двести 7

«...Так если вы все уверяете меня, что между атомом и солнечной системой, как, впрочем, и любой другой системой звездной тоже, нет разницы – точнее, есть, но только лишь в размере – я вам отвечу. Нет, подождите, я... Вот-вот, сейчас... Я отвечаю. Коль так, как вы стараетесь здесь утверждать, тогда и всё, что кружится вокруг небесных звезд и солнца нашего земного, быть может, только лишь крупицы тоже, иль атомы, иль составные части чего-то много большего... Пространства. Или же материи. Той, из которой строятся иные по масштабам существа Вселенной. Подобные знакомым нам предметам. Лишь больше. Да, чуть-чуть побольше. А потому... Возможно... Система солнечная наша – всего лишь атом, атом кожи... собаки, что по краю леса звездного бежит навстречу млечному пути.
...Собака – Звездочка, я так ее нарек, когда она была еще щенком, еще была ребенком. И звал я именем ее таким до той поры, пока она, меня в обиду не давая, нежданно оказалась между мной и теми, кто хотел меня убить. Нож, кровь, крик, лай и визг... Я плачу...
...Вся наша солнечная круговерть – всего лишь атом, атом кожи - собаки, что бежит по краю леса...» 

От тех людей, что в нашем сознании соответствуют образу среднего (нижнего, рядового, серого, черно-белого, незапоминающегося) гражданина, Алекс разительно ничем не отличался. Впрочем, наличие у него некоторых малозначительных особенностей лишь подчеркивало его незаметный статус, потому как «нет лошадей без изъяна».
Для нынешней его поры - уже далеко не весеннего возраста – немного странным было то, что Алекс все продолжал из близлежащих магазинов призывать на службу миниатюрных солдатиков, коллекционируя армии, но, естественно, не ввязываясь в войны; да несколько чудаковатым выглядело его увлечение старыми газетами – он редко брал в руки печатные издания моложе его самого, впрочем, случались исключения – в дни и месяцы беспокойства политических (исторических) вулканов.
Все неяркие увлечения и негромкие страсти Алекса носили явно неназойливый характер, а потому для всех его сослуживцев (знакомых, должников, завистников) стало солнцем среди ночного неба известие о том, что Алекс угодил в психиатрическую лечебницу закрытого типа.
Не прошло и года, а для кого-то и пары недель, как об Алексе перестали вспоминать и самая верная любовь, и самый верный друг, и самый верный враг. Поговаривали, что объектом внимания служб особого (непонятного, сверхважного) значения стала всего лишь пара исписанных Алексом листков – из того буйного листопада всяческого рода кратких и обширных сочинений, которым, в силу своей привязанности к осени, любил он сам себя потешить (поволновать). Кто-то, как судачили, даже читал те записки, что обычно были тщательно скрываемы их хозяином и автором – несвязанные рассуждения о природе слухов, о прогнозе на несколько лет вперед, о сказочных персонажах, о привидениях, звездах, колдунах, купцах и маклерах. Но, должно быть, все рассказы являлись не более, чем кривотолками, потому как несерьезными и безосновательными выглядели доводы и пересуды, по большому счету, равнодушных к судьбе Алекса людей – о сумасшествии и неординарности этого скромного и спокойного человека.

«...И кажется мне, что в данной кратенькой записке я смог изобразить возможность долгожданного процесса очищенья – всех нас, политикой и экономикой соединенных. Назвать же сей процесс хотел бы я... «Второй депрессией». Или «Коллапс»... Нет, пусть будет лучше «Окончание каникул». Да, так, безусловно, лучше».