Дикий пляж

Дикий пляж лениво полощет оплывшее брюшко
в окрошке из окаменелых окурков,
обрывков газет
и не переваренной буксирами дизельной жвачки.
Субботний полдень уныло плетется по спине эстакады,
роняя в воду раскаленные струи тягучей июльской жары:
Чернобыль в каждой поре,
битое стекло под подошвами
и моток колючей проволоки в паху;
ожидание трамвая - пытка,
две остановки под колыханье бюстов и панам - казнь,
так что мордой в подмышку зарывается уже бездыханное тело.
Душ - ужин - телевизор - постель.
Утро - метро - контора - магазин - метро - книга.
До следующего пляжа или дискотеки или скамейки у фонтана.
В разрывах сего пунктира (будни - аккуратный стежок слепой швеи),
среди просроченных счетов и плевков метаемой в пустоту спермы,
вьют гнезда и размножаются друзья,
сменяют друг друга сослуживцы,
и пьянствует на поминках немногочисленная родня.
Выпотрошенная тушка словесности
еще исторгает потные междометия,
- привычка - своего рода прерванный оргазм -
и калека-лирика переползает из дневника
в месяцами пылящиеся на полу тетради,
чтобы вконец расшибить лоб
о бетонную твердь ладно скроенного четверостишия.
В доме не переводятся чай, сигареты, водка.
Телефон как будто бы работает. ("Точное время...").
МТУ еженощно балует подростковыми попками.
(Где вы были десять лет назад?)
Моя любимая джазовая станция умолкла.
По-английски вещают из пипетки
- совам не достается.
Россыпь журналов в олимпийских кольцах от стаканов.
Три книги рыдают в подушку.
Все, как заказывал:
книга - пепельница - тетрадь - телефон у изголовья.
И нкто, маячащий в дымке 2-3 световых лет.
Или месяцев?
Никогда не стареющий Макс с весенней коллекцией боев,
сложенных по покрою его пиджаков,
Ангел Златые Власы у стойки бара
с подтеками туши у глаз,
Высокий Чин в стайке розовощеких министерских пажей,
Гутаперчивый Молокосос прямо с обложки Vanity Fair или Esquire
(затанцевал меня до смерти, ни на миг не отрываясь от зеркала),
а вот фотография, где мы втроем:
наши лица размыты предательской судорожью объектива
в руках случайного соглядатая;
и целый ворох снимков, подобно Presenzasenza Франко Фонтана
с распластанной на парапете тенью художника,
запечатлевших Его отсутствие.
Запахнутость. (На все пуговицы - в гоголевскую шинель).
Задвинутость. (Себя, свою душу - в самый дальний ящик, недосягаемый).
Отстраненность. («Как карты лягут» - его слова).
Сначала, думал, не верит
(никогда не позвонит первым, не зайдет без приглашения),
потом, казалось, проверяет
(внезапные исчезновения, вопросы, кавалерийские налеты в полночь),
теперь знаю - боится, не умеет, не хочет
(«А вдруг сердце забьется» - его слова).
Банально.
Из того, что не разжевано другими:
«Кто войдет в эту комнату первым...»
- в противовес ахмадулинской рождественской сказке
(«я ждать позабыла, а двери открылись»)
за дверями, в которые ломлюсь я –
вымороченная, вывернутая наизнанку пустота,
- увы! - не ищущая заполнения,
одиночество,
трущееся о спины себе подобных,
усталость первых электричек и ночных смен,
бездомность
(от вспоротых мозолистых гряд и потных парниковых весен, мама, дай лекарство!)
с диванчиком в конце по коридору
и полочкой в общем шкафу.
«Кто войдет в эту комнату первым...»
- окончание фразы повисло где-то за краем слуха,
в забрызганной керосиновым сумраком гостиной,
за прильнувшими к косяку чулана детскими головками,
за впившимися в кожу иглами страха и холода - от цементного пола,
и если бы не теплый пушистый комок,
что бог знает откуда упал мне в руки,
пока я дрожал на пороге:
(Черныш!-Черныш!
Меня, предварительно отчитав за босые ноги, едва не уморили в ванне,
а кота затискали до полусмерти),
то, наверное, я бы услышал,
как вдогонку мне шмякнулось неизбежное
«... тот дурак».
Жестокая зима семьдесяткакого-то:
трещит мороз за окном,
трещат дрова в печке,
трещат людкины подруги за стеной,
мама гремит посудой на кухне,
папа полощет зубы чаем (поужинали)
скороговоркой (как выпускают пар или сбрасывают - неважно куда и в кого
- накопившийся протеиновый балласт)
повторяю вызубренный урок,
украдкой поглядываю на часы,
у калитки стынет маша,
у умывальника стою я, в мыле,
у маши в руках цветы и торт,
у меня руки в-чем-то-белом (не дотерпел),
не пойду к маше, а пойду спать,
а папа любит маму?
- А ты меня?
Оторопь. Озноб.
Тошнота - шершавой ладонью - по самому сердцу.
Ты у него уже в штанах,
а он тебе
- бряк! -
архаизмом по яйцам.

18.07.1999 После очередной вылазки на Лебяжьи озера