В гости к деду, который умер...

Я еду в Кустанай…
Там меня ждёт труп моего деда.
Он лежит на железном столе в подвале морга, где я по случайности был два раза в жизни. В последний раз я пил там водку среди безразличных мертвецов и пытался вызвать их на разговор в любой форме. Разумеется безрезультатно. Мертвецы не желали возвращать себе человеческий статус, превратившись в заглохшие биомеханизмы.

Труп моего деда – это уже не мой дед. Мой дед ушёл в тёмную ночь, о которой всё предельно искренне сказал Марк Бернес. В этой ночи он обрёл свободу от кошмаров, вызванных игрой тусклых лучиков искристого света, скользящих по зыбким контурам вибрирующей и звенящей материи. Вычерчивающих пугающие и смутно знакомые по предвечности образы, сливающиеся в оскаленный хохот Чёрной Матери. Мир вошёл в очередной диапазон её хохота, настроился на него как пассивный транзистор, забытый в кустах беспечным пьяным ловеласом…

1.
Автобус делает первую остановку.
В платный туалет выстроилась очередь из двух серьёзных вьетнамцев, в парадных костюмах, идеально подходящих к буддистскому фасону их лиц. Вьетнамцами я незаметно интересуюсь – они как мёртвые среди живых, или как инопланетные разведчики общающиеся при промощи гортанных инфразвуков. Очень хочется проникнуть в их головы и заглянуть в мир сквозь узкие щели их глаз…
Из туалета свирепо поют:
- Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним и отчаянно ворвёмся!…
И лица вьетнамцев вдруг красиво вплетаются в заснеженные ветви деревьев, выглядывая оттуда двумя парами хищных и глубоких шаманских глаз. Из их ноздрей выходит мягкая дымка, окутывающая даже Солнце.
Внутри туалет аскетичен и скромен несмотря на средних лет даму-билетёршу, сосредоточенно выводящую на своих ногтях затейливые завитки нейл-арта. Она молча демонстрирует мне своё искусство, а я молча ложу десятку на географическую карту-скатерть тех мест, где я не буду никогда и, наверное, слава Богу!
Выйдя на улицу курю вкусную сигаретку, любуясь фигурками первых зимних рыбаков, оседлавших безымянный водоём, переходящий в белую равнину. Завидую их выдержке и мужеству.
В автобусе тепло, будто водитель где-то топит углём печку-буржуйку.
Тулетная песенка делает странный финт в зловещий распев под глухие удары бубнов пульса в моих висках:
- А я поеду в деревню к деду, в деревню к деду поеду я…
И внутри меня уже пляшет тёмный силуэт вечного жителя подземелий, пещер и трущоб. Он начисто лишён человечности и меня охватывает его мрачная радость тому, что комфортная обыденность вдруг оборвалась и растворилась, а на её месте проросла хаотическая фигура свитая из сухожилий смерти. Я узнаю магический стиль деда. Он умел превращать реальность в жуткие, но прекрасные дебри лишённых логики событий на лубочных просторах сочного вымысла. Сквозь декорации дачных кустов малины и смородины по велению деда легко прорастали пальмы и лианы, в которых прятался трофейный Тарзан от титанического всепожирающего змея. И от наглых сорок я в ужасе убегал как от птеродактилей. Да. Дед умел чародействовать, а затем с хохотом разрушать собственные чары. И смертью своей он это снова доказал.
- Архетипические образы, при всём моём к ним уважении, иногда поражают своей нелепой мелодраматичностью! – говорю я деду в полусне, и он согласно кивает…
2.
Челябинск. Хмуро. Солнце с трудом пробивается сквозь окрепшую дымку и смог, висящие над железнодорожным вокзалом. Автовокзал в Челябинске называется «Синегорье», но у меня не возникает никаких ассоциаций с синими горами. Скорее с каким-то муторным и неизбывным горем, заставляющим синеть носы заполняющей ступеньки автовокзала пьяной сволочи. Это Азия, но не золотая и дремотная, а бестолково клокочущая, болбочущая, мечущаяся, навьюченная клетчатыми баулами. Заспиртованный в пирамидальной пробирке автовокзала урод девяностых годов прошлого века. Дожидающийся своего часа, чтобы воскреснуть и выйти в мир для дикого празднества гнилой крови…
Таможню мы миновали быстро.
Потянулись степи, тьма сделала небо прозрачным. В небе горели страшные нереально яркие звёзды. А из степной ночи вдруг выплыл одинокий дом, опутанный зелёными люминисцентными шлангами. Трудно было понять его смысл и предназначение. И это радовало мою душу.
Я въехал в Кустанай накануне Великого Юла, дня Зимнего Солнцестояния, дабы проводить тело Старого Солдата и волшебника в последний подземный поход…
3.
Моё отношение к смерти мне не нравится. Оно очень туманно. Скорее всего, в силу моей внутренней незрелости и прогрессирующей душевной инфантильности.
С одной стороны, она, смерть, притягивает моё внимание как единственно подлинное, значимое и имеющее смысл событие. Оправдывающее и рождение, и временной промежуток жизненного процесса.
А с другой – она ускользает от моего внимания. Она настолько близка, что совершенно не ощутима. Я охочусь за ней с детства, эта непрерывная охота заставляла меня совершать поступки не очень приличные и уж совсем не добрые по всем привычным меркам, но я об этом совсем не сожалею.
Смерть – слишком уж особенная штука, которая провоцирует меня смеяться.
Над усердием, с которым люди пытаются удержать себя в радужной упругой оболочке жизни. Оболочке, на которой инфузористо плавают цвета, звуки, ландшафты, калейдоскопические пятна событий и состояний. Люди намерены плыть в этом мыльном пузыре личного жизненного пространства в вечность. Поговорить из него с богом. Сквозь радужную стенку бог должен казаться существом хохотливым и приветливым, добрым барином – где-то так, не менее. Старым-добрым господом-богом. А вечность – уютным парком со свежевыкрашенными бордюрами… Проблема только в том, что смерть – это тихий «чпок» весёлого пузыря и ввержение в агорафобическую бездну кромешного ужаса. Тихий «чпок» и вместо ослепительно хохочущего светового пятна – галоперидольная железобетонность страха божьего. Был бог, да весь вышел – остался только страх. А как в нём ориентироваться, как в нём, скажем прямо – быть?.. Да и кому?.. Как быть в ужасе – и при этом – совершенно без ума. И вообще без ничего. Кто же этому научит?
Существуют различные системы продления жизни. Существуют теории и практики получения из сырого материала в сырых потёмках своего существования разной продукции – световых тел, бессмертных душ.… Но, чёрт возьми, кому и зачем нужен весь этот инженерский маразм.

4.
Жизнь деда в последние годы была для меня загадкой. Мы не общались несколько лет, и разгадать загадку я пытался на большом расстоянии.
Для окружающих же его жизнь была просто обыкновенным сумасшествием. Он был совершенно невыносим и непредсказуем. Причём началось всё это давно.
Когда «это» начинается, люди обычно улыбаются и говорят о «причудах», о «большой оригинальности», «своеобразности» или «неординарности». А чуть позже – предпочитают отойти с той же, но несколько натянутой, улыбкой в сторонку – чтобы неординарный оригинал ненароком не пришиб.
Когда я родился, дед уже вёл жизнь уединённую. С бабкой он развёлся – бабка была очень уж житейски-обыденной. Она ему надоела, приелась до тошноты. Надоела она сама, её окружение и круг интересов, надоела тёща – набожная суровая старуха, иначе как «анчихристом» его не называвшая… В общем, ни семья, ни религия не вызывали у деда ни малейшего респекта. От младшего сына он попросту отрёкся, когда тот стал превращаться в блатного и не стал соответствовать его, деда, нквдшным представлениям о человеческом достоинстве.
В свою послевоенную бытность участковым над несколькими маленькими посёлками, населёнными в основном немцами, чеченцами, ингушами, урками и вспыльчивыми ветеранами Великой Отечественной, дед прознал о том, что в бывшей церкви, отведённой под клуб, бесчинствуют религиозные чудеса. По ночам там слышен плач, число слышавших возрастало. А люди, косвенно осведомлённые о вертикальных иерархиях, считали, что плачет Божья Матерь. Морально неустойчивый крестьянский элемент шептался по углам. И вообще, неприятно попахивало эсхатологическим бредом. Дед, как человек военный с несовершеннолетия и рационально-волевой, бред этот решил пресечь на корню. Для этого он надел гимнастёрку, портупею, сапоги, сунул в карман шинели бутыль самогона, оседлал мотоцикл с коляской – и уехал в тёмную степную ночь с твёрдым намерением – если не найти причину сверхъестественного хулиганства, то саму Деву Марию изловить и конвоировать в район в коляске своего мотоцикла. К радости (а может быть и разочарованию), причина тревожных событий оказалась проста и скучна – бутылка, вделанная в глинобитную стену, горлышком наружу. По недосмотру ли, а может зодчие пошалили – неведомо, да и не суть… Народ ликовал и задорно кощунствовал, опьяняясь свободой от религиозного дурмана, а тёща затаила на деда обиду и окончательно уверовала в его сущностную «анчихристовость».
Сказать, что в уединённости своей дед был одинок – значило бы солгать. К нему ходили бабы. Они часто менялись – прекрасно понимая, что женить на себе его не получится, дохлый номер. А дед по этому поводу грустить не умел.
Но главной страстью деда были не бабы, а борьба с недугами средствами народной (и не столько даже народной, сколько своей собственной) медицины. Война и послевоенная жизнь превратили его организм в нечто настолько разрушенное и запущенное, что в один момент, назвать который «прекрасным» – затея не совсем удачная, лечащие врачи развели руками и спрятали глаза в пол, стыдясь своего бессилия. Дед, презрительно щёлкнув каблуками сапог, грохнул дверью кабинета, причинив вред штукатурке, и возненавидел врачей, современную науку, да и весь современный мир. Советскую власть он возненавидел чуть раньше, швырнув партбилет на стол парторга и обозвав портрет Брежнева «подлецом».
И, дед излечил себя сам – и вошёл в азарт. Его возбуждало слыть «шарлатаном» и иметь «нетрудовые доходы». Живой конвейер псориазных, раковых, лишайных, бородавчатых, гноящихся, астматичных, туберкулёзных, желтушных и тому подобных тел непрерывно шёл сквозь однокомнатную квартиру. Тела прибывали из самых разных географических точек, слава росла. И эта слава лучше всего свидетельствовала о действенности дедовских субстанций, рецепт которых он хранил в строгом секрете, выписывая из отдалённых климатических зон диковинные растения и прививая их к резко-континентальному климату казахских степей. Книжные полки ломились от энциклопедий и журналов, предоставляя моему алчно-развивающемуся сознанию роскошный ассортимент информационных деликатесов. Каждое пошедшее на поправку тело приносило хороший доход. А доход приносил завистников. Потому под подушкой у деда всегда лежал аккуратный турецкий топорик, а за голенищем нередко бывал нож. Возможно, потому в доверительные отношения с дамами дед и не вступал, подозревая их в корыстных мотивах.
5.
В общем, всё больше и больше, дед превращался в человека, окружённого со всех сторон людьми, которые имели какие-то скрытые мотивы для своих с ним контактов и находились между собой в сложных отношениях общего заговора. Его обострившаяся интуиция прощупывала все слабые места в воздвигаемой линии обороны против внешнего мира – родню, знакомых, старых друзей. Список врагов и заговорщиков неуклонно рос из года в год. Заодно появились и какие-то могущественные союзники в Российской Академии Наук, среди соратников доктора Илизарова и где-то далеко за границей…
Из города дед перебрался в пригород, купив там огромный дом с двухэтажным забором. Завёл собак, которые меня время от времени грызли (один раз немецкая овчарка с соответствующим сути именем – Абрек, даже попыталась разгрызть мою голову), а также – кроликов, коз… Свой дом он решил превратить в неприступную феодальную крепость, сравнение с замком Аламут отбрасываю – у деда не было планов влиять на большую политику. Зачем – ведь в согласии с общей логикой процесса, сильные мира сего должны были сами, в конце концов, обратиться к нему за врачевательной помощью. Ночью, прямо посреди огорода, приземлялись вертолёты с погашенными фарами, из них выходили академики и вели с дедом беседы на очень сложном академическом языке. Разговоры касались разработки дедом сверх-лекарства, панацеи от всех болезней. Называлось оно «тимозин».
«Тимозин это термин, который обозначает несколько веществ, вырабатываемых тимусом и являющихся важными факторами роста и созревания лимфоцитов как в тимусе, так и других органах. Однако имеются доказательства, что тимозин участвует во взаимодействии иммунной системы и системы гипоталамус-гипофиз-гонады . Тимозин может вносить свой вклад в регуляцию секреции гонадотропинов половыми стероидами по механизму отрицательной обратной связи, поскольку он увеличивает секрецию гонадотропинов, а его собственная секреция подавляется при действии половых стероидных гормонов на тимус.»
Говоря проще - Тимозин, thymosin; гормон тимуса, иммуномодулятор.
Добывал тимозин дед в погребах своей крепости из вилочковых желёз козлят…
Посреди большого асфальтированного двора он насадил Эдемский Сад и иногда отдыхал в нём, расчёсывал большую седую бороду, о чём-то думал. Вид у него был жутковато-ветхозаветный при этом…

6.
Но всё это было только внешней, сюжетной стороной глубинных трансформаций дедовского мировосприятия.
Рассуждать о «безумии», руководствуясь кодексом норм и критериями внешней «адекватности» для человека так же бездумно-естественно, как душить подушками родственников из-за наследства, или, например, топить котят.
Нормальность – это не более чем степень приспособленности отдельного человека к участию в социальных процессах обмена живого времени на материальные блага и излишества. Нормальность продиктована соображениями человекополезности, причём «польза» тут имеет значение предельно простое – отдача. Человек должен отдавать себя и поменьше об этом думать. Он – только батарейка, подпитывающая сложный механизм своими энергиями. Попытки осмыслить этот механизм неблагонадёжны, поскольку чаще всего приводят в лучшем случае к метафизическому замыканию, в худшем – к смутам и революциям. И если для батареек, испорченных метафизикой, ещё можно создать искусственные резервации, участвующие в энергообмене даже более активно, нежели обычные комбинации качественных батареек, то другие просто подлежат утилизации.
А попытки осмыслить то, что лежит за пределами этого механизма и что может оказаться его кошмарным смыслом – это вообще нечто невозможное. Коррозии, повреждения корпуса, окисления, вечное проклятие, в конце концов… Вот с этого проклятия, наверное и стоит начинать,.. но об этом – как-нибудь в другой раз…
Сейчас мне искренне жаль, что у деда не было никаких шансов стать Бёме или Сведенборгом – его мозг слишком был перегружен и изъеден информацией физиологически-технического характера, а духовная интуиция требовала совсем другого. То есть, потенциально, эти шансы у него более чем наличествовали, но вот дух времени изолировал их и стерилизовал. Внутри него обитал какой-то невоплотившийся ересиарх. И невозможность воплощения доводила его до неистовства, до ядовитой пены, которая отравляла дедовский мозг. Левое полушарие мозга трудилось на износ – поглощало невероятные объёмы информации, переводило их в ингредиенты и их соотношения в лекарственных смесях… Правое рождало химерические образы. Со временем дед обратился к религиозной литературе, но – она ничего не могла ему уже дать, потому что интуиция его злобно хохотала над библейским буквализмом. Когда иеговисты и прочая религиозная шушера пытались вовлечь его в свои убогие ряды, он говорил им такие вещи, что они, бледнея, сломя голову бежали прочь. За неимением твёрдой метафизической базы, дед сам себя обратил в кромешный всепроникающий пантеизм. Это было вполне логично в его ситуации. Обожествив природу, дед наконец-то добился отклика – природа явилась ему зрительно во множестве женских ипостасей, главенствующее место среди которых занимала его мать, моя прабабка.
Если принять как неоспоримый факт, что «безумие» - это болезнь сознания, то можно ли утверждать, что больное сознание не способно к самосозерцанию и мистическому опыту? Утверждать же, что только больное сознание к этому и способно – неактуально и скучно.
Погружение в персональные адовы дебри бредней и галлюцинаций не означает отсутствия у этих дебрей корневой системы, общей с возвышеннейшими из откровений. Сефиротическое и клиппотическое не имеют непроходимого разрыва. И, как известно, подлинный трансцендентный трип начинается с погружения в адские концентрические глубины.
Видение деревенской, шамкающей пустым ртом, бабки-знахарки покажется сумасшедшей дичью офис-менеджеру, журналисту и продавцу-консультанту, что не помешает этой бабке изгнать из них физическую, психосоматическую и прочую хворь. А вот если они нечаянно посмотрят на мир её глазами – их уже ничто не спасёт от самого глубокого и неисцелимого безумия.
Несомненно, что дед брёл по жутковатой тропинке вынужденной самоинициации.
Вообще всю жизнь он поклонялся природе, выросший в самой гуще крестьянской среды, до раннего ухода на фронт. Природа, война, смерть, болезни – вот что было ступенями его посвящения. И бесплотными силами, которые вошли в его душу и очистили её от следов присутствия в ней мясных призраков внешнего мира.
Когда галлюцинация начинает вести себя ощутимо и беспокойно в привычном и объяснимом в терминах школьной программы ландшафте – она становится уже совсем не галлюцинацией, а кое-чем другим, чьё присутствие куда реальнее, нежели кошка, требующая у вас молока.
Любой житейский, самый обыденный и скучный опыт, несмотря на всю свою тривиальность – опыт мистический. Просто эта неуловимая мистическая сторона опыта всегда ускользает от неповоротливых щупалец ума. Ум здесь бессилен. Ум помещён в плоский двухмерный и двусторонний универсум. Если воспринимать всерьёз теории Ясперса об осевом времени, то окончательно такое состояние ума оформилось после 16 века нашей эры. Вертикальная составляющая была изъята из общего употребления и надёжно спрятана. Её поиск стал причиной множества драматических событий и явлением очень редким, исключительным. Вместо инициирующей функции, религия стала функцией контроля и удержания человеческого энергоресурса в горизонтальной плоскости. Новая человеческая порода, «буржуа», быстро стала породой доминирующей и определяющей ход истории и формирование человеческих единиц. Если раньше всё было плохо, то с этого момента всё стало плохо окончательно и бесповоротно. Конец Света состоялся уже тогда и тот, кто это заметил – ощутил на себе в полной мере.
И если даже в этих стерильных условиях обыденный житейский опыт не потерял своей мистической значимости, то об опыте Необычном и говорить нечего. Рациональность, логика, утверждённые в хохоте немого Хаоса – не более чем формы бреда не конфликтующие с общественным договором, способ взаимобытия отчуждённых множеств… Нелепая совокупность нелепостей образует фиктивную «гармонию», которой так одержим современный человеческий вы****ок, посещающий в свободное от работы время секции йоги и учитывающий фэн-шуй в планировании своего бункера. Иллюзии гармонии и света в кромешной тьме. «И свет во Тьме светит, и Тьма не объяла его» - просто потому что Тьме никакого дела до этого света нет. Пусть себе светит. Если бы Тьма зияла во свете… Впрочем… Она и зияет. Неожиданными ходами, лазейками, дырами нестерпимого ужаса. Пляшет Чёрной Богиней там, где жизнь в отчаянии обращается против самой себя.
   
... рассказчик умолкает и нелепо смотрит в нелепое окно. Проницательные слушатели без особого труда понимают ход мыслей рассказчика. Понимают, что дальше ничего не будет.
В самом деле - о чём, да и какой смысл рассказывать дальше о том, как в сырой глубине комнат деду являлись умершие. Как он объявил войну окружающему миру, кидая камни в стёкла соседей. Как собаки деда, охваченные опъяняющим импульсом, рыскали по дворам и огородам, разрывая в клочья соседских собак и кошек. Как ворвавшийся спецназ обнаружил деда спокойно сидящим на крыльце с огромным тесаком в размышлениях о дальнейшем использовании этого тесака - внутрь или вовне. Как тесак был отложен на ступеньку крыльца во внезапно наступившей ясности понимания всей ситуации, не просто конкретной, сиюминутной ситуации, а всей целокупной ситуации непрерывной индивидуальной судьбы.
"This is the end, my friend...", амор фати, жизнь как мазок говна на ржавой лопате... и всё такое... неожиданно рассказчик продолжает изменившимся голосом.

- Внутри дома, который теперь стоит заброшенный, есть одна комната. Это комната в глубине дома, очень странная комната. Единственное окно её выходит в полутёмный сарай, потому в ней всегда темно. В ней нет никакого намёка на вентиляцию. Она как камера, потолок которой уже тогда, давно, начинал обваливаться от запертой и спёртой сырости. Помнится, в нелепом порыве я расписал её перевёрнутыми пентаграммами и прочей дикой хернёй. Я выключал свет, ложился на голую железную кровать, закрывал глаза - и искал у себя под веками Дьявола в полной тишине. Зачем он был мне нужен - я не знаю, сказать мне ему было нечего, даже поговорить с ним вряд ли я смог бы на какую-нибудь отвлечённую тему. Ценность этого импульса и заключалась в его бессмысленности на мой взгляд. И, судя по всему, что-то там получилось. Что-то такое, чего я, вовлечённый во временную последовательность событий, понять и ощутить никак не мог.
Мне часто снится этот дом. И дед снится часто. Он меня никуда не зовёт. Однажды он увидел меня и стал швырять в меня камни. И я понял почему. Потому что в его сонной бесконечности сумеречного обывания я - такой же призрак, как и он в моей бесконечности сумеречного обывания.
И если вы прокрадётесь живыми и неискалеченными дедовскими ловушками в этот дом ночью при убывающей луне, найдёте эту комнату - в ней вы обнаружите меня. И я не уверен, что это вам понравится.