Пять

У мудреца с серой кожей нет глаз
Но он подобен сове
Он видит дальше, чем ночь
Он видит глубже, чем бог
И тех, кто видит так же как он
И тех, кто видит так же точь в точь
В мире дня называют глупцами
Для всех они наделены сумасшедшими снами

Мудрец с острым носом лишен языка
Но его речи подобны воде
Он говорит, как говорят облака
Плывя по небесной реке
И тот, кто умеет слышать его
Кто знает такие слова
В мире солнца захлебывается как волна
В мире солнца ходит с пеной у рта

Мудрец говорит и видит
И кажется, нет никого мудрей
Кажется, нет никого совершенней
В мире нескончаемых дней
И мы слушаем его, полные грез
Ведь он знает луну и каждого из нас
Однако как неприятно смотреть на того
Кто лишен языка и глаз

Часть первая. Обретение.

В тот вечер, когда два моих друга решали пойти на поиски последних ангелов, Карлос Кеттеньяно мерил шагами свою крохотную комнатушку, полную теней, и в ужасе ожидал самой длинной ночи в его жизни. В этом ожидании он слагал слова, сплетал их, взращивая и брезгливо осматривая, отодвигал одни и пробовал другие, пока не услышал журчание реки – все, чтобы за этой неестественной красотой скрыть собственную ложь. И на следующий день, окруженный отбиваемыми полдень медными часовщиками, в белоснежном, плавящимся на солнце костюме он говорил созданную речь, передаваемую потом из поколения в поколение, речь, каждое предложение которой после самой длинной ночи обрело свою истину. Воля, пробудившаяся в его глазах, стала платой за сильно одряхлевшее тело, оставшееся ему наутро. Карлос, абсолютно уверенный в себе впервые в жизни, всеми клятвами связывал жизнь с девушкой, чье обгоревшее лицо смогли выдержать лишь несколько человек, сейчас бледные присутствующие на свадьбе, с девушкой, которая много лет спустя скажет на его могиле, сколь же сильно она все это время выпестовывала к мужу безграничную ненависть. На свадьбе Карлос смотрел в ее глаза, маленькие щелочки из-за раздувшихся волдырей, и улыбался сном праведника.

В день свадьбы, за три дня до того, как Орхелия скажет Камилу, что вряд ли сказка за окном закончится счастливым концом, последний вместе с Чарли, изливаясь от пота, тащили на себе найденного ангела; видимо, он падал вниз с большого утеса, так долго, что превратился в ледяную глыбу, не разбившуюся даже при падении. Говорят, что ангелы прибыли с неба, чтобы уничтожить богов, но боги затерялись среди людей. И пока ангелы искали их, они научились от человека состраданию, а после и похоти. Так ангелы оказались истреблены. С силой распахнув дверь, тяжело ступая, проминая деревянный пол, друзья прошли с промерзшей глыбой в одну из комнат и бросили ее на кровать. Ангел оттаивал пять часов. Потом долго метался в бреду, без конца повторяя имя женщины. Камил развесил объявления и пускал посмотреть за две монеты. Приходили одни старики, все мужчины. К концу дня набралось всего шесть монет. Карлос с женой тоже зашли – простояли около ангела несколько минут и в молчании ушли; они ходили оглушенные, как будто истратили на свадьбу всю свою жизнь и теперь не знали, что делать дальше, обретя новую. Ночью ангел скончался. Ждали чуда, но ничего не произошло. Разозленный, Камил ушел, а Чарли, прождав около тела еще несколько часов, отрезал в конце концов у ангела мизинец с правой руки и повесил себе на шею. Палец должен был защищать его, но через несколько дней просто потерялся.

Пятнадцать лет спустя появится девушка, которая придет с этим мизинцем в своем маленьком кулачке. Она останется жить рядом с могилой ангела, вздыхая о нем, всегда с сухими глазами. Камил, не зная, что это его дочь, соблазнит ее, и ночью палец ангела будет долго шептать девушке в жарких мужских объятьях, какого человека она себе выбрала в дорогу. Наутро, освободившись от мускулистых рук, она выроет ангела и сожжет себя вместе с ним, без единого слова и слез рассматривая далекие звезды, проступающие сквозь прорастающее солнце.

За несколько часов до того, как Чарли потеряет свой вновь обретенный талисман и пойдет искать что-нибудь еще, Шон, мой друг, встречал рассвет на берегу огромного океана. Волны постепенно отходили назад, обнажая мертвое тело великана-бога. Он спал, мерно вдыхая несуществующий воздух. Шон слушал его, дожевывая остатки найденного на земле маленького облачка. По вкусу оно напоминало сахарную вату, только более кисловатую. Он ел его и перед стекленеющими глазами небо, земля и вода сплетались в живой клубок; клубок тянулся ко всему жемчужными нитями, заставляя вещи трепетать в предвкушении. Когда солнце уже почти поднялось до своей самой высокой остановки, Шон ушел. Спустя полчаса он заказывал завтрак в найденной по пути гостинице. Жаренные яйца с курицей и рисом, все перемешанные, довольно сладкие. На десерт было вино. Мой друг никогда еще не был настолько спокоен, никогда еще он настолько ни о чем не тревожился. Перед его глазами проносились облака, он летел среди них как будто съеденное им облачко. Вино развеяло это видение, но, однако, когда Шон выходил на улицу, он знал, что никогда не умрет. Через несколько недель он выйдет к глубокому обрыву, на краю которого будет сидеть женщина, почти нагая, в одной только тряпичной накидке. Она расскажет, что приехала сюда с мужчиной, любившем ее столь яростно, сколь и безответно, привезшем ее ради одной только фотографии, его последней просьбе. Они приехали, разделись, встречая солнечные взгляды, он взял ее на руки, лицом к глубине, и приглашенный человек фотографировал их много-много минут. Она расскажет, что знала, как в тот момент ее мужчина хотел броситься с ней вниз, умереть вместе и в одно мгновение, чтобы уже навсегда остаться вдвоем и только вдвоем, но вместо этого поставил ее на землю, прямо туда, где она сидит сейчас, накрыл этой накидкой и уехал. Быть может, всего лишь маленькое быть может, она бы полюбила его, соверши он свое желание.
- Но, конечно же, даже в этом случае я бы его никогда не полюбила, - закончит она.
- И что ты хочешь теперь? – спросит Шон.
- Хочу научиться ни к чему не привязываться. Как легкое перышко.
- Я ел облако. Летал между ними. Это не так уж и сложно.
Шон коснется ее руки и именно в этот момент попадет в ловушку ее сна. Она вообразила себе мужчину, их расставание, - и он пришел.

За три дня Камил посетил сотни женщин, ни одна из которых так и не смогла стать для него последней. Он не помнил их лиц: женщины слились своими телами в огромную змею со склизкими человеческими руками и ногами, обвивающими его душу, своими стонами шепчущие слова незнакомой истины. Когда Камил на четвертый день пришел к Орхелии, слова этой истины еще звучали в нем, наполняя существо безудержной страстью. Похоть на целую ночь погрузила их в сладчайшее бессилие что-либо мыслить, только лабиринт ощущений с крошащимися стенами, но утром сознание неизбежно возвращалось в разгоряченные, мокрые, похожие на пластилин от пота тела, заставляя вспомнить себя теми людьми, которыми они всегда были. Свет наполнял душную комнату вязким рафинадом; Орхелия, прищурившись, спросила, верит ли ее мужчина в магию. Ведь, на самом деле, нет никакой магии. Все есть магия, но нельзя верить во все, вера во все бессмысленна. Магия есть – именно поэтому ее нет. Наша жизнь сказочна и таковы условия этой сказки.
- Конец которой всегда трагичен, - закончит девушка, отворачиваясь от его глаз.
Весь день они пили вино, слизывая друг с друга налипающий свет, столь раздражающий их уединение. А вечером, когда сладкая прохлада покроет мир, придет отец Орхелии, столь же тучный, сколь и добрый, с усами, похожими на вспенившийся шоколад. К его приходу стол уже будет накрыт, и они сядут за него, окруженные той тяжестью, что всегда остается в комнате после слияния мужчины и женщины. Почти весь ужин пройдет в молчании, и только в какой-то его момент, бессмысленно отмеченный стрелками на часах, старик скажет, что первый раз видит Камила, что очень хотел бы с ним познакомится, но, не желая занять слишком много времени, постарается сделать это, уложившись всего в один вопрос.
- Скажите, - спросит он, - что вы сделаете, если вдруг узнаете о беременности моей дочери?
Камил, даже застигнутый врасплох, ответит, не без внутренней борьбы, что если этот ребенок его, то он попросит ее сделать аборт. И ему придется смотреть, как при этих словах съеживается его собеседник, словно воздушный шарик, из которого постепенно выпускают воздух.
- Я говорил правду. Про аборт, - скажет он Орхелии час спустя, когда они, уже покинув душную квартиру, в подъезде будут целоваться и курить марихуану.
- Я знаю, - ответит девушка, - Я люблю тебя.
Ночью они вышли на поле около реки и легли на траву, пропитанную дыханием воды. Камил заложил руки за голову и смотрел на звезды, усеявшие все небо, казалось даже, что нет никакой пустоты, только звезды, некоторые из которых просто слишком тусклые, чтобы их заметить сразу. Одурманенный дымом, он видел космический миф, развертываемый перед его глазами. Миф шептал ему о первоначальном Жертвоприношении и Грехе, его наследующем. И так, погружаясь в самое начало мира, Камил чувствовал свое безграничное одиночество и боялся его. Когда он уснул, Орхелия возбудила его спящее тело и овладело им, позволив овладеть собой, после чего ушла, сохранив в своем теле семя столь вожделенного мужчины.

Руки, создающие жизнь, должны быть легкими как перышко, чтобы только своей тяжестью не причинить страдание. Прошло всего два месяца со дня смерти ангела, а Чарли уже тянуло на поиски чего-нибудь нового. Он разговаривал с небом, узнал, что сейчас одна из ниточек его жизни связана с замерзшей водой, несколько дней лежал в остывающей ванне, смотрел, как тонут маленькие крупицы его тела, после чего встал и создавал жизнь, руками, легкими, как воздух, слепил из дерева несколько десятков человечков, одел их в теплые курточки, целый день разговаривал с ними, играл, рассказал все, что знает, говорил о первоначальном дожде, среди капель которого навсегда потерялись изначальные люди, о солнце, которое сначала согрело их, а потом сожгло, как они и хотели, потому что их губы были исцарапаны ядом и они не могли прикасаться друг к другу, а жить – значит уметь расставаться, и современные люди научились расставаться, чтобы не разучиться плакать, Чарли говорил, а человечки слушали, содрогаясь от слов, утопая в восторге, и на следующий день отец отправил их на поиски, на север, чего-нибудь, еще никогда им не познанного, и они ушли, а Чарли ждал, тренируясь вновь двигать своими руками, но потом пошел вслед за ними, солнце сменялось луной, луна-обманщица, не терпящая одиночества, окружала себя звездами, чтобы они дозвались нового солнца, и спустя сорок четыре солнца Чарли нашел своих человечков, промерзших насквозь, в одежде, превратившейся в ледяные оковы, застывших вокруг женщины с голубыми длинными волосами, с зелеными глазами, и Чарли поцеловал эту женщину, легким поцелуем, соприкоснувшем их губы, и женщина ушла, так не сказав и слова, оставив волшебника одного в окружении сломанных человечков, с губами, неотвратимо леденеющими после встречи с ней, с лицом, превращающимся в лед. Чарли отколол себе голову, чтобы вырастить новую, думая, что так излечится до конца, но ошибаясь, потому что меньше чем через сорок лет пробудившийся холод остановит его сердце, и медленно побрел домой, с тяжелой тишиной внутри, оставляя за спиной поляну с маленькими статуями, истаивающими под пробуждающимся огненным камешком солнца.

Год назад я нашел обрывок письма. На странной, рассыпающейся от черной пыли бумаге. Вот оно: «… только подумать, эти десять материальных кусочков, десять каких-то жалких семян смогли столь изменить мое сознание! Это ли не доказательство того, что каждый из нас завершен в этом мире не только в своем теле, но разбросан по самым разным участкам его, в звездах, траве, пылинках и каплях. Небо, вдохновившее меня – есть я сам, я-другой, и вместе с тем очень близкий. Любимая моя, дорогая Элизабет! Пишу это, потому что хочу сейчас быть слабым, может быть всегда, хрупким. Хочу сказать тебе, что понял, насколько боюсь смерти. И вместе с тем я существовал на пороге безграничного счастья. Элизабет, священная Элизабет, я люблю тебя! Ты – та недоступная любовь, которая позволяет мужчине умереть. Я хотел позвонить тебе, хотел исписать розами все твои стены, но не смог, как не смог недавно порезать себе палец. Что значит жить разумно? Может быть, всего лишь готовиться к своей смерти. Божественное деяние. Неразумно – значит быть счастливым в четырех стенах, бояться заглянуть за угол. Нам всегда должно быть больно. Иногда мне кажется, что мои пальцы грызет ангел, перья от его крыльев забиваются мне в горло, задыхаюсь. Это жалкое письмо. Состаришься ли ты, изуродует ли твой дух или тело вселенная – я всегда буду перед тобой наг. И сколько бы я ни обрел в этой жизни, в твоих глазах я не обрету ничего. Не подумай, у меня есть женщины – дело не в одиночестве. Ибо я – бог. Элизабет…»

Часть вторая. Поиск.

Моя бабушка всегда говорила мне: «Ты так любишь свои истории… Собираешь их, как пригоршню ягод в самый голодный час. Все слушаешь и пишешь, пишешь. Однажды, записывая самую бесконечную, ты источишь себе все руки, сотрешь их до плечей и останешься немощным на всю жизнь. Может быть тогда ты наконец и научишься жить». Она тоже рассказывала мне сказки. Далеко, говорила она, где-то в других мирах, так близко, что можно дотронуться кончиками пальцев, находится пустыня, называемая пустыней Дрита, и в ней, в самом центре, священное место, откуда раз в год из-под песчаного покрова вырывается огромное зеленое пламя, высокое, обжигающее облака. Множество паломников, утративших смысл жизни, сходятся к нему, чтобы вдохнуть искорки прозрачного дыма. Считается, что это дыхание первого великана, Йемета, заключенного под землей. И многие сходят с ума от этого воздуха, но это – необходимая дань уважения Йемету, тому, кто когда-то был самым могущественнейшим из великанов, и достал с неба звезду, подарив ее своей возлюбленной. Но Боги прогневались за это и тысячью тысяч напали на него, разрывая своими острыми пальцами. Йемет дрался свирепо и беспощадно, сминая своими огромными руками их хлипкие тела, их белые зубы, и он уже перебил почти всех Богов, как вдруг остановился. Ведь если я уничтожу миропорядок, думал он, то уничтожу и те цепи, что сковывают мое и ее сердце, навсегда. Йемет позволил заточить себя, а его возлюбленная, выплакав себе глаза, умерла.

Двадцать три дня.
Существует истина, которую не знал сам Будда, истина, что на небе есть невидимая пирамида, и на вершине ее сидит Король, и встречает лишь мужчину и женщину, познавших друг друга до самой глубины и поверхности. В мире Шона роса выпадала по утрам только в ее честь, в честь женщины, в честь ее молодости, поведавшей ему эту истину, так как каждая истина умирает лишь вместе с нами. Каждая книга на земле вытатуировала на своих белоснежных телах эти слова, скрытые от взгляда бесконечного, чтобы поведать ей, но она лишь смеялась им, так как единственной и по-настоящему значимой для нее истиной был ты, Шон, или, иначе, она сама. «С тобой, - говорила она, - я есть я и ничто иное, и поэтому сама смерть не страшна мне, ибо даже она не в силах отныне изменить меня». Просто пожатие ее руки, одно прикосновение искажало бытие чудовищными картинами, прекрасными, чтобы быть правдой или ложью. Ты понял и говорил мне, что слова измельчают людей, просеивают их как песок, заставляя искать бесплотных миражей. Не знание постигает бытие иного, но поцелуй, и вы жадно тянулись друг к другу, даже еще одурманенные сном, подбирающимся после бессонной ночи. Ты был болен, Шон, и именно поэтому все небесные ангелы слетались к тебе, окружали тебя. Ты перерождался ее безумием, и ее безумие становилось твоим. Ей претила эта обоюдная жадность, но даже она не могла ничего с ней сделать и с остервенением вгрызалась в твой рот и спину, как хищник, дорвавшийся до своего самого совершенного творения. После на сломанных ногах ты приносил ей завтрак, целовал ей ноги и хлестал своей похотью, но, в очередной раз погружаясь в нее, вдруг чувствовал, насколько ты не можешь выдержать своего счастья, и зарывался еще глубже, в надежде обрести все. И только это ты утаивал в ваших разговорах обо всем, давно произнесенных в натянувшихся сердцах; тебя грызла вина, одурманенная вином, и ты еще не знал, что бессилие и есть та необходимая последняя глубина, рубеж, за которым можно выдержать все, что угодно. Ты много рассказывал о ней, говорил, что иногда ее лицо слишком простое, а иногда – слишком аристократичное, что она всегда одевается с подчеркнутым вкусом, хоть и ненавидит магазины, переполненные людьми и их желаниями, что она умеет переходить границы, не вызывая к себе отвращения ни у других, ни у себя. Я никогда еще не видел тебя таким, Шон, никогда.
- С тобой я полностью есть я и ничто иное, - сказала она тебе, - И именно поэтому я ухожу, ибо я есть еще и страдание, и разлука.
Двадцать три дня. Она дала тебе всего двадцать три дня. И в конце ты ползал по тому берегу, съедая все облака, какие только находил, впихивая их в себя, не в силах проглотить, а потом корчился на земле, рыдая в солнечном свете луны.

До самой длинной ночи в его жизни Карлос Кеттеньяно думал, что такая ночь у него уже была. Тогда, отгороженный от звезд холодным окном, он выбирал между свободой и судьбой, между свободой и женщиной. Карлос знал, что уже никогда не выберет свободу, ибо на кончике сигары днем увидел свое одиночество, сплетающееся из тонких рук дыма в причудливый город, самый страшный на этой земле, привкус которого не смогла залить даже огненная чача, наоборот, она еще ярче зажгла полыхающие на крышах домов огни. Окруженный этими огнями, он выбирал, выбирал мучительно, хотя и знал, что уже выбрал. Но именно в этот самый момент пламя, от которого он отмахивался, раздирало его возлюбленную, уродуя ее лицо и тело, прядями выдирая нежную кожу, зарождая в глубине ее души смех, навсегда губительный для человечества. Тогда, после этого пламени, Келли уже надеялась, что Карлос откажется от нее, она хотела жить в пустом доме, медленно превращаясь в куклу, деревенея телом и душой. Но ее будущий муж не отказался, и однажды она проснулась, окруженная четырьмя темными стенами, лишенными зеркал, обнимая мужское тело, бессознательно старающееся отделиться от нее подальше. Ни он, ни она не знали, как жить вместе, но ей пришлось находить в себе силы для существования, именно ей, потому что Карлос уже совершил свой Подвиг. Днем они ходили по имению, чаще всего в одиночестве, потому что мало кто мог разделить с ней ее общество, чаще всего в тишине, потому что ни у кого не было сил создавать в себе новые слова. Иногда она оставляла своего мужа с потрескавшейся газетой, чтобы, запершись в комнате, рассматривать свои старые фотографии, слезами заставляя успокаиваться булькающую болотную жижу, в которую обращались ее внутренности. А ночью Карлос обматывал бинтами ее голову, всю без остатка, скрывая малейший налет обугленной кожи, рисовал на ткани глаза и губы, и впивался в них своим поцелуем, овладевая ее телом. Когда он засыпал, она развязывала свою маску и прижималась к мужу, всегда повернутому к ней спиной, которую она еще долго гладила своей шершавой рукой, скорее просто автоматически, не желая ни о чем подумать. А однажды, через девять лет, ее Карлос порезал палец, и из порванной кожи не вытекло ни капли крови, ни единой. Келли закричала, безумно закричала, но Карлос лишь упал на пол, стеклянными глазами вглядываясь в потолок. Он сдался, сдался сразу после своего Подвига, запретив ей становиться куклой, сам ею стал, довольный своим выбором, но обессиленный его прожить. Келли вдруг вспомнила, как в детстве боялась мужчин, представляя их огромными и мерзкими чудовищами, но сейчас, сидя перед этим ничтожеством, недоумевала своим страхам. Она дала ему испить своей вагинальной крови и смотрела, как начинает ворочаться его язык, потом губы, как прояснялся его взор. Она ненавидела его.

Отец Чарли умер в сорок три года. Он был магом и многому научил своего сына. Последнее, что он сказал ему: планеты – это застывшие глаза тех, кто попытался заглянуть слишком далеко. Помни об этом, сказал он. «Помни, что среди них есть и мои глаза».
Еще он рассказывал о том, что в человеческом я и вокруг него живут много людей, слишком много, чтобы всех упомнить. И когда какое-нибудь из них умирает, его место занимает другое, а после смерти тела многие из этих людей разлетаются по всей вселенной, но некоторые остаются на земле, чтобы найти новое тело. Но никогда они не забывают друг о друге, и если кому-то больно здесь, то кому-то больно и там, двигающим звезды, и если кому-то больно там, то тебе больно и здесь. И еще: ты можешь видеть, сколько человечков осталось у другого человека, но никогда не можешь знать, сколько их у тебя. Только однажды Чарли видел кого-то, в ком жил, остался только один человек, последний. Это случилось, когда он встретил Шона, рыдающего на берегу океана. Чарли хотел помочь ему, но тому, в ком живет последний человек, помочь уже нельзя, его просто некем заменить. И Чарли не оставалось ничего другого, как просто уйти. Он знал, что через несколько дней Шон еще встанет и отправится на самую высокую гору Каламшар, чтобы провести там много лет в медитации, но он знал также и то, что это будут одни из последних оставшихся ему лет. Ему стало грустно и одиноко, он пришел на рынок и купил первую попавшуюся женскую вещь – зеленую кофту. Позже, дома, он положил эту кофту на диван, капнул на нее своей кровью, зажег вокруг много угольков-свечей и под их темные отсветы выпил бутылку виски, стакан за стаканом. Когда Чарли очнулся, его лицо гладила прекрасная женщина, та, которую он всегда представлял себе в своих снах. Отныне она всегда была рядом. Он был не один. Она оставалась с ним даже тогда, когда Чарли победил дракона, позволив ему пробраться в свое сердце, где волшебник был почти всесилен, хотя и при таком раскладе дракон сумел задеть его, до конца жизни оставив хромым; победив, он вырвал драконий глаз и съел его, научившись видеть мир демонов – когда каждая вещь истаивает в бесконечности, существуя благодаря прикрепленному к ней богу, - в этом мире на месте своей женщины Чарли увидел сначала пирамиду из красных червей, а потом и вовсе пустоту. Тогда он выколол себе один глаз, в каждой истекающей капли вязкой жидкости и крови обретая прежнее зрение и теряя окружающих духов, прикасаясь к ее рукам, обнимавшим его разорванную болью шею.

Несколько лет Камил ходил по рынкам и борделям, принимая пищу и кров от возлежавших с ним женщин, чаще всего проституток, увидевших в нем своего бога и оправдание, которое им было не нужно, но которое так требовалось желать. В ночь полнолуния он зашел в дом к мейеге и за несколько монет потребовал показать ему зеркало, которое все видит. «Ты ослепнешь», - предупредила старуха, но выкатила огромное зеркало, с человеческий рост, все покрытое мокрой пылью, пиявками присосавшейся к пальцам гостя, лишь только он попробовал ее стереть. В своих одеждах Камил увидел сатира, и долго всматривался в него, расплывающегося в сладострастной улыбке, пока старуха стаскивала с него рубашку и гладила мускулы, мягко прикасаясь к ним своим беззубым языком.
- Кто он, мой двойник? – спрашивал Камил, лежа рядом с мейегой, чье чрево было столь же иссушено, как колючий тростник.
- Каждая вещь существует только тогда, когда отбрасывает тень, - говорила ведьма, - Тот, кого ты ищешь, но никогда не найдешь, и есть эта тень. Без нее ты могущественнее всех вещей, и покроешь весь мир, но быстро истлеешь, чтобы жить.
- Никогда не найду?
Мейега наклонилась над ним, высвободив из его рук свои морщинистые, сухие груди, порывшись в складках постели, она достала маленькое семя и вложила в его приоткрытые губы, после чего плюнула прямо в рот, из которого, прорываясь ветками сквозь щеки, показалось молодое дерево; Камил дернулся, и дерево рассыпалось, исчезло, как и старуха. Он был один. Сердце стало вдруг тяжелее любого камня и медленно сползало вниз, разрывая легкие и ребра. Камил лежал, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, весь истекая потом он пытался не дать сердцу окончательно соскользнуть вниз, но ничего не мог поделать, оно раздробило ему позвоночник, кожу и насквозь пробило кровать, улетая в самую бездну. Стол, планеты, великан, кровь, рубины и капкан - и когда ты увидишь беззубых людей… Камил закричал, с шумом вдыхая в себя воздух, упал возле стены длинного коридора, кругом текла вода, много воды, холодной, как снег. По ней плыли пальцы, окоченевшие и отгрызанные пальцы, шевелящиеся, как при любовном томлении. Сзади него постоянно росли и рассыпались крылья. Мир родился из страха и подобно страху, сделать себе больно. Никакие не пальцы, просто лепестки цветов, желтые, красные, зеленые кляксы, вливающиеся в ржавую конфорку от душа, из перерезанных вен, наполняющих засохшие стебли внутри воздухом. Он лежал на столе и беспомощно шептал кому-то, что потерялся, и видел, как вокруг, в сгущающихся тенях, вспыхивают точки, миллиарды точек.
- Ты властвуешь над женщинами, Камил, - прошептал кто-то далеко-далеко, - Но ты – это не только ты.
Когда он открыл глаза, то все еще был в коридоре. Пошатываясь, Камил поднялся, весь мокрый, сухой. Вода стекала с липких волос. Он вдруг почувствовал, как кто-то лижет ему палец, посмотрел вниз и увидел нагую девушку, тут же исчезнувшую. И только потом он заметил на стене написанное порывистым почерком имя, имя, почему-то для него тревожное, за которым остановилось время. «Элизабет».

Часть третья. Потеря.

Не знаю почему, но я всегда представлял себе посмертную жизнь в виде маленького острова, на котором оказываемся я и мои друзья. И мы ходим по нему, рваными движениями, словно сломанные куклы, беспомощные что-то вспомнить и что-то забыть. Когда-то мне казалось, такой взгляд есть самый задумчивый ответ вечности, который только может дать человек.

После воскрешения, душа Карлоса Кеттеньяны превратилась в ребенка, его разум растекся в ее крови, обнажая в зрачках то блаженное сияние, столь характерное для святых и праведников. Карлос улыбался своими дрожащими губами и Келли ненавидела его за то, что он не помнит, играет целыми днями с набегающими отовсюду детьми, перед которыми она даже не может показаться, так как они тут же с криками разбегаются в разные стороны, смеется, как последний идиот, окончательно растеряв весь свой пыл мужчины. Он постоянно рассказывал бессвязные сказки, а она часто била его, хлестала по щекам почти каждый день. Они уже не спали на одной кровати, и она не смотрела на мужскую спину, ее муж ютился в углу, на грязной тряпке, оглашая спальню тихими всхлипываниями. Однажды она проснулась, а он стоял рядом с ней и смотрел, таким пристальным взглядом, заставляющим съежиться; хотел что-то сказать, но так и не смог. Через неделю Карлос нашел фотографию, где она еще молода, и долго спрашивал, кто на ней, а потом порвал. Он очень любил дарить подарки и раздаривал все их вещи, даже драгоценности. Она хотела, чтобы он прочитал библию, но ее муж отмахивался от любой книги, начинал кричать, несмотря на побои; неизвестно, помнил ли он свое умение читать, но буквы ему не нравились, может быть, они были единственным, наравне с ней, чего он боялся, говорил, что они забиваются в глаза. Карлос Кеттеньяно умер от воспаления легких, его гроб опустили в землю, закопали и залили водой, как он просил, а потом выступила его жена, и сказала, что она никогда не любила своего мужа, наоборот, с каждым днем ненавидела его еще больше.

Год назад Чарли оживил кубик-рубик. Почти весь этот год кубик-рубик, поставив вокруг пять зеркал, старался себя собрать, а когда ему это наконец-то удалось, долго всматривался в отражение, недоумевая, почему с этого момента чувствует себя настолько исчезнувшим; он вновь разобрался и через несколько дней попросил волшебника, а Чарли он называл только так, убить себя, вернув в мир вещей. Чарли подарил этот кубик Карлосу, а сейчас шел с его похорон, походкой хромого, одноглазого человека, совершившего в мире много чудес, но уставшего на самом краю чудесного. Он не был сломан, но любил закутываться в одеяло, так, чтобы было даже немного горячо, и ждать восхода солнца, ждать наступления ночи; перед его глазом проносились сотни миров, которые он покорил, но все они замирали перед последней Истиной, с которой все начинается, покорить которую может только насильственная смерть. Он не рассказывал этого своей женщине, ни когда она танцевала для него, ни когда гладила его волосы, ни когда целовала его губы – она все знала, ибо была создана из его крови, в конце концов, она была им самим, умевшим шептать другими словами. Возвращаясь в свою комнату, Чарли уже пробовал прохладные сумерки, когда около своей двери увидел девушку, она ждала его, потому что, как говорила ее мама, каждый мужчина и каждая женщина должны совершить подвиг, только подвиг мужчины заключается в том, чтобы овладеть окружающим миром, а подвиг женщины – овладеть своим собственным миром, хаосом, и отдать себя всю мужчине, покориться ему, до последнего слова, она сказала, что знает, что Чарли совершил свои подвиги, и теперь наступил ее черед, потому что она любит своего волшебника, любит с того самого момента, когда он покупал у нее женскую кофту, и сейчас она готова, она знает, что рядом с ним горизонт не задушит ее, она ему не позволит. Чарли принял ее. Они вошли в комнату, Чарли и Пенелопа, где на диване, рядом с окном, сидела его женщина, навсегда открыв глаза, с красными венами, и сели рядом с ней, потихоньку забирая подступающие к ним ночи и года. Когда они взяли двенадцатый и тело ее воина изнутри пожрал лед, она, окруженная его магией, нежно выпила свой последний напиток.

Прошло пятнадцать лет и Шон открыл глаза на вершине горы Каламшар. Облака разлетались в разные стороны. За это время его волосы выросли настолько, что укутали все тело; голодные, они впились ему под кожу, высасывая кровь. Оборвав их, Шон осторожно поднялся. Вокруг сидело много людей, его учеников, но он отмахнулся от них, как от ворон. Несколько дней ушло на спуск вниз. Шон научился видеть вещи с позиции вечности, и они вовсе не рассыпались трухой, но сияли ярчайшим светом, и среди них он был тенью, пришедшей в ее квартиру, разговаривавшей с ее матерью, но мать только бессвязно лепетала, забытая дочерью и всеми, кто мог ее помнить, она и сама себя забыла, изредка с удивлением находя собственные обрывки в пустых углах. Он долго рассматривал игрушки девушки, которую любил, и понимал, что ничего не изменилось, что он знает каждую ее частицу, и ни одна из них так и не развязалась, и каждая манит в свои сны. На улице кусочки пыли сложили рыбку возле его ног, он что-то шепнул им и они нарисовали корону на земле, чуть подальше; Шон разрыл там яму и нашел золотую голову первого в истории человека. Мой друг отколет кусочек от левого уха и в течение следующих трех дней будет сидеть рядом с ней, прямо на улице, в окружении самых дорогих яств на свете, пока не пойдет дождь и голова не закроет глаза, чтобы не было больно от холодных капель. Тогда мудрец с горы Каламшар продаст ее и войдет в первый на пути ресторан и бордель, заказывая выпивку и женщин, после каждых трех стаканов новую, и половина из них будет ублажать его, а половина – рассказывать красивые истории, например, о человеке, что научился оборачиваться птицей, но утонул на самом краю неба, беспомощно барахтая намокшими крыльями; женщины смажут его сердце своей слюной, чтобы оно не болело, научат долгой музыке и кукольным танцам, а он будет пить и пить, познакомившись со многими новыми людьми, сломанными машинками, открывающими, что если вырезать из горы Каламшар бога, то ни один человек никогда не будет одиноким, что можно жить вечно, съев сердца всех, кто жил, жив и будет жить, даже тех, кто так ни разу и не проснется, что за морем есть страна, где люди спят по двадцать три часа в сутки, потому что научились справляться с болезнями. Однажды Шон выкупит самую молодую проститутку и удочерит ее, но в первый же месяц потеряет, чтобы до самого своего последнего часа уже не найти, блуждая в мокром мире. Кроме женщин, одним из самых частых его собутыльников будет безногий священник Августо, меняющим деньги на возможность прикасаться к женскому телу, не обладая им, научиться ему удивляться, как всему удивляются дети. А в последний день он будет пить с моряком без имени, разрезавшим свой язык надвое, чтобы он стал уже не естественной частью тела, но его настоящим собеседником. В борделе Шон будет жить два года, но найдут его мертвое тело уже на улице, с животом, вздувшимся, как воздушный шарик, с выступившими на нем гнойными венами, задохнувшимся от поров огненного напитка.

Стрелка часов всегда идет вперед, и Камил шел рядом с ней, каждый день рядом, с каждым днем со все более седыми глазами. По утрам они всегда подолгу всматривались в тишину, застлавшую бескровный потолок. И стрелка говорила, что они обязательно найдут, и они брели дальше, останавливаясь лишь на пару минут, когда его часы встречали чужие, и время перекидывалось само с собой парой ничего не значащих слов. Мейега говорила, что в своей жизни он обрел только то, что обрели все женщины, с которыми он возлежал, и он думал, что это много, пока не понял, что ни одна из всех этих женщин так и не смогла удержать собранного в своих худых пальцах. В их пустых глазах он видел великана на столе, в самом центре вселенной, в самом центре вечности, но великан не мог помочь ему, он только говорил, что Камил спал с собственной дочерью, и дочь ждет его, здесь, где никогда ничего не сбывается. Восходя, солнце заставало его в объятиях с чародейкой, и слышало, как он спрашивает, почему она никак не рассыплется, на что старуха говорила, что ждет его. Но упрямый старик не умирал, он шел и шел, возвращаясь из постели в постель, надеясь перед самой своей последней встречей вспомнить, с кем эта встреча должна была состояться.