Грот

Холодный, шершавый и колкий,
похожий на поблескивание нетронутого наждачного полотна –
таким должен быть свет,
что застывает маской на твоем лице
и серебристой пылью оседает на предметах,
к которым ты прикасаешься:
хром, кожа, стекло
- уют ледяного грота.
И тишина, раскладывающая звуки по глухим футлярам недвижимости.
Это все, что просочилось сквозь тонкую щель
никогда не раздвигаемых штор за твоим окном.
Да, был еще телефонный звонок:
простуженный голос среди обрывков чьей-то речи
и завываний неисправной линии,
подобно сорванному ветром флагу,
полыхнул летучим нукакпоживаешь
и утонул в одомашненном клокоте колбасного бунта
(девять вечера – час общения домохозяек).
Начинался девяносто первый.
Кто-то собирал чемоданы,
кто-то спешил расстаться с сотенными
(и был прав, как оказалось впоследствии),
кто-то отращивал бороду
и выглядывал в трубу начало второго пришествия,
книжные прилавки бредили совокуплениями,
а в экран вросла гербовая тумба с блестящей лысиной,
привычной, как бабушкин цветок на окне.
Тебе чудесным образом удавалось знать все
и оставаться в неприкосновенной дали от происходящего.
На твоем острове благоухал Armani,
насиловал скрипку Коган,
сходил с ума Шагал
и пытался удержаться на плаву уже немодный Хайдеггер:
осколки чьего-то бреда
в насквозь – до вспоротых млечных недр – одушевленной вселенной,
где черный пот струится по стеклам,
пьяное радио брызжет пеной из беременных легковушек,
бензиновые миражи над лужами с мутным рассудком
от выпитой за ночь неоновой галиматьи,
неумытые витрины с беззубым оскалом вывесок на незнакомом языке,
бездомные пригороды тупо тычутся трубами в навалившуюся ливневую глыбу,
набитая до отказа пепельница выплевывает последний окурок,
но тебе лень нагнуться
и ты равнодушно втаптываешь его в коврик под ногами,
твоя затекшая рука, кажется, навечно застыла у меня на плече,
и следует только легкое нажатие: Здесь.
Останавливаемся.
Над пламенем зажигалки мраморные кисти ненадолго обретают плоть,
затем вновь каменеют на придорожной рюмке – хромоножке
(помню оторопь буфетного болванчика,
ледяную кожу сидений
и горечь неразмолотых кофейных зерен
вперемешку с обжигающим ноздри острым,
но каким-то домашним запахом
уксуса, молока, пота и мокрых волос).
Сквозь шелест волн в нетопленом эфире
едва пробивается саксофон с воспаленными гландами,
престарелый бард вздыхает над пайкой
и рвет на себе волосы гитара,
полусонная игла то и дело запинается
на худеющей пунктиром бороздке
и, наконец, срывается в черную пустоту,
прерываемую редкими всплесками шепота,
будто кто-то разливает шампанское
и медлит,
и ждет, пока осядет пена в бокалах,
и –
обломок оркестровой скалы по черепу –
бутылка выскальзывает из рук...

1991 Тогда будущее виделось хитпарадом красочных клипов.