и появился на тропе в метре от него.
Фекалиус - единственный представитель фауны, немного понимающий по-английски, и сеньор Чинзано, не дав животному опомниться, сходу приступил к делу.
- Кажется, вы пьяны? - спросил он твердым тоном, доставая блокнот и шариковую ручку.
Фекалиус, застанный врасплох, в ужасе отшатнулся и увидел за собой еще одного человека в полицейской фуражке. Здесь не следовало перебарщивать - двухметровый гигант мог уложить одним ударом их обоих, в лучшем случае он бы просто взлетел или ушел под землю - решали секунды... Сеньор Чинзано мгновенно сменил роль - теперь он истекал добродушнейшей улыбкой, а в руке у него поблескивала бутылка «Смирновской».
Окончательно сбитый с толку и увидевший водку зверь уйти уже был не должен. Превозмогая недоверие, самец зашевелил ноздрями, потянулся к бутылке страшной пятипалой лапой, и тогда сеньор Чинзано и Луиджи Бонависта начали торопливо доставать из кустов припрятанные бутылки с коньяком и спиртом, баночное пиво, удобную и непромокаемую обувь сорок шестого, сорок четвертого и тридцать восьмого размера (для детишек).
На тропинке прямо перед носом тупого животного выросла гора соблазнительнейших предметов, и сеньор Чинзано с Луиджи Бонавистой принялись попеременно тыкать пальцами в мех фекалиуса и в привезенные товары, в мех - в товары, в мех - в товары.
- Обмен! - кричали они глупцу. - Ченч!
Было видно, что алкаш понял, но решиться никак не мог, и тогда сеньор Чинзано выкинул козырного туза.
В его руке оказалась российская банка лежалых рыбных консервов. Не мешкая, он вскрыл ее и тут же зажал нос надушенным носовым платком.
Перед таким устоять было невозможно. Зверь со стоном сглотнул слюну, пуговицы на роскошном мехе расстегнулись сами собой, фекалиус выдернул лапы из рукавов, схватил шубу за полы и швырнул ее в руки охотников. В ту же секунду он легко подхватил с земли весь обменный фонд, с треском выпустил перепончатые крылья и, громко хлопая, взвился к небу. Еще несколько секунд - и его не стало.
- Говноед проклятый! - только и смог произнести ему вслед сеньор Чинзано, вдохнувший все же аромата баночного деликатеса...
За редчайший мех им предлагали огромные деньги, но один был слишком богат, а другой - чересчур влюблен, и шубу преподнесли Селестине, как только та вернулась с утомительных киносъемок.
Все трое испытывали сильный душевный подъем.
Опытный скорняк перешил шубу по фигурке вдовы (из остатков меха вышел неподражаемый купальник для зимнего плавания), и ни у кого в городе не было такого сногсшибательного манто, как у Селестины.
Она выглядела умопомрачительно, и ни у кого на планете не было такой очаровательной возлюбленной, как у Луиджи Бонависты.
Луиджи Бонависта и Селестина были так молоды и прекрасны, что никто во Вселенной не имел таких замечательных друзей, как сеньор Чинзано.
Они часто собирались в доме сеньора Чинзано или у Селестины. Мужчины сидели в креслах напротив друг друга, Селестина хлопотала на кухне или сидела на ковре в ногах у Луиджи Бонависты, и он любовно чесал ей за ухом. Мужчины вели неспешные беседы о том - о сем, потягивали пиво с сырыми яйцами, Селестина вязала им теплые набрюшники из шерсти кобылиц, все вокруг дышало покоем и умиротворенностью.
- Давно хочу вас спросить, - обратился однажды сеньор Чинзано к Луиджи Бонависте, - почему вы все время смотрите не мне в лицо, а куда-то поверх?
- Увы, монсеньор, - вздохнул Луиджи Бонависта. - Я вас не вижу вовсе. Я - слепой.
Сеньор Чинзано подскочил в мягком кресле.
- Вы шутите! - Он протянул растопыренную ладонь к самому лицу собеседника. - Ну-ка, ответьте - сколько пальцев у меня на руке?
- Не знаю, - вздохнул Луиджи Бонависта еще горше.
- Но я не верю, не верю! - забегал по комнате сеньор Чинзано.
Луиджи Бонависта вздохнул в третий раз, и этот вздох был самым горьким.
Он вынул из внутреннего кармана темные очки, а из наружного - телескопическую белую трость, встал и неуверенно прошелся по комнате. Он щупал дорогу тростью, и тем не менее запинался о ковер, налетал на мебель, сбивал с нее фарфоровые статуэтки и хрустальные вазы.
- Достаточно! - закричал сеньор Чинзано. - Верю! Верю! (Все происходило у него в доме.)
- Это действительно правда, - покусывая кончик носа, чтобы не разрыдаться, сказала Селестина (венецианской метелочкой она сметала осколки старинного стекла в совочек дамасской стали). - Куда мы только не обращались, но ни один врач не взялся нам помочь!
- А почему вы не попросили меня? - расхохотался сеньор Чинзано. - Ведь я - член королевской ассоциации глазников седьмого дня! Почетный тайный магистр масонского офтальмологического общества! Заслуженный деятель зрачка! Бакалавр сетчатки! Профессор академии селекции глазного яблока! - Он повалился на диван и яростно задрыгал ногами. - Помните, был оркестр слепых музыкантов имени Короленко? Где он? Нету! Почему? А потому, что эти глупости им сейчас на фиг не нужны! Все как один - снайперы и наблюдатели ООН, такого зрения нет больше ни у кого! И все после двух-трех моих консультаций! Да доживи Гомер до наших дней... А, что там Гомер! Хотите, я сделаю из вас циклопа? Один роскошный глаз в центре лба! Все лягут! А, может быть, желаете иметь три глаза?! А как насчет всевидящего ока на затылке?! Очень удобно, и мне - никакого труда!.. Глаза на коленях, в подмышках?! Пожалте! Раз плюнуть! Да я могу поставить глаз на подошве! В заднице! На аппендиксе! Я... да я... -  Лицо сеньора Чинзано сделалось багровым, слова стали неразборчивыми, изо рта пошла пена - Луиджи Бонависта и Селестина с трудом удерживали конвульсирующее тело знаменитости.
Довольно скоро, впрочем, он взял себя в руки и задремал. Луиджи Бонависта и Селестина не теряли времени даром и немного занялись любовью (бельгийские прикосновения, японское хитросплетение и страстный мексиканский закус).
Сеньор Чинзано проснулся отдохнувшим, посвежевшим и помолодевшим.
- Ну-с, молодой человек, - хихикнул он, облачаясь в медицинский халат и выбирая с этажерки стамеску поострее, - сейчас мы вас понаблюдаем. Раздевайтесь!
Стыдливая Селестина вышла в сенцы и уселась там среди банок с топленым молоком, квасных бочагов, рваных онучей и остатков козлиной сбруи. Луиджи Бонависта истово перекрестился и лег на кушетку. Сеньор Чинзано склонился над ним и принялся плашмя постукивать юношу стамеской по костям и мышцам.
- Так, - приговаривал он время от времени. - Комплекс Мурая отсутствует полностью... синдрома Верижникова нет и в помине... немного повышено торможение по Роньшину... Все ясно! - объявил он, наконец. - У вас типичная болезнь Бутмана, вызванная эмоционально-половыми перегрузками, но это тоже к делу не относится... Что же касается глаз - здесь необходима операция!
- Когда? - взвился окрыленный юноша надеждой.
Сеньор Чинзано зачем-то покрутил глобус и сантиметром измерил расстояние от Сингапура до Манчестера.
- Одну минуту... - попросил он, столбиком записывая какие-то цифры - у него что-то не сходилось, и он снова взялся за сантиметр. На этот раз лента протянулась между Веллингтоном и Оттавой. И вновь результат оказался неудовлетворительным. Луиджи Бонависта уже не на шутку заволновался, но вот, наконец, сеньор Чинзано догадался померить между Пном-Пенем и Магаданом.
- Все в порядке! - воскликнул он, закладывая химический карандаш обратно за ухо. - Завтра и начнем... Сходите - попрощайтесь с домашними - мои операции заканчиваются пятьдесят на пятьдесят...
Селестина помогла Луиджи Бонависте выйти на улицу, усадила в свой пятнистый «Ягуар» и привезла к большому полуразвалившемуся дому. Она осталась ждать в машине, а он, щупая дорогу тростью, прошел полузабытым путем до каморки под лестницей. Дверь, как всегда, была незаперта. Добрейшая донна Анна и тишайший дядюшка Лу сидели за столом, взявшись за руки, и не повернулись в его сторону. Они почти не изменились, только стали прозрачнее, и их тела можно было рассматривать на свет. У добрейшей донны Анны была увеличена печень и затемнены легкие, у тишайшего дядюшки Лу в почках виднелись огромные камни. Очаг был нетоплен, в воздухе стоял запах тлена, но старики были живы - их сердца медленно-медленно бились.
Луиджи Бонависта встал так, чтобы добрейшая донна Анна могла его видеть.
- Я могу что-то сделать для вас? - беззвучно спросил он.
- Нет, - ответила она глазами. - Нам ничего не нужно, кроме друг друга. Оставь нас, ступай и приходи, когда понадобишься... Я дам знать...
Луиджи Бонависта все же сменил воду в кувшине и выгреб из углов паутину. Он вынул из сундука комплект чистого белья, молча попрощался со стариками и только тут заметил, что их сердца бьются в унисон.
На следующий день, уже в чистом исподнем, он явился в госпиталь Выноса Всех Святых, где практиковал сеньор Чинзано.
Знаменитый хирург ждал его у операционного стола. Он отрез;л скальпелем кусочки сала и запивал его пивом, смешанным с сырым яйцом.
- Хорошо, что пришли! - обрадовался он. - Ложитесь, я сейчас. - Он сделал большой глоток и вытер руки о подол медицинского халата.
Луиджи Бонависта лег, угрюмый ассистент в ватнике и кирзовых сапогах, нервничая и матерясь, выбрил ему ресницы и брови.
Сеньор Чинзано (не утерпевший и сделавший еще пару глотков) взглянул юноше в глаза, взмахнул скальпелем, и тут же снова опустил его.
- Увы, - сказал он, - выковыривая из зуба застрявший кусочек лакомства, - обычная операция тут не поможет. - Он высунул голову в приемную и подозвал Селестину, которая на всякий случай снова была в черном. - Нужна пересадка, - объявил хирург. - Я располагаю небольшим донорским банком. Могу предложить на выбор глаза мыши, крота, павлина или акулы. Думайте...
Молодые люди подавленно молчали. Время шло. Сеньор Чинзано, чтобы не терять формы, наносил воображаемому пациенту быстрые и точные удары воображаемым скальпелем, потом потянул дверцу холодильника и стал изучать наклейки на пивных бутылках.
- Однако, что это? - спросил он сам себя, рассматривая банку с прозрачным раствором, в котором что-то плавало. - Кажется, глаза горного орла?
- Может быть, поставим их? - приподнялся с одра расслабленный Луиджи Бонависта, и возлюбленная тут же поддержала его.
- Попытка не пытка. - Сеньор Чинзано взболтнул содержимое сосуда. - Но учтите - эти глаза идут только в комплекте с бровями...
Все немного перекурили, Селестина вышла, Луиджи Бонависта снова прилег, матерящийся ассистент выскочил из подсобки и обхватил его голову огромными заскорузлыми пальцами, сеньор Чинзано перекрестился и начал священнодействовать.
Сделав пару-тройку надрезов, он выбегал в приемную к Селестине, дружески щипал ее и подробно информировал о состоянии дел.
Дела, судя по всему, шли неплохо. Отслужившие глаза были благополучно удалены, опустевшие глазницы сеньор Чинзано тщательно прочистил указательным пальцем и частично зашпаклевал, зрительный аппарат орла плотно вошел в подготовленные для него пазы, которые были надежно зацементированы, неулыбчивый ассистент, помогая себе выражениями, обмакнул донорские брови в канистру с медицинским клеем и, размахнувшись, пришлепнул ко лбу оперируемого.
- Готово! - крикнул сеньор Чинзано и надел на голову Луиджи Бонависте брезентовый мешок с проделанными отверстиями для дыхания и приема пищи. - Несколько дней придется провести так - новые глаза должны прижиться.
Дюжий ассистент, не переставая раздраженно приговаривать, взвалил больного себе на спину и поволок больничными коридорами. Сеньор Чинзано и Селестина шли следом и, дезавуируя выражения служителя, ободряли Луиджи Бонависту теплыми и ласковыми словами...
Верная женщина была постоянно при нем, сеньор Чинзано забегал несколько раз в минуту, в палате, куда его поместили, содержалось еще множество народу, и Луиджи Бонависта в трудный момент своей жизни вовсе не чувствовал себя одиноким и покинутым.
Все остальные пациенты доктора Чинзано оказались профессиональными нищими. Пользуясь своей слепотой, они собирали обильные подаяния и неплохо жили за счет трудового народа. Эти люди никак не участвовали в созидательной поступи страны, предоставившей им все блага, и специальным указом президента зрение им было возвращено принудительным путем. Исцеленные время от времени впадали в буйство и грозились снова выколоть себе глаза, как только их развяжут. Могучий ассистент прибегал на шум и колотил всех подряд увесистым железным прутом - несколько раз по ошибке перепало Луиджи Бонависте, а однажды под удары едва не угодила и Селестина (ассистент был слепым), но, конечно же, это были мелочи, и терпеть оставалось совсем недолго.
- У больного постоянно должно быть хорошее настроение, - объяснил Селестине забежавший на пару секунд сеньор Чинзано. - Вы знаете какие-нибудь смешные истории?
- На съемках кое-что рассказывали, - отозвалась Селестина. - Сейчас попробую вспомнить.
Она наморщила лобик, заинтересовавшиеся пациенты затихли, и даже не закончивший очередную операцию сеньор Чинзано присел ненадолго на край эмалированного белого писсуара.
- Значит так, - неуверенно начала Селестина, не отпуская влажной ладони возлюбленного. - Владимир Ильич Ленин... - больные дружно прыснули, и ей пришлось немного переждать. - Владимир Ильич Ленин, - продолжила она, - был очень маленького роста и на обычной трибуне чувствовал себя неуверенно. Он наловчился выступать на броневике, а впоследствии забирался на широкие плечи Маяковского, за что последнего, собственно, и прозвали трибуном революции...
Громовой хохот покрыл ее последние слова.
- Еще! Еще! - потребовали все.
Селестина приободрилась, вышла на центр палаты, встала в красивую позу и непроизвольно расстегнула пуговицы на лифе.
- Я расскажу вам другую историю... Сергей Есенин как-то крупно повздорил с Качаловым и даже написал на него язвительную эпиграмму, которую назвал «Собаке Качалову». Потом, конечно, они помирились, и стихотворение пришлось переделывать...
Наградой рассказчице снова был смех и аплодисменты. Селестина вошла во вкус.
- В семье Калининых, - делано дурашливым голоском сообщила она, - было два брата Михаил и Андрей. Михаил пошел в большевики, и его прозвали Калинин Красный. Потом еще Шукшин снял про него неплохой фильм. А вот Андрей примкнул к белым, стал писать контрреволюционные стихи и выпускал их под псевдонимом Андрей Белый...
Она с достоинством поклонилась и снова опустилась на кровать к возлюбленному. Через прорезь для приема пищи она видела его широкую улыбку, и это было для нее лучшей наградой.
- Я тоже кое-что вспомнил, - откашлялся сеньор Чинзано, и все взоры устремились на него. - Этот... как его, Эрих Мария Ремарк не любил, когда его величали полным именем. «Как к вам обращаться?» - спрашивали его. - «Просто Мария», - отвечал знаменитый писатель...
Сеньор Чинзано принял свою порцию аплодисментов и удалился заканчивать операцию. Ему на смену в палату робко протиснулся слепой ассистент. Все сразу затихли.
- Можно я тоже попробую? - законфузился детина.
- Конечно! Конечно! Просим! - закричали все.
- Настоящая фамилия Гоголя была Яновский, - скороговоркой выпалил новый рассказчик, - и только написав «Мертвые души», он стал ходить Гоголем...
Хорошее настроение и специальный питательный коктейль, прописанный Луиджи Бонависте сеньором Чинзано (половинку сырого яйца смешать с пятистами граммами пива, пить крупными глотками и непременно шумно отдуваясь), способствовали быстрому приживанию имплантированных органов.
Уже на второй день сеньор Чинзано разрешил пациенту сидеть в кровати, через пару суток Луиджи Бонависта в сопровождении любимой бодро прогуливался в больничном садике и вот, наконец, чуть подобревший служитель почти без ругани стащил с него проклятый мешок.
Луиджи Бонависта открыл глаза, и отчаяние шершавой лапой сдавило ему сердце.
- Я ничего не вижу, - сдавленно произнес он.
- Этого не может быть! - закричал сеньор Чинзано. - Остался жив - значит, должен видеть!
- Может быть, включить свет? - вмешался невыразимо милый голос Селестины.
- Конечно! - понял свою ошибку знаменитый лекарь, тут же защелкали тумблеры, в глаза Луиджи Бонависте ударил сноп лучей, мелькнули все краски обретенного мира, и первым перед ним предстало прекрасное лицо любимой, за ним - изрядный живот сеньора Чинзано, прозревший юноша увидел хирургический стол, уставленный пивными бутылками и лукошками с яйцами...
- Вундербар! - закричал Луиджи Бонависта. - Их кан зеен! Их бин кайн блиндер меер!
Селестина бросилась на грудь любимого, а Луиджи Бонависта кинулся на грудь возлюбленной, всеобщему ликованию не было предела, сеньор Чинзано в последний раз осмотрел пациента, подергал ему глаза и брови, убедился, что органы сидят как влитые, и стал умывать руки.
Луиджи Бонависта с наслаждением переоделся и, сопровождаемый верной Селестиной, вышел на улицу.
Все было вокруг голубым и зеленым.
Под голубыми небесами важно дефилировали аристократы голубой крови, пробегала совсем зеленая молодежь. Тесно прижавшись друг к другу, шли голубые мужчины, и их голубая мечта должна была вот-вот осуществиться. На каждом углу в голубом белье стояли женщины с зелеными лицами, их любовно оглаживали клыкастые старички, и зеленые бумажки с шуршанием переходили из рук в руки.
Луиджи Бонависта испытывал огромный подъем, ему хотелось взмыть под облака и унести в когтях Селестину... что-то мешало, привязывало к навсегда ушедшему темному прошлому. Он сунул руку во внутренний карман, коснулся наружного.
У одного из подъездов было выставлено поганое ведро. Луиджи Бонависта решительно направился к помойной емкости, но по дороге заметил изможденного школяра, низко склонившегося над толстой книгой.
- Возьми, - сказал он неразумному юнцу и вложил в удивленные слабые руки очки с непрозрачными стеклами и белую телескопическую трость.
Сейчас, как никогда до и никогда после, Луиджи Бонависта ощущал свою молодость, силу и здоровье, он был щедро напоен питательным коктейлем, любимая женщина находилась под рукой - не в силах ждать, он потянул ее под сень деревьев, но все укромные уголки оказались заняты, а стоять в очереди не хотелось.
Они поспешили за угол, где был припаркован изящный «Понтиак» вдовы. Она уселась на пассажирское сиденье, предоставив водительское место ему.
- Дурашка! - зычно расхохотался Луиджи Бонависта и потянулся к любимой, чтобы небольно укусить ее в плечо. - Я ведь не умею рулить.
Они чуть-чуть потискались и поменялись местами, Селестина негромко газанула и, шурша шинами, повезла возлюбленного к себе.
Бровастый швейцар с почестями впустил их внутрь, Луиджи Бонависта подхватил Селестину на руки и, велев подоспевшему камердинеру доставить наверх канистру шампанского, дюжину пива и шесть сырых яиц, рванул по мраморной лестнице.
Все произошло без разминки. Не добежав до ложа, они расположились на ковре. Он сразу пошел в нападение и применил короткий и быстрый боковой захват, введенный в практику еще Иваном Заикиным. Селестина оказалась не готовой к приему и тут же заработала штрафное очко. Он перевел ее в партер, она пыталась уползти за край ковра, но он рывком перевернул ее в воздухе и эффектно тушировал... Его победа была полной, безоговорочной и чистой - обычно поединки между ними отличались большей остротой и продолжительностью.
Из-за неплотно прикрытой двери раздались шумные аплодисменты. Луиджи Бонависта отряхнул борцовку и вышел в коридор к скопившимся там восхищенным болельщикам. Уступая мольбам, он дал несколько автографов, позволил сделать снимок для завтрашней газеты. Какой-то импресарио назойливо предлагал ему выгодный контракт с известным спортивным клубом, посыпались одно за другим миллионные предложения от рекламных компаний - на всякий случай Луиджи Бонависта записал пару телефонов, потом, сославшись на усталость, он извинился, перехватил у служителя заставленный напитками сервировочный столик и плотно закрыл за собой дверь спальни.
- Сегодня, дорогая, ты явно не в форме, - сказал Луиджи Бонависта подруге-сопернице, кокая яйцо о край бокала. - Хочешь пива?
- Немного шампанского, кристаллик нафталина и капельку кумыса, - попросила Селестина. Она собиралась в душ и складывала в большую спортивную сумку белье, набор мочалок и бруски хозяйственного мыла.
Луиджи Бонависта смешал для любимой коктейль, платиновой ложечкой снял с поверхности жидкости несколько вредных для здоровья ионов и невесть как попавший туда крупный скользкий катион.
Селестина, отводя взгляд в сторону, приняла из его рук ведерко с напитком, приподняла его над собой и принялась сглатывать льющийся пенистый ручеек.
Она пила подчеркнуто сосредоточенно и по-прежнему старалась не смотреть на Луиджи Бонависту.
- Почему ты прячешь глаза? - не выдержал импульсивный юноша. - Что случилось?
Селестина отставила опустевшее ведро и тыльной стороной ладони обтерла усики.
- Не сердись, дорогой, - промямлила она. - Я должна немного привыкнуть к твоему новому виду. - Она подхватила тяжелую сумку и скрылась за дверью душевой комнаты.
Луиджи Бонависта в некоторой растерянности подошел к зеркалу.
Пожалуй, Селестина была в чем-то права.
Его новые брови были гуще, чем у швейцара Селестины и состояли не из обычных волосков, а из мелких, тесно растущих перьев. Они придавали лицу одновременно устрашающий и благородный вид. В конце концов их, видимо, можно было подрезать или осветлить перекисью водорода. С глазами обстояло сложнее. Маленькие, круглые, желтые, они смотрели без всякого выражения, в них не читалось ничего, кроме холодной настороженности. Время от времени они подергивались тонкой прозрачной пленкой, которая пропадала, стоило ему сморгнуть. Конечно, здесь таился определенный сюрприз, с которым нужно было свыкнуться. Еще вопрос - недостаток это или достоинство! Человек с орлиным взором - теперь его будут называть именно так!.. Вот, если бы не веки... Мясистые, морщинистые, красные и жесткие на ощупь, они портили всю картину.
И все же, он решил не расстраиваться, утешаясь тем, что здоровье дороже красоты - придется, по всей вероятности, сделать маленький шаг назад и надеть очки с большими прозрачными и только чуть затемненными стеклами - вначале он будет носить их постоянно, потом начнет снимать на несколько минут в день, давая окружающим возможность привыкнуть к его новому облику. Придет время, и эти очки тоже станут ненужными...
Из-за дверей банного отделения послышался лязг шаек и визгливый голос банщицы, ругающей посетительниц за перерасход горячей воды. Луиджи Бонависта смешал коктейль, приглушил свет и предался светлым юношеским мечтаниям. Теперь он - полноценный человек и может связать две судьбы тугим и прочным узлом Гименея.
Селестина вернулась распаренная, с головой, повязанной махровым полотенцем, и с веселым недоумением сообщила, что из раздевалки у нее украли сапоги и колготки - хорошо, еще не холодно, и идти всего два шага...
Он проснулся на рассвете от какого-то толчка, рывком вскочил и торопливо оделся. Селестина спала, она по-детски посапывала и по-взрослому похрапывала, после бани у нее очень отросли волосы, огромной копной они лежали на полу и занимали полкомнаты. Стараясь не ступать в гигантские кольца, которые угрожающе шевелились и в любой момент могли захлестнуть ему ноги, Луиджи Бонависта осторожно начал пробираться сквозь заросли. Где-то в самой чаще успокоительно пиликали цикады; пощелкивая миниатюрными челюстями, над головой юноши пролетела яркая бабочка-оглоедка, семейство термитов - отец, мать, взрослый сын и бабушка, все в национальной одежде - приветствовало его ритуальным танцем. Немного засмотревшись, он едва не поплатился жизнью - толстенная змея бросилась на него из засады. Спасла реакция - он уклонился, дал ей упасть, набросился сверху и растерзал в клочья...
Времени оставалось совсем немного.
Луиджи Бонависта припустил по еще не проснувшимся улицам. Разухабистые дворники кричали ему вслед что-то забористое и норовили обдать из дырявых шлангов, оглушительно хлопали двери закрывающихся на просушку бардаков - наружу вылетали потрепанные субъекты в вечерних костюмах и ночных рубашках, свирепого вида лошадь йоркширской породы отбивала новенькими подковами чечетку на гладко оструганной мостовой, на козлах за пультом управления сидела молоденькая возница, ее истово обнимал лошадиный барышник, и судьба кобылки была предрешена.
Глаза подмечали все, но главными сейчас были ноги - упругие, мускулистые, поросшие жесткими курчавыми волосами, они, едва касаясь земли, несли Луиджи Бонависту на Вечный Зов.
И вот, наконец, та самая улица, тот самый дом... его останки. Верхних этажей нет, по нижнему с шипением расползаются огромные трещины, все вот-вот обрушится.
Дверь каморки незаперта. Луиджи Бонависта входит. Везде горят свечи. Добрейшая донна Анна и тишайший дядюшка Лу, взявшись за руки сидят за столом. Их тела совсем прозрачны, и внутренних органов уже не видно.
Он становится так, чтобы добрейшая донна Анна могла увидеть его.
«Хорошо, что пришел, - говорит она глазами. - Помоги нам».
Луиджи Бонависта бережно обнимает стариков, приподнимает их и медленно, боком, выходит на воздух.
Они совсем легкие, он может отнести их куда угодно, но знает, что их нужно оставить на ближайшем пригорке.
Донна Анна и дядюшка Лу стоят, взявшись за руки и смотрят в небеса.
Луч солнца слегка задерживается на их телах. Мужчина и женщина становятся ослепительно яркими.
Луч скользит дальше.
На пригорке никого нет.


6. ПРАХ РАЗВЕЕТ ВЕТЕР

Луиджи Бонависта и Селестина Томпсон (урожденная Мамедова) поженились 25 брюмера (7 термидора) в год Великого противостояния.
В стране полыхала война.
Вассалы сражались с фейсалами, жирондисты схлестнулись с популистами. Бурбоны шли на Тюдоров, с севера наступал Филипп Некрасивый, с юга рвался Генрих Барбаросса, с востока напирал Тамерлан, на западе бесчинствовали дикие орды герцога Альбы. Все смешалось - брат шел на брата, сестра - на сестру, дядя - на племянницу, бабушка - на внука.
Сеньор Чинзано, смелый предводитель пассионариев, пал при штурме казарм Монкады. Владелец табачной лавки сеньор Лопес Кардамон был сбит вражеской ракетой в небе Маньчжурии. Свирепые Тьер-терьеры, кровавые собаки революции, схватили и замучили вопросами славного мирового судью - дядюшку Селестины.
Свадьба была скромной.
Приехали побратимы невесты, прискакали джигиты из отдаленных аулов, пришли суровые конфедераты, не выпускавшие из рук верных и нежных конфедераток. Отпросившись из театра военных действий, за праздничный стол высадился свадебный генерал Эйзенхауэр с союзниками.
Генерал преподнес молодым роскошную доктрину. Луиджи Бонависта и Селестина чем могли угостили гостей, и те разъехались по фронтам. Мужчины звали Луиджи Бонависту с собой, но молодой человек был от рождения аполитичен, не знал, на чьей стороне правда, к тому же по документам он числился слепым и мобилизации не подлежал.
Новобрачные помахали гостям носовыми платками, подождали, пока пыль на дороге не рассеется и зажили размеренной супружеской жизнью.
Проснувшись утром, они долго лежали в постели и разглядывали трещинки на потолке (дом Селестины требовал ремонта). Луиджи Бонависта, чтобы немного встряхнуться и настроить себя на предстоящий день, отрывисто и сухо пощелкивал пальцами. Руки были проворными, звук получался громкий и четкий. Пальцы ног оказались менее гибкими, должного эффекта не производили, и Луиджи Бонависта часами сосредоточенно тренировался.
Селестина, чтобы не терять времени зря, перекатывала груди. Слева направо они прекрасно разгонялись и, стукая друг дружку, гулко ухали на матрац. В обратном направлении получался какой-то затор, и они застревали на половине пути.
Ближе к полудню супруги поднимались. Луиджи Бонависта бежал на двор (канализация по случаю военного времени была отключена), а более терпеливая Селестина оставалась в спальне отрезать волосы. Луиджи Бонависта звонил в ближайшую кухмистерскую, требуя молока и кексов. Пока выполнялся заказ, он упаковывал волосы в тюки, за которыми каждый день приходила подвода со щеточной фабрики. Возница платил наличными, и это давало им средства к существованию (сбережения Селестины были заморожены по причине военного времени).
Приносили завтрак. Луиджи Бонависта (в очках с затемненными стеклами) съедал кексы, Селестина выпивала молоко. Потом, если не было бомбежки или артобстрела, они выбирались на прогулку. Луиджи Бонависта шел впереди, Селестина отставала на несколько шагов.
Некоторое время они молчали, потом Селестина начинала бормотать странные слова.
- Оджукву, - монотонно произносила она, - одукву, джамахерия, шмаровоз, турксиб...
Луиджи Бонависта, поглядывая по сторонам, чтобы не зацепить мину или неразорвавшийся снаряд, предавался размышлениям.
- Я беременна - ах, я беременна - ух, беременна я, - частила Селестина.
Луиджи Бонависта думал, сравнивал, делал выводы. Время, проведенное в слепоте, представлялось ему не таким уж мрачным и было окрашено светлым ностальгическим чувством. Он не видел окружавшего мира, но по-своему представлял его. Фантазия рисовала нечто вихревое, наступательное, многокрасочное, напоенное соками и изобилующее возможностями. Когда фантазия иссякала, приходило ожидание, оно не было томительным, в нем посверкивали оптимистические искорки, и мало-помалу в душе разгорался поддерживавший его костерок надежды. Это питало и давало силу к жизни... Ему вернули зрение, но хлынувшие наружу эмоции помешали увидеть мир таким, каким он был в действительности - серым, унылым, плоским - и только недавно пелена с его глаз спала, и он прозрел окончательно.
- Ух! - доносились до него слова Селестины. - Ах, эх!..
Они разворачивались и шли обратно. Теперь впереди была Селестина, и Луиджи Бонависта даже со спины видел огромный живот жены. Именно поэтому он не давал ей кексов, а только молоко-молоко-молоко.
Они возвращались, Селестина отправлялась мыть голову, а Луиджи Бонависта подходил к зеркалу, чтобы определить, какие изменения произошли с его внешностью. Нос, всегда курносый (Селестина в пору ухаживания любила вешать на него полотенце) сделался выпуклым, крючковатым и хорошо гармонировал с глазами и бровями, кое-где проклюнулись мелкие перышки, которые было больно сбривать, и Луиджи Бонависта решил оставить все как есть.
Последнее время ему было неловко ступать. Ощупывая пятки, он обнаружил на них шпоры. В книгах это объяснялось отложением избыточных солей. Луиджи Бонависта неизменно заказывал сладкие кексы, но ему всякий раз приносили соленые. Времена же стояли такие, что привередничать не приходилось.
Лето было в разгаре, и он старался не засиживаться в пыльном и запущенном доме. В одной из комнат располагалась некогда прекрасная библиотека, за которой давно не было должного ухода. Корешки многих томов проросли еще весной, но книжные поля были не вспаханы и не орошены читательскими слезами. Многие произведения безнадежно засохли, сюжеты рассып;лись при первом к ним прикосновении, более-менее сохранились несколько поэтических сборников, среди которых оказался и томик неведомого ему ранее Брюсоедова. Прихватив книжку, Луиджи Бонависта забирался на крышу, где из наломанных сучьев смастерил себе уютное гнездышко. Он устраивался поудобнее и перечитывал полюбившиеся строчки.
«...На земле погано, братцы!
Я бы, честно говоря,
Наплевав харкотно в святцы,
Улетел бы за моря.
Я бы бил крылом вольготно,
Я бы трели испускал.
Крошки подбирал охотно,
С высоты роняя кал.
Я б соперничал с ветрами,
Я б достиг таких высот,
На которые ногами
Не ступал еще пилот.
Я б в воздушном океане
Без руля и без ветрил
Абсолютно не по пьяни
Бабам мозги задурил.
Я бы видел все на свете,
Я бы знал про все дела -
В президентском кабинете
Я бы занял полстола.
Ворох мыслей, сто проектов!
Уместишь ли в голове?
Чтоб работать без дефектов -
Их необходимо две!
Я бы заимел вторую
И, усевшись между верб,
Попозировал вплотную
На Российский новый герб!»...
Ближе к вечеру он спускался и шел в гостиную, где по стенам была развешана коллекция живописи его предшественника. Луиджи Бонависта равнодушно проходил мимо собиравших виноград куртизанок, с трудом терпящих кораблекрушение мавров, опухших от родительской опеки дряблозадых ребятишек, лирических пейзажей, окрашенных охрой и кобальтом, и останавливался у занятной картинки древнего голландца. Его фамилия на прикрепленной к раме дощечке не значилась, вместо нее стоял вопросительный знак, но страна и название произведения были указаны.
«Портрет человека с женскими формами» - в который уже раз перечитал табличку Луиджи Бонависта. Он сел напротив картины так, чтобы изображение не бликовало, вытянул кисет с махоркой и скрутил себе козью ножку. Живописный человек улыбался Луиджи Бонависте со стены, улыбка была доброй и сочувственной, такими же были и глаза, окруженные сеточкой морщинок. У человека были большие мягкие уши, нос картофелиной и складчатый тройной подбородок. Его тело было пухло и округло, обтягивающий богатый камзол только подчеркивал несоответствие изображенной фигуры общепринятым стандартам.
Луиджи Бонависта затянулся и выпустил длинную струю синеватого дыма. Человек с женскими формами слегка потянул ноздрями - было видно, что едкий душок ему по нраву.
Они молча смотрели друг на друга. Первым нарушил молчание Луиджи Бонависта.
- Вот так оно, в общем... - сказал он, стряхивая пепел на давно не чищеный ковер.
- Да... - неожиданно тонким голосом отозвался человек и пожевал толстыми губами.
Они еще немного помолчали, потом человек хитро подмигнул Луиджи Бонависте и пошарил прекрасно выписанными руками где-то в глубине картины за светотенью. На свет появилась запыленная, запечатанная сургучом бутылка и два тонких хрустальных бокала на длинных витых ножках. Человек аккуратно обстукал сургуч, вытянул зубами пузатую пробку, налил себе и Луиджи Бонависте.
Мужчины помахали ладонями над хрусталем и вдохнули тончайшего аромата.
- Божественно! - простонал Луиджи Бонависта. - Такого я у вас еще не пробовал.
Человек с формами поцокал ногтями по бутылочному стеклу.
- Бургундское, розлив 1669 года, - объяснил он. - В тот год умер мой старинный друг, и я сохранил несколько бутылок в память о нем.
- Может быть, выпьем за вашего друга? - предложил Луиджи Бонависта.
- Я буду благодарен вам за это, - поклонился человек. - Его звали Рембрандт Харменс ван Рейн, но для нас он был просто Рембрандтом. Это был большой души человек, и многим людям он даровал вторую жизнь и всемирную известность...
Сосредоточенные и полностью погруженные в удивительные вкусовые переживания, они медленно смаковали волшебный напиток.
Когда бокалы опустели, Луиджи Бонависта, чтобы поддержать разговор, решил поговорить о таинственном Рембрандте, но тут за спиной его визави послышался какой-то шум, человек с формами обернулся (его затылок тоже был выписан мастерски!) и бросился вглубь картины. На холсте, в обрамлении никак не изменившегося фона, остался его силуэт - он был сродни огромной замочной скважине, сквозь которую Луиджи Бонависта увидел длинную комнату, открытую дверь, стоявшего на коленях оборванного юношу и всепрощающую мягкую руку у него на голове. Сцена была очень личная, деликатный Луиджи Бонависта отвел взгляд в сторону. Из холста послышались торопливые шаги, учащенное дыхание - человек с женскими формами был очень взволнован и никак не мог вписаться в собственный силуэт, его берет куда-то подевался, а тяжелые подбородки ходили ходуном.
- Извините, - виновато произнес он. - Вернулся мой блудный сын. Я много лет ждал его...
Луиджи Бонависта выключил свет и тихо вышел из гостиной.
Было уже поздно, и он направился в спальню. Селестина лежала в постели, ее живот горой вздымался под одеялом, и Луиджи Бонависта, раздеваясь, решил давать ей меньше молока, чтобы она не полнела так сильно.
Он лег, закрыл глаза и погрузился в короткое, быстрое сновидение. Он был в небе, гордо реял там и старался плотнее насладиться волнующими ощущениями, ибо знал, что полет скоро придется прервать. Его движения были свободны и размашисты, свежайший воздух без помех насыщал легкие, все было прекрасно, но вот начали появляться первые признаки неполадок - что-то мешало вздохнуть поглубже и расправить крылья как следует.
Он открыл глаза. Светало. Из головы Селестины, потрескивая, прорастали волосы. Медленными ручейками они струились по одеялу, свивались и накапливались, занимая все больший объем. Волосы забивали дыхание,  давили на грудь. Луиджи Бонависта выбрался из-под гнета и принялся сталкивать копну на пол. Обыкновенно за ночь ему приходилось проделывать это по нескольку раз. Селестина спала крепко и ничего не чувствовала. Чтобы не задохнуться и не быть раздавленным, ему приходилось быть начеку.
Утром, когда он упаковывал волосы в тюки, Селестина охнула и, придерживая живот руками, опустилась на пол. Луиджи Бонависта вывел ее во двор и прислонил к дереву. Он выкатил из пристройки большую садовую тачку, подцепил ею живот жены и впрягся спереди. Селестина, частично освобожденная от тяжести, смогла взяться за ручки и даже оторвать их от земли. Луиджи Бонависта медленно стронул, и Селестина так же медленно сделала шаг вперед. В таком положении они выбрались за ворота. Больницы по случаю военного времени были закрыты, но мимо их дома часто проносили солдат, раненных на поле боя, - значит, поблизости был госпиталь.
Некоторое время они шли наугад, потом начали ориентироваться на доносящийся издалека неясный шум. Если шум затихал, они возвращались и начинали все сначала.
Постепенно они подстроились под звуковую волну и достаточно уверенно двинулись к ее источнику. Шум нарастал, становился более внятным и распадался на свои составляющие. Это были человеческие голоса - кричащие, проклинающие, стонущие.
Луиджи Бонависта решительно прибавил шагу, тачка покатилась быстрее, и скоро они увидели не тронутый бомбежкой дом, на крыше которого развевался белый флаг с красным крестом.
Несколько молодых врачей-практикантов с заткнутыми за пояса окровавленными хирургическими ножами торопливо курили у входа и по очереди отскакивали от раздраженного пожилого профессора, который ругался и тыкал им в лица чью-то ампутированную по колено ногу.
- Опять не ту отрезали! Болваны! - кричал он, перекрывая могучим голосом рвущиеся из глубины помещения вопли.
Луиджи Бонависта подтянул тачку и остановился, ожидая, пока на него обратят внимание.
Профессор еще раз по кругу пихнул ногой в лица слушателей и, выругавшись в последний раз, отбросил ее в сторону.
- Что у вас? - крикнул профессор Луиджи Бонависте. - Контузия? Проникающее ранение? Отравление газами?
Луиджи Бонависта развернулся боком, так, чтобы врач мог увидеть Селестину.
Глаза лекаря округлились. По его знаку шестеро практикантов поздоровее вынули живот Селестины из тачки и, покраснев от натуги, удерживали его в воздухе.
Профессор подошел вплотную и постучал по животу костяшками пальцев.
- Слонов в семье не было?! - спросил он Луиджи Бонависту. - Гиппопотамов?! Носорогов?!
Он приложил к животу ухо.
- Придется рожать!
- Это обязательно?! - крикнул Луиджи Бонависта.
- Другого пути нет! - крикнул профессор.
Он дал знак практикантам, и те потащили живот внутрь вопящего помещения. Профессор шел впереди и искал свободное место, где можно было бы расположиться. Луиджи Бонависта поддерживал Селестину сзади. С трудом прокладывая путь в забитых ранеными гудящих коридорах, они нашли какой-то незанятый подоконник и положили на него Селестину. Ее ноги не уместились на коротком пространстве, и Луиджи Бонависте пришлось закинуть их себе на плечи.
Профессор сорвал с подвешенного к окну горшка цветок и дал его понюхать Селестине. Роженица глубоко вздохнула и закрыла глаза, эскулап решительно задрал юбки и требовательно повертел в воздухе пальцами. Ему предложили на выбор несколько ножей, небольшую пилу, садовые ножницы и саперную лопатку с длинной отполированной ручкой. Профессор поморщился, похлопал себя по карманам и вытянул миниатюрные маникюрные ножнички.
- Пожалуй, - чуть неуверенно произнес он. - Пожалуй...
Он начал снизу, продолжая работу, уже намеченную природой. Было видно, что хирург старается - разрез получался ровный, аккуратный, и акушер несколько раз отходил, чтобы полюбоваться им издалека. Он явно вошел во вкус, и когда ножнички уперлись в пупок оперируемой, профессор с явным сожалением отложил их в сторону. Разрез под действием внутренних сил стал медленно расширяться, хирург, дождавшись благоприятного момента, запустил пальцы под кожу роженице и попытался приподнять ребенка, но тот был слишком тяжелым. Десятки рук пришли на помощь шефу.
- Айн, цвай, драй! - крикнул главврач, и мужчины дружно дернули новорожденного.
Из чрева Селестины с громким чавканьем выверзнулось что-то огромное и страшное. Практиканты побелели, из их безвольно провисших ртов резко выхлестнулись потоки желудочного сока - дурнотно закатив глаза, молодые люди слабели в коленях и оседали на заплеванный окровавленный пол.
- Держать! Держать! Болваны! - пронзительным фальцетом заверещал постаревший на десять лет, уже совсем дряхленький профессор.
Луиджи Бонависта вынырнул из-под жены и подставил руки под тяжелый скользкий брикет, которым она только что разродилась.
Это было, несомненно, живое существо.
Более того, это был мужчина, весьма немолодой, абсолютно голый, с синей кожей, свернувшийся клубком наподобие циркового гимнаста прошлого. Он был теплым, от отвратительно волосатого тела поднимался ядовитый, смрадный парок.
Акушер, безумно сверкнув глазами, с размаха заехал кулаком по омерзительной голой заднице.
Новорожденный дернулся, прокуренным хриплым голосом выкрикнул грязное уличное ругательство и открыл мутные глазенки. Его спрессованное, скрученное спиралью тело начало медленно распрямляться. Профессор одним движением сорвал халат с одного из распростертых на полу практикантов и попытался замотать в него ужасного младенца, но ребеночек оказался с характером.
Не переставая сквернословить и угрожая всем расправой, он изо всех сил старался высвободиться. Луиджи Бонависта и несколько очнувшихся практикантов бросились профессору на помощь. Один из них стукнул новорожденного по затылку, после чего общими усилиями они затянули халат наподобие смирительной рубашки. Уложив обмякшее тело на пол, молодые врачи обступили патриарха. Обессилевший профессор повертел в воздухе пальцами, и ему вложили в руку бутыль со спиртом, которая тут же пошла по кругу.
- Зашейте кто-нибудь! - вспомнил профессор и кивнул в сторону все еще не очнувшейся Селестины.
Практиканты кинули «на морского», и проигравший, вытянув из лацкана сапожную иглу, принялся зашивать живот большими неровными стежками.
- Да не до конца же, болван! - оттолкнул его профессор и вовремя вывязал финальный узелок. Он похлопал Селестину по щекам, и молодая женщина подняла веки.
- Где он? - спросила она с нежностью.
Мужчины отвернулись.
- Принесите. Я хочу видеть его, - потребовала мать.
Практиканты подняли обмякшее тело и поднесли Селестине.
- Какой хорошенький! - обрадовалась она. - Он спит? Я хочу его поцеловать.
- Нам пора! - вмешался Луиджи Бонависта. - У людей много работы.
Новорожденного вынесли во двор и уложили в тачку. Луиджи Бонависта пожал руку профессору.
- Что это? - спросил он.
- Не знаю, - развел руками старый лекарь. - Надо будет посмотреть по книгам.
Луиджи Бонависта медленно покатил тачку к дому. Селестина шла рядом, на ее лице блуждала счастливая улыбка. Она не отходила ни на шаг, и у Луиджи Бонависты не было счастливой возможности вывалить груз где-нибудь в кустах. Ему пришлось взять новорожденного на плечи и внести в спальню. Тотчас же он был послан за водой - ребенка следовало выкупать.
Очнувшийся новорожденный вел себя на редкость спокойно. Бесстыдно развалившись в большом корыте, он позволял Селестине тереть его мочалкой и даже приветливо улыбался ей, показывая редкие черные зубы.
- Мы назовем тебя Мамедом-оглы в честь дедушки, - сказала Селестина сыну.
Отвратительный младенец капризно надулся.
- Не хочу Мамедом, - заартачился он. - Меня зовут Гастон.
- Гастон? - удивилась Селестина. - Хорошо. Пусть будет так.
Повинуясь жене, Луиджи Бонависта вытянул новорожденного из корыта. Селестина, сюсюкая, принялась пеленать его в большую двуспальную простыню.
- У кого такие хорошенькие ножки?! - приговаривала она, делая сыну «козу». - Такие хорошенькие ручки?! Такой хорошенький...
Гастон довольно улыбался. Ему было никак не меньше пятидесяти, и выглядел он отвратительно. Жидкие неопределенного цвета волосы торчали по краям маленькой плешивой головы. Из-под низкого угреватого лба выглядывали порочные глазки хорька, мясистый, в красных прожилках нос занимал половину лица. Тело у него было худое, вялое, руки и ноги - тонкие и постоянно подергивающиеся.
- А теперь мы дадим тебе сисю, - объяснила Селестина и вытащила налитую сочную грудь. Лицо Гастона тут же покраснело, глазки забегали, он жадно потянулся к спелой плоти.
Луиджи Бонависта, хлопнув дверью, выбежал из спальни...
Он зажег свет в гостиной и уселся напротив портрета.
Человек с женскими формами, задумавшись, смотрел куда-то в сторону и не замечал прихода гостя. Было видно, что он думает о чем-то приятном, на его лице не мелькала как прежде тень озабоченности, оно дышало покоем и умиротворенностью.
Луиджи Бонависта молча курил. Ему было некуда торопиться.
Человек с формами непроизвольно потянул ноздрями и тут же приветливо закивал визитеру.
- Извините, - предупредил он. - Я не могу говорить громко. Мой сын ходил в ночной дозор и теперь спит... Мальчик очень устал... У меня только один ребенок... У вас есть дети?
- Нет, - ответил Луиджи Бонависта. - У меня нет детей.
- Как жаль! - огорчился человек. Он порылся за светотенью. - Хотите ватрушку? Жена напекла целую кучу, нам всего не одолеть.
Луиджи Бонависта с удовольствием принял еще теплый кусок прекрасно выпеченного теста с толстым слоем желтоватого сочного творога. Только сейчас он вспомнил, что целый день не ел.
- Сыграем в шашки! - предложил человек. - У нас в Голландии эта игра основная, если не считать, конечно, футбола. Еще мы разводим неплохие тюльпаны...
Он расположил доску так, чтобы было удобно им обоим и уступил Луиджи Бонависте белый цвет.
Довольно скоро у гостя осталась одна единственная шашка, у человека с формами их была целая куча, но тот предложил ничью, которую Луиджи Бонависта с улыбкой принял. Остальные партии протекали по сходному сценарию и имели тот же результат.
Обмениваясь щелчками, мужчины непринужденно болтали о всякой всячине. Время летело незаметно. Человек с формами все чаще оглядывался, пару раз он отошел вглубь, и Луиджи Бонависта видел, как он поправляет одеяло на спящем юноше.
Поблагодарив хозяина, Луиджи Бонависта с сожалением откланялся.
- Приходите! - пригласил его человек. - Я вам всегда рад!..
Из спальни доносилась возня, слышался смех мужчины и женщины, Луиджи Бонависта постоял у плотно затворенной двери и отправился в дворницкую. В ней давно никто не обитал, вся челядь была мобилизована и в первые дни междоусобиц перебита на фронтах. Он лег на жесткую лавку, укрылся овчинным тулупом и проспал до полудня...
День выдался на славу.
В воздухе могучей рукой провидения было щедро разлито голубое крещендо, сияющие небеса изливали бравурность, в образовавшихся от бомбежек логах накапливалась неизбывная теплота, все вокруг дышало глубочайшей проникновенностью.
Луиджи Бонависта не имел более надобностей во дворе, но возвращаться в дом ему не хотелось. Он вышел за ворота и сразу услышал гудки и пыхтение. Шел санно-тракторный поезд. Луиджи Бонависта изловчился телом и заскочил в вагон.
Состав шел на фронт. Теплушки были завалены гигиеническими пакетами для солдат-новобранцев, землей для насыпки брустверов, тюбиками загарного крема и пустыми аквариумами.
В мягком вагоне на полках лежали удивленные резиновые женщины. Рты у всех были открыты, и они явно не понимали, куда и зачем их везут. В вагоне-ресторане сидели чурбаны красного дерева в генеральских мундирах, их обслуживал свежеиспеченный майор-интендант, от него поднимался вышибающий слюну парок.
Влекомый неведомыми силами познания, Луиджи Бонависта переходил из тамбура в тамбур.
- Ну кто же так режет?! Болваны! - услышал он вдруг начальственный окрик и тут же увидел своих недавних знакомцев по медицинской части. Практиканты сидели в ряд по одну сторону длинного стола и неумело ковырялись в разложенном по тарелкам вареном мясе. Профессор, стоя по другую сторону, демонстрировал им принятый в обществе этикет.
- Нож - в левую руку, вилку - в правую! - раздраженно кричал он и тыкал в лица учеников увесистым коровьим огузком.
Медики узнали Луиджи Бонависту и обрадовались ему. Тут же он получил кусок грудинки. Еда пришлась кстати - только сейчас он вспомнил, что с утра ничего не ел.
Профессор со свистом высосал мозговую кость, выбросил ее в окно и вытер руки о халат ближайшего практиканта.
- Хорошо, что заглянули, - сказал он Луиджи Бонависте. - Случай, несколько похожий на ваш, описан академиком Отто Снегиревым в его «Занимательной гинекологии».
Молодой отец отодвинул тарелку и обратился в слух.
- Так вот... - продолжал старый доктор. - В тысяча восемьсот семидесятом году одна дама из российской глубинки родила удивительного человека, который своей зрелостью поражал окружающих... К сожалению, детальное описание патологии отсутствует, но впоследствии оказалось, что новорожденный является родным дядей своей матери... он был зачат еще в лоне бабушки нашей роженицы, но там не стал развиваться, по-видимому из-за того, что внешние условия для его предполагаемой деятельности еще не созрели. Терпеливый и умный эмбрион перешел в лоно бабушкиной дочери - матери нашей роженицы, но и у нее он не захотел появляться на свет. Наконец, от матери роженицы он перебрался в организм той, которую избрал для своего триумфального появления... Боюсь, нечто подобное произошло и с вашей женой...
В голове у Луиджи Бонависты что-то загудело, он откинулся на лавку и закрыл глаза...
Он пришел в себя от ужасного грохота. Судя по всему, стреляли стомиллиметровыми. Снаряды разрывались совсем близко.
- Конечная! - крикнул профессор. - Мы на передовой!
Медики подхватили саквояжи и потянулись к выходу. Луиджи Бонависта пошел за ними.
Он спрыгнул на землю. Все вокруг было затянуто удушливым синим дымом. Молодой человек осторожно вдохнул фронтового воздуха и тут же закашлялся.
- Ну что - нюхнули пороху?! - крикнул ему профессор и задорно расхохотался. - Теперь возвращайтесь. Вы должны понаблюдать за новорожденным и описать ваш случай для науки... Идите прямо, потом - налево - так будет короче.
Луиджи Бонависта кивнул медработникам и зашагал по искореженной, плохо различимой земле.
- Стойте! - догнал его запыхавшийся профессор. - Вас наверняка поймают эти негодяи из СМЕРШа и расстреляют как дезертира. Наденьте вот это...
Он протянул Луиджи Бонависте тяжелую жилетку без рукавов и тут же исчез в сизых клубах дыма...
Пуленепробиваемый жилет действительно пришелся кстати. Луиджи Бонависту несколько раз останавливали заградительные отряды и тут же без всяких объяснений расстреливали на месте. Молодой человек падал и лежал не шевелясь, пока суровые исполнители не уходили.
Постепенно грохот спадал, дым рассеивался, заградотряды стали попадаться все реже, Луиджи Бонависта увидел щиплющих траву животных, обывателей, читающих газету, под ногами оказалась неповрежденная асфальтовая дорога, красивая девушка в армяке протянула ему букетик фиалок, щебетнул над головой залетный вуалехвост, какие-то мускулистые улыбчивые люди попытались затащить его в казино и усадить за ломберный столик, у него спросили жетон для телефона, сзади посигналил автобус нужного маршрута, Луиджи Бонависта взобрался на империал, подарил кондукторше цветы и через двадцать минут вышел у дома Селестины.
Он долго звонил у входа, ему не открывали, наконец, залязгали цепи, загрохотали засовы, дверь распахнулась, на пороге стояла Селестина в ночном капоре и колготках на босу ногу.
- Сметану принес? - спросила она.
Луиджи Бонависта большими шагами прошел в дом. Селестина, мелко семеня по скользкому полу, бежала следом.
- Ты же знаешь, Гастон ни дня не может прожить без сметаны... - причитала она.
Луиджи Бонависта потянул массивную бронзовую ручку и вошел в гостиную.
Картин не было. На выгоревших оборванных обоях остались их прямоугольные отпечатки.
- Где? - спросил он.
- Я продала, - пожала плечами Селестина. - Ребенка нужно на что-то кормить.
Луиджи Бонависта вышел. На кухне какой-то мужчина раздирал вареную курицу. Луиджи Бонависта приблизился, чтобы выбросить его в окно и с удивлением узнал Гастона. Тот здорово переменился. Его волосы стали гуще, кожа разгладилась, в движениях была какая-то молодцеватость. Он выглядел не старше тридцати пяти.
- Здравствуй, папа! - произнес он, не отрываясь от сочного мяса.
Луиджи Бонависта только сейчас вспомнил, что несколько дней ничего не ел. Он отломил ломоть хлеба и полез на крышу.
Гнездо следовало привести в порядок. Луиджи Бонависта выкинул сор и бомбовые осколки, подлатал прутиками дыры, вытряхнул пыль из шерстяного одеяла и, поджав ноги, уселся.
Местность просматривалась на много километров. Он различал каждое деревце, каждый кустик. Неподалеку на освещенном солнцем пригорке пожилой фермер в черной мантии и треуголке разводил свиней. Было заметно, что животные поссорились всерьез, они не смотрели друг на друга и ждали только конца церемонии. Совсем еще молоденький хряк оплатил гербовый сбор, животные по очереди расписались в толстой книге и получили свидетельства о расторжении брака. Симпатичная хрюшка несколько раз оглядывалась на бывшего мужа, но тот шел быстро и скоро скрылся в тени дубравы.
Дальше текла река. На дне, замаскированная крокодилом, лежала подводная лодка, из ее расколотого корпуса выбегали и лопались на поверхности воды тугие воздушные бульки.
За рекой начиналась черная, выжженная земля.
Она была опутана мотками колючей проволоки и усеяна покореженным, разорванным металлом. Повсюду в неестественных, разбросанных позах замерли сосредоточенные суровые люди. Они припали к земле как попало, и в расположении тел не было никакого порядка. На их фоне контрастно выделялся ровный рядок неподвижных молодых людей в белых халатах и шапочках. Они лежали голова к голове, руки у всех были вытянуты по швам, а ноги разогнуты в коленях. В груди у каждого зияла глубокая дыра с коричневыми запекшимися краями. Головой к ним, уткнувшись лицом в землю, лежал грузный седовласый мужчина с откинутой в сторону рукой. Дыра с запекшимися краями была у него в спине.
Невесть откуда взявшаяся туча заволокла солнце. Луиджи Бонависта свесил голову и опустил тяжелые веки.
Солнце всходило и заходило, иногда шел дождь, большие и малые птицы пролетали мимо, но ни одна не смела опуститься на его крышу, птиц разгоняли ревущие металлические машины, и после них в кровле оставались аккуратные ровные строчки.
Потом резко похолодало, и Луиджи Бонависта спустился в дом.
Вся мебель была вывезена, о ней напоминали лишь пыльные прямоугольники на паркете.
- Принес сметану? - встретила его Селестина.
На кухне сидел невзрачный щуплый юноша лет двадцати со смутно знакомыми чертами лица.
- Здравствуй, папа! - сказал он, не отрываясь от тарелки жирного плова.
Луиджи Бонависта вспомнил, что много дней не ел. Он отломил кусок лаваша и вышел.
Зима выдалась мягкой, к тому же Луиджи Бонависта неплохо подготовился к ее приходу - он утеплил гнездо обрывками материи, клочками старой ваты, скрепил прутья изоляционной лентой и положил на дно толстый круг войлока...
Весенний первый гром заставил Луиджи Бонависту покинуть насиженное место - он не любил грозы.
Роскошный, сандалового дерева паркет в комнатах был снят, камины разобраны, старинные бронзовые ручки дверей свинчены.
На кухне сидел хорошенький кудрявый мальчик лет семи.
- Здравствуй, папа! - сказал он, водя пальцем по пустой тарелке.
- Принес? - спросила появившаяся на пороге Селестина.
- Сейчас схожу, - ответил Луиджи Бонависта.
Селестина достала пустую банку, сняла с пальца и протянула мужу обручальное кольцо.
Не обращая внимания на дождь, Луиджи Бонависта большими шагами направился в сторону фермерской усадьбы. В пути он не делал остановок и через несколько дней пришел на место.
Пожилой крестьянин полюбовался на украшение, подбросил кольцо на ладони, продел в него сложенный трубочкой язык, поболтал им из стороны в сторону так, чтобы золото постукалось о зубы, и с сожалением вернул. Он мог предложить взамен только два залежавшихся свиных хвостика - ничего другого у него не было.
Еще несколько дней пути, и Луиджи Бонависта вышел к реке. На берегу сидели неподвижные фигуры рыбаков. Луиджи Бонависта подошел вплотную и увидел, что удильщики не дышат. Он подергал крепко зажатыми в мертвых руках удочками - на крючке каждой болтался рыбий скелетик.
Подводная лодка-крокодил была полузанесена илом, Луиджи Бонависта все же нырнул и, извиваясь телом, пробрался внутрь через большую поперечную трещину. На камбузе он разыскал неначатую консервную банку и с ней выплыл на поверхность.
В жестянке оказалась заплесневевшая окись тротила. Луиджи Бонависта швырнул ее обратно, подождал, пока река не вольется в берега, и двинулся к линии фронта.
Здесь стояла тишина - боевые действия прекратились, воевать больше было некому. Стараясь не наступать на тела, Луиджи Бонависта разыскал людей в белых халатах и бережно вынул из кисти профессора кусок твердокопченой колбасы.
Он поднял лопатку с длинной отполированной ручкой, вырыл глубокую яму, постоял над свежим холмиком и, не оглядываясь, зашагал к дому.
Селестина вышла из ворот и ждала его на дороге.
- Принес, - сказал Луиджи Бонависта и отдал колбасу. - А где Гастон?
Селестина присела на корточки, замахала руками и залюлюкала. И тотчас с радостным визгом к ней на кривеньких ножках выскочил очаровательный пухленький мальчонка чуть старше года. Увидев Луиджи Бонависту, ребенок затих и уткнулся в колени матери.
- Ты что же - папу не узнаешь?! - рассмеялась Селестина. - Эх ты, глупыш!
Луиджи Бонависта подхватил малыша на руки, и они вошли в дом.
Когда колбаса закончилась, он надел пыльник, взял толстую суковатую палку и осторожно прикрыл за собой дверь.
Пожилой фермер встретил его как родного и с удовольствием взял кольцо, пыльник и удобную палку. Свиных хвостиков уже не было, и старик дал Луиджи Бонависте взамен большую охапку иван-чая, несколько листьев подорожника, кусок пемзы для очистки пяток и засушенный рыбий пузырь.
Пока муж отсутствовал, Селестина успела переодеться в красивое декольтированное платье, откуда груди вынимались без всяких затруднений, и кормила одной из них маленького Гастона.
Луиджи Бонависта сел на колченогий табурет и принялся ждать.
Селестина уложила малыша в колыбельку и с песенкой укачивала.
Луиджи Бонависта, не отрываясь, смотрел на сына.
Ребенок на глазах уменьшался. Его голова стягивалась, волосики на ней редели, ручки и ножки укорачивались, тельце съеживалось.
Селестина уснула.
Гастон, сжимаясь, стремительно уходил вглубь рубашонки.
Луиджи Бонависта сорвал фланельку.
Человечка больше не было. На его месте в появившейся прозрачной пленочке лежал человеческий эмбрион, с еще различимыми контурами головки и конечностей.
Луиджи Бонависта приготовился.
Головка зародыша, подрагивая, пригибалась к согнутым коленям и, наконец, слилась с ними. Все вместе стало мешочком плоти с уже неясными составляющими.
Мешочек, теряя объем, превратился в изогнутую палочку.
Луиджи Бонависта низко склонился над простыней. Его орлиные глаза различили, как концы палочки поползли навстречу друг другу, и она превратилась в точку.
Он напряг зрение до предела.
Точка была яйцеклеткой, из которой хвостиком вперед с натугой выбирался юркий сперматозоид. Ему удалось высвободиться, уже из последних сил он отполз в сторону и, стремительно теряя влагу, превратился в пылинку. Неоплодотворенная яйцеклетка тут же лопнула и распалась на атомы, увидеть которые Луиджи Бонависта уже не мог.
Пятясь, он отступил, сел и привалился спиной к стене. Его глаза устали от напряжения,  и он закрыл их.
Сначала была чернота, потом он увидел бескрайнее ледяное поле, на котором яркими пятнами выделялись разноцветные палатки зимовщиков. Мужественные ученые с красными бородатыми лицами, залпом глотали спирт, заедали его шоколадными конфетами и, притопывая унтами, танцевали белый танец в обнимку с полярными медведями.
Южнее простиралась территория, поросшая ягелем, брусникой и клюквой. Низкорослые жители в торбазах и кухлянках терлись друг о друга носами и биллиардными киями лупили по рогам обманутых оленей, добывая ценное сырье, пригодное для переработки в пантокрин.
Дальше земля была обезображена огромными черными ямами, из которых на поверхность поднимались чумазые белозубые люди. Сбиваясь под красные знамена, они устремлялись на площади, требуя отставки министров-капиталистов и срочного погашения задолженности по зарплате.
Замелькали развитые промышленные города со своими инфраструктурами. Худые плохо одетые пролетарии, облизываясь, стояли у витрин, заваленных шампанским и ананасами, и пока не решались разбить стекла, чтобы забрать еду.
За городами была зона рискованного землевладения. Кряжистые крестьяне, запрягнув семьи в плуги и бороны, торили путь в закрома Родины. Женщин здесь было больше, чем мужчин, и незамужние как могли старались обратить на себя внимание. В редкие минуты отдыха они одна за другой входили в горящие избы и останавливали на полном скаку изящных цирковых лошадей.
Дальше жили люди в мохнатых, тронутых и оставленных молью меховых папахах и старинной военной форме. Время от времени они выстраивались кружком умелых рук и полосовали нагайками провинившиеся синие зады...
Луиджи Бонависта приоткрыл глаза.
Селестина еще сидела, привалившись к противоположной стене. Ее лицо было прекрасно. Из-под нарядного платья виднелись стройные ножки в высоких обмотках и зашнурованных солдатских ботинках...
И снова замелькали картинки.
Господь Бог в роли баскетбольного рефери выкинул спорный мяч в виде гористого участка суши. Две не слишком профессиональные команды твердолицых бородачей-разноверцев сражались на небольшой площадке до смертного изнеможения, они падали, их уносили в раздевалку, и новые игроки занимали места в составе.
Еще дальше мужчины в длинных одеяниях, забравшись к самому небу, пели прекрасными женскими голосами, а те, кто не умел петь или не имел на это разрешения, стояли шеренгами на коленях и синхронно преклонялись перед чем-то великим и таинственным...
Луиджи Бонависта продолжал полет и видел с высоты уже других людей - с лоснящимися черными лицами, широконосых и любвеобильных, ценящих там-тамы предков превыше собственного иммунитета.
Здесь было слишком однообразно, и он взял немного в сторону. Черное сменилось желтым. Миниатюрные мужчины и женщины, возможно, с расстроенной печенью, торжественно восседали между рассыпанных булыжников и, низко кланяясь друг другу, помешивали электронными ложечками изумительный дымящийся напиток...
Луиджи Бонависта почувствовал, что устал от незнакомой чужой жизни.
Это простенькое ощущение по мгновенно составившейся ассоциативной цепочке привело его к серьезной и очень важной мысли.
Он устал от собственной жизни, которая тоже была для него чужой.
Луиджи Бонависта стряхнул остатки видений.
Селестины не было.
Теперь он свободен.
Он тяжело соскакивает с табурета.
Одежда больше не нужна - он рвет ее и сбрасывает на пол.
Кажется, все в порядке. Тело покрыто густыми жесткими перьями, вместо неудобных рук - огромные размашистые крылья, ноги еще немного длинноваты, но кожа на них отлично задубела, а тоненькие ноготки стали хваткими железными когтями.
Его чуткий слух улавливает дрожание, пол вибрирует, с потолка кусочками осыпается штукатурка.
Задерживаться нельзя.
Он проходит по первому этажу, поднимается на второй и чуть неловко выбирается на крышу.
С домом что-то происходит - все вокруг гудит, стены раздирают огромные трещины, звенит рассыпающееся стекло.
Пожалуй, у него есть еще минута. Он запускает лапу в гнездо - не осталось ли внутри что-нибудь нужное?
И здесь он понимает, что ему ничего не нужно.
Крыша медленно проседает и проваливается, следом рушатся стены, но он уже в воздухе.
Два-три плавных круга над развалинами, резкий взмах, еще один, и он скрывается за облаками.

Из кустов, лощин и придорожных оврагов выходят непохожие друг на друга люди. Здесь пышноволосый поп, аккуратный пастор, страстный муэдзин, раввин в красивой шляпе, оборванный буддийский монах, разрисованный шаман и многие представители других религий, которых мы не знаем. Священнослужители отряхиваются, откашливаются, пробуют голоса. Они готовы.
Все становятся в кружок и прекрасными голосами поют отходняк.



«ОТХОДНЯК» - это печальная песнь по тем, кто был и ушел и никогда не вернется. ОТХОДНЯК исполняется в нужное время и в нужном месте представителями всех религиозных конфессий, которые собираются вместе, берутся за руки и ненадолго забывают о своих разногласиях. О необходимости ОТХОДНЯКА дискуссий не ведется. Если сегодня мы не споем по ушедшим, завтра никто не споет по нам. Это понимают все».
Филипп БУРЖЕ. «СЛОВАРЬ ДЛЯ УМНЫХ»




октябрь 1993 -  февраль 1994