О чём плакала берёза

    Говорят:  время нельзя остановить, оно течёт независимо от нас. Занимаясь любимым делом, уходишь в работу  – часы летят, как минуты, не успеешь оглянуться, а день-то кончился. Другое дело – ждать своей очереди за какой-нибудь справкой на приём к чиновнику, минуты - вытягиваются в часы.
     Заболел  родной человек. Время остановилось,  не существует ни дня, ни ночи. Полная безысходность и в этом жестокая  действительность: отсутствует не только ощущение времени, но и ощущение пространства. В суете забот за больным превращаешься и, это абсолютно точно, в маятник. Болтаешься  в пустоте, в бесконечном  хаосе действий и мыслей. Ощущаешь себя беспомощной, ничтожной пылинкой во вселенском бытие рядом с медленно затухающей жизнью.
                *
      Мой муж монтажник – высотник, получил травму на производстве. Врачи не обещали ему выздоровление. Сильный волевой характер не позволил расслабиться и спиться, он занимался и начал идти на поправку. Пусть жизнь приковала его к инвалидной коляске, но это ни сколько не изменило  его характер. Наоборот, цена жизни возросла. Он выучился на вождение автомобилем,  вёл активный образ жизни. Конечно, иногда болячки напоминали о себе, но я была всегда рядом, чтобы помочь. Однажды травма опять напомнила о себе, я настояла на том, чтобы он лёг в больницу.
                *
  Апрель. «Скорая» возле подъезда. Больного переносят в машину. Вдохнув свежий воздух, к своему удивлению  заметила, пришла весна,  растаял снег, по утру на лужах не было ледяной корки. Месяц не выходила из дома.      
     Солнце ярко высветило дворовую площадку. По-весеннему приятно тепло. Резкий вороний крик заставил поднять голову вверх. Птицы отламывали тонкие сухие веточки на верхушках деревьев для гнёзд. Не гнушались для этой цели и обрывками бумаги. 
   «Скорая»  спешила с больным в центральную районную больницу. Доехали быстро.
      После осмотра дежурного хирурга тяжелобольного направили в отделение инфекционной хирургии. Попросила оставить и меня в палате для ухода за мужем.
                *
    Время было предобеденное, часов одиннадцать. После удачно проведённой операции мужа положили  в четырёхместную палату.
   В отделении инфекционной хирургии нестерпимо пахло хлоркой. Полы мыли три-четыре раза в день. Кроме нас в палате находился мужчина лет сорока пяти.  Четвёртая кровать пустовала, на ней хвалился своей неприглядностью небрежно брошенный в пятнах голый матрац. Из большого окна, смотревшего на восток, видна больничная территория с одноэтажным, серым зданием, мрачного назначения – морг.
   За окном, а это был первый этаж, заглядывало в палату молодое деревце - берёзка, совсем юная. На фоне серого здания морга, крона её просматривалась как нежное кружево из гибких веточек. При лёгком порыве ветра она кланялась, словно приветствовала: «я рядом, я с вами, не скучайте».
Каждый раз, когда к дверям мрачного заведения подвозили очередное тело, казалось, берёзка вздрагивала, как ребёнок, оплакивала душу, отошедшую в мир иной.
   Два санитара небрежно везли на каталке  тело, завёрнутое в простыню. Каталка то и дело натыкалась на попадавшиеся мелкие камни, колёсики разворачивались поперёк, периодически  притормаживая с резким звуком: «ж-жить», «ж-жить».  Виляя из стороны в сторону спеленатым грузом, каталка нехотя продолжала движение.
                *
   - Можно я закурю? - вежливо спросил сосед по палате, - нет терпенья - боли очень сильные. - Он закашлялся. Кашель вызвал рвоту. Подручно стояла обрезанная полтарашка из-под минеральной воды. Лицо землистого цвета выражало  чувство страдания от мучавшей бессонницы. Превозмогая  усталость, мужчина с трудом приподнимался с постели, опускал на линолеум пола кровоточащие язвами ноги. Светлая жидкость обильно стекала из открытых ран, оставляя на полу разрозненные лужицы. Каждые десять - пятнадцать минут больной затягивался два-три раза вновь зажжённой сигаретой и, не докурив, бросал в тарелку с овсяной кашей, стоявшей на стуле.
   - Очень пить хочется, - жаловался больной, разговаривая сам с собой, может быть, его просьбу услышат.
    Понятно, что жизнь разуверила этого человека в людском понимании и сочувствии. Я подошла, отозвавшись на просьбу. Обрадовавшись скорому вниманию с моей стороны, удивлённый и умоляющий взгляд и просьба:
   - Я очень пить хочу… , а Валька с Петром купили тоник в алюминиевых банках. Рвёт от сладкого… Налейте мне воды из-под крана, только не знаю во что, - попросил мужчина. 
    Подавая, жаждущему стакан с водой, наблюдаю. На голове торчат взлохмаченные, как пакля волосы. «Господи, сколько же времени ты не мылся?» 
    Пригубив стакан с питьём, он сумел сделать два небольших глотка. Зашёлся кашлем, что вызвало очередной рвотный рефлекс.
   - Как вас зовут! - поинтересовалась я. 
   - Павел, -  он произнёс своё имя, закрыл глаза и резко упал. Я успела подхватить стакан.
На подоконнике пыжился набитый банками с тоником  чёрный целлофановый пакет, и лежащий поодаль блестящий слюдой нераспечатанный блок сигарет.  Из продуктов - ничего.
   - Поешьте фрукты, они кислые, хорошо утолят жажду, - предложила, положив на тумбочку мандарины и яблоки соседу по палате.
     Павел пытался уснуть, но сон дольше, чем  десять-пятнадцать минут не длился, и он снова приподнимался для очередной затяжки.
    Это бесконечно повторяющее действо, начинало меня утомлять. Всё напоминало закрученный дурной видеоролик, и стало раздражать. Закурит, затянется пару раз и бросит в тарелку с кашей.
     У мужа начали сдавать нервы, в задымлённом помещении  трудно дышалось и его благоразумие сделало попытку знакомства через невидимое друг с другом общение.
   - Вы ходите, Павел? – спросил супруг, - а то бы вышли в коридор покурить. Тяжело дышится.
  Но больной не услышал вопроса, он впервые задремал. Я открыла, на сколько возможно дверь – проветрить. Вскоре пришлось её закрыть, помогала мужу перевернуться, сам он этого сделать не в состоянии, у него опять поднялась температура, сильно знобило. Минут через двадцать проснулся сосед по палате. Задымил.
   - Проснулся, - напомнила я своему больному.
   - А вы откуда? Местный или нет, - сразу поинтересовался муж у Павла.
Тот долго не мог прокашляться. Успокоившись,  минут через десять начал говорить, будто сам с собой, глаза его были закрыты, голова запрокинута немного назад.

   - Да с хутора я, рядом здесь. Валька с Петром привезли. Около меня квартируют. Худо стало, мочи уж нет встать-то, они пришли, видят, я валяюсь и того, говорят, «скорую»
сейчас вызовем, не ровен час, помрёшь прямо здесь. Вон приступы у меня. Помочь-то некому, в хуторе врачей нет. А ноги, сволочи, не хотят идти!
   - А родня-то есть ли? –  спросила я.
   - Какая там родня, -  приподнявшись и закашлявшись, сказал больной,  удерживая дыхание - ну, есть, конечно. Не безымянный чай. Да, где она нынче родня-то, никому теперь не нужен, - и он резко уронил голову на подушку. Устал. Не было сил даже разговаривать.
    Он старался лежать на левой стороне, потому как слышало у него только правое ухо. Это я  позднее поняла. До меня доносились еле разборчивые слова. Павел разговаривал, сам с собой и проваливался в сон, забываясь, изнурённый бессонницей  и острыми болями.
    Вечерело, настенный светильник горел, как огарок. Тусклый свет давил своим полумраком, вызывая ощущение туннеля в преисподнюю. Становилось муторно от духоты и замкнутого пространства помещения, ограниченного голыми стенами цвета грязной охры.
 В двенадцать часов ночи заходила медсестра,  сделать мужу назначенные инъекции. Колола молча, поглядывая на Павла, пристально и оценивающе, ничего не спрашивая. Я  всё поняла, раз соседу никаких лекарств не назначено – ждут… Да, именно, ждут, когда наступит роковой час страждущего. Изредка, приоткрыв дверь, заглядывала нянечка.

     Да, я сразу, как нас определили в палату, поняла: у соседа  - цирроз печени. Его выдавал горчичный цвет лица, жёлтые белки глаз, как следствие непробудного пьянства… Ненасытная жажда к курению в течение длительного времени проявилась варикозным заболеванием вен. Ноги истекали сукровицей открытых язв. «Требовалась перевязка – первая медицинская помощь, ну, если даже это безнадёжный больной, то перевязали хотя бы, чтоб микробы не распространялись в помещении», - кипела я от негодования, глядя на умирающего больного.
    «Господи, он же в полном сознании!» - стучало в моих висках. Больной мужчина лежал на спине и постоянно стонал. Широко открытые глаза всматривались в потолок, будто именно оттуда должно снизойти облегчение.
      «Может, он молится?  – блуждала я в догадках, - вряд ли, его что-то, наверное, мучает. Да-да, я угадала, он вспоминает всю свою нелепо заканчивающуюся жизнь, именно вспоминает!»
   - Ой, ой, ой, ой,… - стоны учащались. Передышки были редки. Попытки подняться и сесть на край кровати становились безуспешными. Сил и понимания не хватало даже на то, чтоб укрыться одеялом. Оно сползло наполовину на пол. Руки переставали слушаться, трико штанов сползло ниже пупка, оголив втянутый живот, что говорило о крайнем истощении. Овсяная каша, стоявшая рядом на стуле, как свидетельство - жестокое издевательство над немощью больного - эта «щадящая» диета была отвратной и бесполезной пищей для угасающего организма.
Пробудившись от глубокого сна, видно, немного отпустили боли, он заговорил:
    - Детдомовский я сам, из Астрахани родом. Институт окончил с отличием, по распределению направили в ветлечебницу, в Москву.
      Удушье мешало выговориться. Перемежая кашель и всхлипывание, отирая немощной рукой обильные слёзы, он выговаривался, оправдывался, не стыдясь, рассказывал свою историю жизни.
          Из его рассказа я узнала, что в армию его не взяли – гастрит, в институте заработал. Когда приехал в ветлечебницу, то заведующий попросил работников помочь  с жильём. Помочь вызвалась нянечка Анна Петровна. Она жила вдвоём с дочкой, а квартира большая. Дочка старшеклассница, красавица. При отсутствии матери соблазняла да заигрывала с молодым парнем. Ну и доигрались, не выдержал квартирант искушения. Забеременела. Когда мать заметила у Мани живот, спросила, в чём дело. А Маня без всякого стесненья поведала: «Беременная от Павла. На пятом месяце». Анна Петровна в порыве гнева выкинула вещи Пашки на улицу и написала заявление в милицию, что он соблазнил её несовершеннолетнюю дочь-школьницу. Милиция тут же вмешалась, подключилась администрация, комсомол и понеслись разбирательства. Закончилось тем, что Пашку из комсомола исключили, мать забрала обратно заявление, брак зарегистрировали, когда Мане исполнилось семнадцать лет…
    Семейная жизнь наладилась. Маня окончила вечернюю школу, получила аттестат и устроилась работать секретарём- машинисткой. Павел закончил заочно аспирантуру и ударился в изучение отраслей животноводства. Стал писать статьи в журналы, выпустил книгу о племенной работе, даже стал участником ВДНХ.
     Прошло лет пятнадцать. Семейная жизнь дала трещину. Днём Павел на работе, а вечер и ночи проводит за письменным столом. Труды писал. Хозяйке это всё наскучило. Она на работе целый день глазки строила, слабохарактерных  мужчин фигурой соблазняла.
До Павла доходили слухи о неверности жены, но он относился к ним поначалу молча и хладнокровно, занимаясь по ночам кандидатской диссертацией. Как только он защитил свою работу, тут же ушёл от жены в освободившуюся служебную квартиру  и подал заявление на развод. Маня развода не давала, а, узнав, что муж получил крупный гонорар,  быстро с дочерью перебралась к нему в служебную квартиру. Дочь окончила институт, и уехала работать в пригород. Жена «гуляла» от мужа не стесняясь. Стала выпивать. Постепенно втянула в пьянство и мужа. С работы её уволили. Недолго продержался на работе и Павел, несмотря на свою учёность.
Служебную квартиру пришлось освободить. Вернулись к свекрови.  Маня умерла вскоре после переезда. А как жена умерла, совсем худо стало. Дочь после смерти матери вышла замуж. Отца - пьяницу стыдилась.   
                *
        Слушая разрозненные откровения Павла, думала я об этом маленьком и ненужном теперь никому человеке: как же он  легко спасовал перед трудностями. Что-то в жизни не сложилось, где тот барьер,  который  не смог взять грамотный, учёный человек?

    - Остался  я со свекровью. С женой не повезло, а без неё ещё хуже, чужим бабам деньги подавай. А и где взять-то безработному.  Запил по-чёрному. Пенсию со свекрови начал требовать. Да какая там у старухи  пенсия, я её за неделю пропивал. Она побираться пошла.
    - Бил, верно, свекровь-то, - не утерпела я выпытать правду.
    - Да… , бил…  денег-то надо на вино-то. Где взять-то, а она крайняя оказалась, - замолчал он, потом продолжил, - оттого и концы Петровна отдала, померла, короче. Дочь приехала, похоронила бабку. На меня ополчилась, шалава. Ишь, глаза у неё на меня не глядят. Побил меня мужик-то её…  А, что, кому я нужен, и ей не нужен, никому не нужен… Суки!  Удумал я квартиру продать, чтоб им ничего не досталось, всё одно долги, они всё равно ко мне не ходили…  Грозились только…
  В откровении больного проскальзывали нотки ненависти:
    - Мужик один у церквы подвернулся. Я там, почитай, каждый день побирался.  Иной раз рублей по шестьсот подавали, а то и тыщу…  Мужик-то не местный оказался, вежливый, волосы длинные, с бородой, обходительный… Ну и столковались мы с ним… Я  бумаги-то какие надо подписал, да и с плеч долой вся эта канитель, а он меня сюда определил, сюда…  на хутор и свёз, дом дали для проживания. А денег мне за квартиру мало дал…  Сказал, тебе в обмен это жильё. Живи, барствуй…
   - Лет вам сколько, может, вам надо было пенсию оформить? – спросила я. Да только вопроса моего он не услышал, очередной приступ лишил его сознания, и он затих в забытье.
  Ночная духота становилась невыносимой, я поднялась и приоткрыла дверь. Тут же подбежала медсестра:
    - Как он, - показала она на умирающего пальцем.
    - Очередной приступ, - ответила я.
    - Вы не боитесь тут…  рядом с ним, - последовал мне другой вопрос.
    - Чего же его бояться,  живых надо бояться, а этот сам уже бояться опоздал …
       Медсестра ушла.
Словно услышав разговор, Павел очнулся и потянулся за очередной сигаретой. Пальцы не слушались. Прикурив, он выронил зажигалку, но поднимать её с пола не было сил. Затянувшись один раз, закашлялся. Сигарета упала,  линолеум  пола начал плавиться. Пока я спешила подняться и затушить, окурок оставил оплавленное пятно на полу.
    - Чего теперь делать-то, - услышала я, но не поняла, о чём  спрашивает сосед, то ли ко мне обращается, то ли сам с собой опять говорит.
     Муж, после принятых лекарств, спал, а  у меня сон пропал. Гнетущее чувство беспомощности помочь, не давало покоя. Слышу голос Павла:
   - Свезли, шалавы, сюда… А до пенсии  далёко… Тут нигде работы нет… Дачи обворовывал… Металл сдавал. На жрачку да на выпивку хватало. Одно лето в пастухах был, ветеринар  ведь я, кандидатскую успел защитить… Так бы и дальше…  Хуторские своих мужиков пристроили, скотина ихняя, а я неимущий да хворый. Мне отстава вышла… Ноги болеть начали, напьёшься самогонки и забудешься от болей…  Так и не завсегда пожрать-то было… Была б самогонка… Серьёзно вот… , видать, приболел, не хотят ноги идти, паразиты…  Ой, ой,  как ноют… Дышать трудно… Ох, Господи, помоги! – впервые услышала его обращение к Богу.
  Приступы удушья участились, они не давали больному даже малой передышки. Почти сразу же начались конвульсии; казалось, больной и дремал лишь для того, чтобы набраться сил для новых страданий.
  Между первым и вторым приступом прошло около получаса. Невралгические боли возобновились с прежней остротой, так как во время затишья он ворочался и стонал.
    Третий приступ начался через пятнадцать минут после второго. А потом они стали следовать через каждые несколько минут, то сильнее, то слабее.
                *
   В окне чуть-чуть забрезжил рассвет. Просматривалась сквозь берёзовое кружево ветвей розовая дымка. Набегали облака.
   В шесть утра вошла нянечка протирать полы. Она молча начала уборку. То и дело, бросая испуганный взгляд на страждущего в стонах больного.
   - Убрать что ли еду-то у него? - спросила она меня. – Всё одно есть не будет, - говорила она шёпотом, приблизившись ко мне.
    - Да, не слышит он, - пояснила я, - убирайтесь спокойно. Спит больной.
Он тяжело дышал. Нянечка приободрилась, но всё еще нет-нет да останавливалась  и продолжительно всматривалась в неподвижное  лицо тяжело дышащего Павла. Она проветрила палату. Медсестра заходила с очередной процедурой инъекций для моего больного мужа, устремив на соседа недолгий оценивающий взгляд.
   Утром должен был быть обход как обычно в восемь. Но врачи в нашу палату не зашли.
Никто не заходил.
     К двенадцати часам дня приступы, следовавшие один за другим без передышки, казалось, достигли пароксизма.
    Очередной приступ предвещал что-то чудовищное. Все прежние явления повторялись с удесятерённой силой. Дыхание прерывалось, к лицу прилила кровь, полузакрытые глаза точно вылезали из орбит, руки так свело и сжало, что скрещённые они под подбородком, неестественно скрюченные, казались двумя обрубками. Тело, сведённое судорогой, била дрожь, мускулы до того напряглись, что, казалось, вот-вот порвутся. Тиски окоченения держали его, и лицо его почернело и замерло. Сквозь стиснутые губы, обмётанные пеной, прорвался хрип. Руки обмякли. Последний выдох… Стеклянный безумный взгляд открытых глаз был устремлён вверх, и медленно по щекам потекли слёзы…  Нижняя челюсть опустилась, приоткрылся беззубый рот…
        Без страха и слёз я приблизилась к покойному и закрыла ему глаза.
«Господи! Прими душу упокоенную!» - только и успела произнести я, как прогремел первый весенний гром,  крупные капли дождя бились в окно.
 Молодая берёзка,  раскачиваясь от сильных порывов ветра, билась веточками в стекло.
Резко потемнело. Дождь усиливался, бился и бился, всхлипывая при новых порывах ветра.
                *
    Я сообщила медсестре о кончине соседа по палате. Она побежала за нянечкой.
Пришедшая  перевязала голову покойного разорванной пелёнкой, чтобы закрепить челюсть. Оба кончика повязки торчали над головой нелепо, как рожки. Связанные на груди руки, напоминали какой-то театральный персонаж. Всё происходящее действо
не имело продолжительности во времени. Оно остановилось.  Ожидаемое свершилось.
Тело спеленали в старую простыню. Медсестра принесла паспорт, в котором значилась удостоверяющая личность запись: Сироткин Павел Иванович, год рождения 1960,
место прописки: Москва, переулок Кривоколенный, дом …, кв. …
       Два санитара Фёдор и Григорий переложили тело на каталку, вывезли в холл.
  - Пусть маленько подождёт, - сказал Фёдор Григорию, - дождь идёт. А я пойду пока поем, не успел пообедать. Я сейчас, быстро…
                *
  Проснулся муж. Я рассказала ему о случившимся. Он что-то долго говорил, лежащий лицом к стене, возмущался нелепостью бестолковой судьбы покойного соседа, а я смотрела в окно.
    Рядом с моргом кто-то соорудил длинную скамью. Каждый день на ней восседало трое бомжей, это я позднее поняла, зачем они сюда приходили. Две женщины – одна лет тридцати, другая - лет пятидесяти. Мужчина лет сорока. Троица не зря облюбовала это  место ожидания, когда за очередным покойником приедёт автобус. Ждали момент  погрузки и садились сопровождать «груз» до кладбища,  потом ехали на поминки,  выпить и закусить, никто с поминок не прогонит. Иной раз они успевали сделать два рейса.
 
      И на этот раз ждали автобуса. Изрядно подвыпившие, распивали бутылку «краснухи», спорили шумно, толкались. «Молодуха» разбуянилась со «старухой», что-то не поделили и подрались. Драка происходила возле окна палаты. Девица во время драки увязла  в грязи. От сильного возлияния никак не получалось высвободиться  из глинистой жижи. Наконец-то она выбралась, туфли были полностью обляпаны густой грязью. Деваха осмотрелась вокруг, ничего не усмотрев подручного, чем, возможно, очистить немудрящую обувку, заметила  берёзку и, протянув дрожащую руку, резко рванула ветвь.
«Ах, Господи, да что же ты творишь!» - негодовала я. – Она же живая. Глупая ты баба!»    
      Веточка  отломилась и потянула за собой часть коры. Она была такая нежная и гибкая, что не смогла послужить пьяной бабе в очистке от грязи. И молодуха бросила её на   траву. Когда санитары провозили  покойного из больницы в морг, каталка как обычно, наткнулась на камни, простыня раскутала тело и девица узнала в покойном знакомого бомжа. Лицо её выражало страх, она так и осталась стоять, забыв о грязной обуви.
   Несколько минут спустя берёзка заплакала. Тонкой струйкой стекал живительный сок молодого деревца.  Долго я стояла, думая о случившемся, не замечая времени.  Вдруг увидала, как к берёзовой веточке неожиданно опустился грач, подхватил её клювом и улетел.
        «Жизнь продолжается», - подумала я и отвернулась от окна. «Мой муж обязательно поправится, он же сильный. Мы постараемся».


                декабрь 2008 год  Татьяна Тарасова