Andante - andante

Первое утро тридцать восьмого года жизни
полоумной сиделкой бросится к постели с глазными каплями,
настоянными на ослепительном жемчужном песке,
что забивался под веки и больно щекотал зрачки,
когда мы, два завороженных пятилетних олуха,
смотрели, как Дядяваня варит ограду,
и потом остаток дня пролежали
- каждый под своим
разбухшим от слез и навалившейся темной обиды
компрессом.
Рука привычно расправит потную тряпку
с в никуда пульсирующими венами
и ляжет передохнуть мгновение на пачке сигарет
перед тем, как продолжить до мозга костей заученный ритуал:
andante andante – палочка дирижера тонет в темноте,
видна лишь манжета и осколок фарфоровой кисти –
взмах – пах,
взмах – глаза,
взмах – лоб,
взмах – столик (сигарета),
взмах – рот (затяжка),
взмах – столик (пепельница).
Взмах...
Пружинящий. Всем телом. В пока еще ничто (ведь только накатило) утра. Помнишь?
Водяная стена (12 баллов. На пляже ни души. Судак), в которую входишь, как нож.
Комнаты без сквозняков и насквозь простреливаемые площади.
И мятежи ревматиков.
Оранжевые пятна страха
гигантскими амебами ползают по дну зрачка,
то и дело натыкаясь на новые улики
несостоявшегося преступления:
книга – пепельница – тетрадь – телефон у изголовья.
Взмах.
Скрип половиц въедается в суставы.
Взмах.
Кран ржавым голосом полощет глотку.
Взмах.
Свежий крахмал чем-то сродни цементу.
Взмах.
Теплый асфальт – это не отсюда.
Пауза.
Усталость и скука ищут повода для ссоры,
цепляются за пятнышко на скатерти,
спотыкаются о туфли в прихожей,
роются в корзине с не глаженными сорочками,
перелистывают телефонную книжку,
как будто в этом городе еще остался кто-то,
с кем можно пережить окончание детского кошмара
- престарелых наставников, прыщавых одноклассников,
несвежих соседских девчонок с кислыми губами,
помятых лиц и тяжелого духа присутственных мест,
в коих вяло текла моя бесполая юность.
Прустовская жвачка за воспаленными деснами хлюпает: наверстать!
И игла зависти в сердце: пока не поздно!
Жить, как беспризорники юношеских грез,
при одном воспоминании о которых пересыхает горло
и становится влажно под мышками.
Свернуться калачиком в бездонном влагалище прокуренной ночи
и упиваться свободой ни с кем не разделенного блуда,
вдыхать полумрак млеющей на весеннем сквозняке спальни,
и представлять, как оборванец-март стелится по снегу угреватой тенью
и предательски мочится под ноги прохожим,
как ухабистые бульвары колотит озноб первых бледноликих парочек,
в открытые окна веет запахом больничной палаты
и бесстыжее солнце тычется в губы
смугло-розовым детским соском.
Молодой щенок учится рычать, становиться в стойку, щетиниться,
а я его – прямо в смачную слюнявую морду:
изнанка брезгливости – сцепиться зубами с дворнягой,
дрожью растечься по шершавому шариковскому нёбу.
(Подобно диабетику,
что любую гастрономическую вакханалию променяет на кусочек сахара,
я самой породистой из пород предпочитаю аккуратно уложенный пробор.)
Сквозь влажную оторопь тех дней
- порезом на свежевыбритой щеке -
где-то на самой кромке сознания
проступает смутный росчерк обиды
за не один искалеченный вечер
с желтыми полукружиями под мышками,
умирающим в блюдце окурком
и «привет» с привкусом дешевой помады,
отдающим толи киношкой, толи подъездом.
Холодно. Кутаюсь. Плащ не спасает. Рука тоже. Бредем молча.
Озябшие сумерки в неоновой опуши сползают к вокзалу,
потом волчьей стаей лезут в окна
и растворяются в трубах и хвое закатившегося далеко за кольцевую пригорода,
где сутки на несколько часов короче,
куда едут, чтобы дать отвисеться одежде
и не замечать морщин
на каменных лицах ожидающих.

08.11.1993 Наверное, тогда я понял, что мой брак разрушается.