Сказка декабря

Бесчисленные рельсы сортировочной станции. Снег в угольной пыли. Пыхтящие неторопливые тепловозы. Товарные составы. Низкое серое небо. В этом городе никогда не было настоящих холодов. Вот и сейчас воздух был влажный и душный. Вдоль крайних путей медленно брели две фигурки в телогрейках. У одного под мышкой извивалась двуручная пила, у другого из кармана торчало топорище.
— Платоныч, может, все-таки осталась мелочь какая?
— Какая мелочь, вчера последнее под копейку спустили.
— Не стоило нам сегодня на работу выходить, взяли бы у Клавы самогонки в долг.
— Да с ее самогона башка трещит, как после ацетона, а без денег… уж лучше на работу… — Платоныч был человеком рассудительным, и с похмелья голова его рождала исключительно правильные и мудрые решения. А вот Семен в часы страшных мучений малодушно мечтал только о двух вещах: первая — оторвать голову, чтоб не болела; и вторая — если сейчас похмелиться, то, пожалуй, голову можно оставить.
В честь грядущего Нового года всем работникам дворца культуры выдали премию. Праздник есть праздник, и материальную радость ощутили и плотник Семен, и электрик Платоныч. В тот же вечер в небольшой мастерской ДК труженики и начали празднование рождественской недели. Буханка ржаного хлеба, луковица, соль на газете, кусок сала и, конечно, «Пшеничная» — этим набором и ознаменовался пятидневный запой. Когда на шестой день, умирая от жажды, Платоныч в три часа пятьдесят две минуты просеменил на темную кухню коммунальной квартиры, чтобы утолить нестерпимую жажду, его голову вдруг посетила одна из трезвых мыслей. А именно: «Денег больше нет — в долг не дадут — пора идти на работу — иначе, сдохнем!».
Была, конечно, надежда, что директор хоть и вспыльчивый человек, но отходчивый, может, и даст рублей десять. Но надежды не оправдались — пять дней все-таки срок.
— Уволю! Уволю, к японной матери! Как только «Елки» пройдут, ноги вашей здесь не будет…
Петр Никодимович Заходько директор Дворца Культуры кричал и брызгал слюной, бил кулаком по столу. Минут через пять, обессилив, грузно опустился на деревянный стул, вытер серым платком пот со лба и вынес приговор:
— Сейчас возьмете инструмент и в лес за станцию… Чтобы к вечеру было четырнадцать елок для школ и одна нужна большая, перед ДК поставить. Вечером, в семь, встретите машину на станции, все загрузите, и я вас сам лично здесь буду ждать — все пересчитаю! И если что не так, Семен, ты меня знаешь, я тебя вместо елки наряжу.
— Никодимыч, все сделаем в лучшем виде, только как же нам пешком в лес-то? Машину бы, на нее все и грузили бы сразу.
— Машина только вечером освободится, а прогулка пешая вам только на пользу пойдет.
— Ага, мы и пешком за час доберемся — нестрашно, вот только рублей десять на автобус… Быстрее было бы…
— Семен! Не зли меня, — директор привстал из-за стола, — я ведь и зашибить могу.
— Ну, пешком так пешком, я просто спросил…
— Вот тебе рубль — доберешься!
— А Платонычу?
Кажется, послышался скрежет зубов директора. Он достал из кармана еще один круглый рубль и как печать на документ приложил его к столу, по-прежнему хищно впиваясь взглядом в горе-плотника. Семен, молча и с опаской, взял второй рубль и спиной к выходу спешно попятился к двери.

Семилетний Сережка сидел около заиндевевшего окошка и сквозь оттаявший краешек смотрел на улицу. В буржуйке трещали дрова, за дверью по скрипучим полам шаркала баба Валя. Сквозь тонкую стенку было слышно, как мать на кухне моет посуду.
Сережка ждал отца. Тот обещал принести живую елку и настоящие стеклянные игрушки. Прикладывая палец к стеклу, Сережка чувствовал, как по пальцу бежит холод. Казалось, что если палец не убирать, то холод потихоньку доберется до самого сердца, и сделает его холодным и бесчувственным, как у Кая из «Снежной королевы». Он долго держал палец, пока иголки холода и страха не овладевали полностью, тогда Сережка отдергивал руку и засовывал палец в рот. Странное чувство — пальцу было очень горячо, а языку — холодно. На стекле оставался оттаявший небольшой кружок…
К приходу отца на окошке красовались одиннадцать таких кружочков. Дверь распахнулась, и комната мгновенно наполнилась хвойным ароматом.
— Ой, пап, она же не влезет! — Сережка захлебывался от радости.
— Влезет, не переживай! — радостно заверил отец. Он был похож на Деда Мороза, нарисованного на открытке от тети Гали. Такой же краснощекий в припорошенной снегом шапке, сияющий и с огромной елкой в руках.
— А куда мы ее поставим? — Сережка не знал, что ему делать, чем помочь и прыгал вокруг отца.
— К окну и поставим, чтобы с улицы было видно.
— А шары стеклянные где, покажи, а?
— А шаров я сегодня не принес, прости, сынок, не успел. Завтра постараюсь, хорошо?
— Ты же обещал… — елка уже была не в радость, да и какая радость, если на нее даже повесить нечего.
— Ух ты, какая елка! — в комнату зашла мама со стопкой вымытых тарелок в руках. — А ты чего надулся?
— Елка есть, а шаров нет, — Сережка плюхнулся на стул, и слеза побежала по его щеке.
— Завтра принесу, не переживай, ну не получилось сегодня. — Отец снял пальто, подошел к Сережке вплотную и взял его за плечи. От него пахло спиртным и улицей.
Сережка вырвался и снова уселся лицом к окну, разглядывая свои одиннадцать кружочков-горошин.
Вскоре легли спать и Сережка, лежа под одеялом, видел елкин силуэт на фоне окна. Елка в темноте почему-то не показалась ему радостной. Ветки были похожи на чьи-то руки. Сережка хоть и расстраивался из-за игрушек, но ему стало стыдно за свою обиду — не нужно было расстраивать отца. Завтра он станет хорошим мальчиком, и, наверное, никогда больше не станет обижаться на родителей.

— Ну что, еще пяток маленьких и одну Никодимычу?
— Ага, лишь бы машина непоздно пришла, а то торчать здесь, в сугробах… — Платоныч был рассудительным человеком. — Надо только побольше елку найти, а то не похмелит нас директор. Вот только где же ее такую отыскать: один молодняк да сухостой…
— А чего искать, вон красавица какая стоит, как только такую в машину погрузить? — Семен почесал топорищем лоб и сплюнул в снег.
— А это пусть они сами думают, как везти. Нам напилить велено, а остальное — не наша забота…
— И то правда. Ну что, валим?
— Давай.
И по колено в снегу мужики стали подбираться к заснеженной огромной сосне.
Пила визжала в руках, и на холодный белый снег сыпались теплые желтые опилки. Было решено спилить голую половину ствола, а оставшаяся верхушка и будет «елкой».

На следующий день отец погиб. Сквозь тонкую стенку Сережка слышал, как баба Валя сказала: «… пьяным под машину попал». Тут же зарыдала мать. А Сережка не плакал, он думал, что отец просто попал в больницу, поправится и вернется. Чего плакать-то? Но когда принесли вещи отца, понял, он больше не вернется, но почему-то и тогда не заплакал. Сережку отправили к бабуле. Она жила одна и Новый год не встречала. В ее комнате пахло лекарством, а вода из крана была ржавой и невкусной. Там Сережка прожил три дня, а потом за ним приехала мать.
Когда он вошел в комнату, то сначала не узнал ее: кровать была полностью убрана, на столе стояла фотография отца, раньше она висела на стене за дверью. На опустевшей вешалке висело только коричневое пальто матери и ее платок. Зато около окна все также стояла елка без игрушек. Она уже стала осыпаться. На полу ровным слоем лежали зеленые иголки.
— Ну что, сынок, теперь нам вдвоем придется жить — не тужить.
Сережка сел на пол, собрал в горсть колючую сухую хвою и только тогда первый раз заплакал.