Мертвая петля

Под ногами проносится изнасилованный войной городок, сверху очень похожий на груду лузганных семечек. Единственное чувство, которое он способен к себе вызвать – это безбрежная, серая как дождь жалость. Однако ни одной слезинки не выкатилось из бритвенно-серых глаз сурового человека в летной форме, и его затянутая в меховой унт нога безжалостно вдавила педаль бомбосбрасывателя.  «Безжалостный» знал, что бедненький городишка – всего лишь овечья шкура, под которой сокрыта оскалившаяся кровавыми зубами пасть злобного волка. Сейчас он чувствовал себя ангелом, поливающим одуревшую землю господним гневом, отлитым в увесистые бомбы. Докатившись до горизонта, чаша чистого огня мигом согрела дохлое пространство,  и радующий сердце гул взрывов совпал с грохотом собственного сердца. Перед глазами капитана Белякова возник образ страшного зверя с множеством рогов, который сейчас гадко корчится в пламене и бесполезно скрипит своими, теперь уже никому не страшными, клыками. Дело в том, что ему за всю войну так и не удалось увидеть живого вражеского солдата, и воображение каждый раз рисовало нечто огромное и никем не виданное. Когда-то в далеком детстве Беляков побывал в сельской церквушке, где ему очень понравилась икона Святого Георгия, и поэтому все его видения так или иначе сводились именно к этому образу всадника, протыкающего черного змея.   
Захлебываясь собственной кровью, гад корчится среди кусков своего мяса, судорожно надеясь упрятать под землю хотя бы эти жалкие остатки поганой плоти. Однако силы оставляют его, и склизкое тельце медленно расползается облаком смрадного тумана. Бомбардировщик Белякова выходит из крутого пике, обращаясь в иглу, воткнутую в небо. Пилот чувствует, как за его спиной вырастают крылья, и он вот-вот сможет лететь дальше уже без помощи своего дюралевого коня. В эти мгновения Василий Петрович ловит себя на мысли, что самым большим его желанием был бы путь дальше, сквозь прозрачные небеса. Когда Беляков вернется на полевой аэродром и отправится в свою землянку, чтобы поесть каши, то невольно вспомнит этот миг и пожалеет, что его плоть не была разорвана снарядами вражеской зенитки. Это на земле умирать тошно, в небесах же исчезновение собственного тела кажется таким же легким, как промелькнувшее под крылом облачко…
Но земля притянула-таки Василия Петровича в свои душные объятия, и бомбардировщик Ил-2 покатился по утрамбованной грунтовой полосе. Потом Беляков пошел-таки в землянку и ел-таки кашу, закусывая спирт, положенный за удачно выполненное боевое задание. Вместе с ним выпивал и механик Федор Кузьмич.
- Вот ты говоришь, что иногда хочешь остаться в небе? – задавал он один и тот же вопрос.
- Да, хочу. Только тебе этого не понять, ведь ты не летаешь… - отвечал Беляков, не желая продолжать эту надоевшую тему. Зачем объяснять человеку то, чего на словах все равно никогда не выразить словами? Это все равно, что с помощью математики, этой царицы всех  объяснений и разъяснений, пытаться объяснить точку на белоснежном листе бумаги. Ведь о любом событии можно рассказывать лишь как о сумме многих мелких подсобытий, являющихся как будто составляющими его единицами, но что тогда делать с одним мгновением, у которого нет ни начала, ни конца?! 
- Не понимаю я вас, пилотов, - не унимался дотошный механик, - Все жить хотят, и пехота и танкисты, да даже и я под шальную бомбу попасть не хочу, а вы что, из другого теста сделаны?
- Пехотинец будет в болоте среди своих внутренностей лежать и гнить, танкист в обгоревшей коробке горстью пепла валяться, а мы…
- Что вы? Все равно ведь на землю упадешь, это еще Ньютон доказал, когда его грушей по башке шарахнуло!
- Яблоком.
- Ну, яблоком, какая в жопу разница?! Будешь валяться под обломками, и так же гнить, как и все остальные! И червяки мясо летчиков едят ничуть не хуже, чем мясо пехоты!
- Эх, я же сразу сказал, что об этом говорить бесполезно!
  Они помолчали, и после очередной порции ядреного спирта одновременно подняли глаза к небу.
- Кажись, нелетная погодка будет, - проговорил Беляков и смачно высморкался.
- Да… - подтвердил Кузьмич, и, чтобы сменить тему разговора, продолжил, - Как ты думаешь, а как при коммунизме жить будем, когда война кончится? Небось, не кашу будем жрать, а одних рябчиков с ананасами, а вместо спиртяги только ликер или какое-нибудь винцо пить?
- Да что твои рябчики и ликеры?! Пожуешь недельку-другую, и видеть их больше не захочешь! Никакого счастья от этого не будет, почитай какого-нибудь буржуйского писателя про жизнь этих самых капиталистов, которые молочного поросенка за обедом кушали и цимлянским запивали. Что, думаешь, веселье у них одно? Сплошные охи да ахи, слезы да сопли! Некоторые даже в висок себе из пистолета стреляли, так это от излишне бурной радости, по-твоему?!
- А в чем же тогда счастье?
- Один писатель, я не помню кто, сказал: «Человек создан для счастья, как птица для полета». Вот тебе и ответ! Только понимать надо прямо, как сказано, а не выдумывать всякой отсебятины.
- То есть как?
- Значит, всем надо летать! Вот война закончится, и каждый советский человек сможет получить себе летательный аппарат, на котором будет бороздить небеса и гоняться за облаками. А может, появятся большие самолеты, в которых сразу много народу все время будут летать.
- Господи, это сколько же бензина надо! Где его на всех напасешься?! – схватился за голову экономный Кузьмич.
- Не волнуйся, ведь есть же ученые, вот они пускай и подумают. Может, придумают, чтобы от солнечных лучей все летало, может еще чего. Надо только объяснить им, что для людского счастья изобрести надо, а они уже сами сообразят.
- А кто же землю пахать будет, если все в небеса-то полетят? Есть-то все равно надо,– проснулся в Федоре Кузьмиче крестьянский ум.
- Может, придумают, чтобы из того же солнечного света прокорм добывать, а может и еще чего, - не сдавался Беляков.
- И что тогда, всю жизнь летать? – удивился механик.
На этом разговор и закончился, ибо явился взмыленный вестовой и сообщил Василию Петровичу о том, что его срочно вызывает командир эскадрильи. От той давней поры у Белякова осталась память о сладостных мгновениях полета к небу, поцелуе небес, как он потом это назвал. Еще сохранилась мечта об обществе летающих людей, но она была не столь яркой и поэтому быстро стерлась, как черно-белые фотографии тех времен.
С наступлением «ракетного психоза» Белякова уволили из авиации, и началась тягучая как сгущенное молоко наземная гражданская жизнь. Работа попалась беспокойная, сплошные командировки, и с той поры Василию Петровичу запомнился обтянутый черной кожей чемодан, несколько пар носков, три пары рубашек, бритва, зубная щетка, кусок мыла и портрет жены в дорожной рамке. Мотаясь по необъятным просторам, Беляков постепенно понял, что  единственный смысл его дальнейшей жизни заключается в передаче «поцелуя небес» своим потомкам, которые смогут его ощутить столь же живо, как когда-то он сам. 
Но что делать, если времени катастрофически не хватало, и единственный сын рос шалопаем. Бывший летчик и сам не заметил, как пролетели годы, и Вовка из несмышленого ребенка вырос в большого шалопая и бузотера, с грехом пополам работающего сантехником в жилконторе. В ответ на все рассказы отца он только лишь мычал и тупо кивал головой, не выпуская изо рта сигарету «Прима»..
- Что с тобой говорить, ты все равно меня даже не слушаешь! – сокрушался Беляков - старший.
- Вот именно! – радостно соглашался с ним Беляков – младший и продолжал юродствовать, - Я – дурак, ко всяким учениям не способен, мне лишь бы водка с салом на столе были.
Василий Петрович при этом хватался сперва за сердце, потом за голову, а  затем махал рукой и прекращал разговор, искренне надеясь на потомков Володьки. У Владимира родилась девочка, и когда она подросла до сознательного возраста, дедушка обратился к ней со своим рассказом. Однако внученька все время куксилась, строила рожицы, и при первом удобном моменте сбегала к своим куклам. Через некоторое время дед пытался снова завлечь ее своей беседой, но дело заканчивалось с тем же самым результатом. В конце концов, Василий Петрович махнул рукой и на нее, похоронив всякие надежды. «До правнуков мне не дожить, это точно» – с горечью подумал он и запрятал все надежды своей жизни в глубины стареющей души.
С тех пор Петрович впал в странное состояние. Временами он чувствовал, как будто черная старуха-смерть бродит вокруг него, то, приближаясь, то отдаляясь. Иногда он ощущал прикосновения ее костлявых рук, после чего он как будто бы даже находил на мягких частях своего тело самые настоящие отпечатки холодных костей. Смерть подавала свои сигналы – сперва умерла рано состарившаяся жена Василия Петровича, потом ни с того ни с сего помер его еще не очень старый сын. В два года косой выкосило всех друзей и знакомых, и в том, что следующая очередь принадлежит ему, никаких сомнений быть не могло. Живые отшатнулись от Белякова, оставив его часами одиноко сидеть в своем кресле. Быть может, как человек давно ушедшего поколения, он стал им просто не интересен, а может они чурались его, как всякое живое бежит от мертвого. Да и кому может быть интересен дряхлый старикашка, шатающийся между аптекой и поликлиникой?
Но в одряхлевшем теле Петровича оставалось еще что-то горячее, что пробивалось сквозь побледневшую кожу слабым румянцем и отпугивало старуху с косой. Каждое пробуждение удивляло Василия Петровича сознанием того, что он жив и побуждало к долгому поиску причин столь странной живучести. Но причина так и не находилась. Может, она лежала настолько глубоко, что ее было и не достать, а может, мысли в засыпающем мозгу Белякова стали столь громоздки и неповоротливы. Как бы то не было, но Василий Петрович дождался-таки рождения своего правнука, а после рождения правнуков, как известно, долго не живут.
Теперь жизнь превратилось в сплошное напряженное ожидание того момента, когда правнучек вырастет настолько, что ему можно будет рассказать о самом главном. Бытие Петровича превратилось в состязание, соревнование состояло в том, что произойдет быстрее – или мальчонка подрастет, или прадедушка усопнет. Старику казалось, что он вместе с младенцем скачет галопом на белом коне прочь от летящей за ними по пятам крылатой смерти, едва успевая отворачиваться от ее цепких объятий. Еще немножко, чуть-чуть, самую малость… Ее когти царапнули старикову ногу, отчего она загнила и стала потихоньку отваливаться, но Юрочка уже впервые сказал «мама» и даже «дед». Ледяное дыхание сожгло ногу окончательно, и она отвалилась, но Юра впервые прополз по комнате, смрадный палец прорвал живот и впился в желудок, после чего дед смог есть только жидкую кашу, а Юрочка в это время первый раз прошел кружок по комнате. Гнилые клыки впились в грудь, пронзили легкое, из-за чего старик начал харкать кровью, и произошло это как раз в тот день, когда правнучек сказал первую осмысленную фразу «Почему у деда одна ножка деревянная?»
Василий Петрович вспоминал дикую гонку, когда на его Ил-2 напали сразу два Мессершмитта. Пользуясь преимуществом в скорости, они легко нагнали бомбардировщик, и методично решетили его обшивку из пулеметов. В разные стороны летели куски дюраля, дым окутал правый двигатель, однако Белякову удавалось удачно избегать последнего, смертельного удара, и в конце концов он посадил машину на пшеничном поле по нашу сторону линии фронта. Теперь он снова гнался прочь от смерти, но на этот раз смерть стала невидимой и бесплотной, и от мастерства Белякова уже ничего не зависело…
Не успел Василий Петрович, подкачал изношенный долгими годами организм.  В один дождливый день прилег Беляков на диванчик и принялся потихоньку умирать. Разумеется, это было замечено его внучкой, которая принялась отчаянно хлопотать вокруг деда, отдавая ему последнюю дань. Пришедший из поликлиники белый доктор сказал, что положение безнадежное, и уже можно заказывать гроб и договариваться с кладбищенским начальством.
- Ребенка лучше к нему не подпускайте, - посоветовал умный доктор, - Зачем детю видеть то, на что пока еще ему смотреть рано. Испугается еще, не дай Бог, заикой остаться может.
- Да я уж присмотрю за ним, - ответила внучка, - А то сама знаю, как у одной знакомой дед умирал, а ее дочка это видела. Так теперь у девочки нервный тик развился, говорят – на всю жизнь останется.
- Вот-вот, - наставительно сказал строгий врач и удалился восвояси, ибо область смерти – уже не его компетенция.
   Внучка тем временем вспомнила услышанную где-то историю о том, как сын какого-то индийского князя случайно увидел похороны, а потом – прокаженного, после чего отбился от дома и стал бродить по всему свету в поисках чего-то непонятного. Вроде бы он даже учение какое-то основал, но не дай Бог ее Юрочке повторить то же самое.
- Юра, к дедушке не заходи! – приказала внучка своему отпрыску, - Ему очень плохо, и он очень просил пока его не тревожить. Вот полежит, выздоровеет, тогда он к нам сам выйдет.   
У Василия Петровича разом отнялась речь, а тело приняло навеки застывшую форму. Его сознание опять перенеслось в то далекое время, когда ему повезло поцеловать сами небеса. Безбрежный синий простор да горячий солнечный шар заполнили собой всю сущность Петровича, и он почувствовал, что у него снова отросли крылья, на этот раз уже по-настоящему…
Веки Василия Петровича на мгновение раздвинулись, обнажив перед ним тот мир, который он покидает. Он увидел перед собой столик, на котором лежали  поильник, горсть таблеток и клизма. Возле самого дивана валялись несколько мокрых и вонючих простыней, а в двух шагах от всего этого безобразия стоял маленький Юрочка и с глубокой тоской смотрел на своего прадеда.
«Эх, так я тебе, Юрочка, ничего и не сказал… И уже никогда не скажу…» – подумалось Белякову, но раскрыть рот он уже не сумел. В это время его сознание пронзила отвратительная и тревожная мысль о том, что на всю дальнейшую жизнь в воспоминаниях Юры так и застрянет эта картинка – таблетки, поильник, клизма, воняющие старой мочой простыни. Это все, что останется ему от прадеда!
Не очень понимая, что же он делает, Василий Петрович изо всех сил напряг свою левую руку. Оказалось, что она еще действует. Пошарив по своему телу, Петрович неожиданно наткнулся на что-то острое и металлически – холодное. Это был орден Победы, который он носил на своей рубашке, в которой и лег помирать. Непослушная, трясущаяся рука с огромным трудом отвинтила орден и поднесла его к лучу света, неожиданно прорвавшимся сквозь душную пелену облаков. Еще секунда – и его блестящая поверхность озарилась пронзительным блеском, послав солнечный зайчик в глаза любимого правнука.
В эту секунду Василию Петровичу почудилось, будто он увидел то же, что узрел в этот момент и его правнук. А увидел он прозрачную небесную синеву, манящий к себе огненный круг солнца и кончики крыльев, выглянувшие из-за его спины. Беляков уверился, что все произошло именно так, после чего спокойно выпорхнул из драной шубы собственного тела, и, махая крыльями, взвился в синий простор.
 
Товарищ Хальген
2005 год