Ярмарка

На обломках разбитого своими и чужими войнами Хасавьюрта  русские решили устроить ярмарку. Мы не знали, что это значит, но думали, что уж наверняка – ничего хорошего.  Мы, дети разрушенного аула, да несколько овдовевших женщин, находились под защитой одного уставшего от войны человека и собственного равнодушия. Мы не верили в окончание войны, которую умные дяди-историки назвали Первой Чеченской. Мы знали: это затишье – время перезарядить патроны, не более того.
Русские работали три дня, чтобы раскидать руины, оставшиеся от нашего аула, работали почти без отдыха, хотя не могли совсем обойтись  без безделья, которое они называли «всё,  перекур». Привезли массивные, грубо обструганные столы, крепко пахнущие порохом. Мы наблюдали за этими приготовлениями с особым вниманием и отметили, что если бы русские так строили окопы и укрытия для себя, война могла бы закончиться по-иному. На эти столы постелили отбеленные льняные скатерти и по-русски накрыли столы. Мы рассмотрели из своего укрытия всё: и калачики с загорелыми персиковыми боками, и массивные пряники с тающей на них глазурью, и множество кренделей, баранок и еще каких-то печёностей, которых мы никогда не видели, а может быть, просто забыли, что это такое. Наши люди наблюдали издалека за всем этим великолепием, но едва только кто-нибудь выражал намерение двинуться в направлении стола, как тут же чьи-то черные глаза  ввинчивали острие своего взгляда  то в лицо, а то и  в спину человека. К столу никто не подошел – напрасно благоухали райскими запахами крендели и баранки. В моей жизни потом было еще много ярмарок, но никогда, никогда в своей жизни я не видел столь мрачного зрелища.
Впрочем, ярмарка эта преследовала цель не только накормить жителей последнего разрушенного аула, но и «примирить» русскую и чеченскую стороны, стать своеобразным знаком перемирия. За столом сидели два человека: мы знали обоих. Один – Джафар Джабраилов, потерявший в этой войне почти всю семью, выглядевший особенно усталым и голодным на фоне этого стола. Другой – Степан Курко, отрастивший огромное пузо и заработавший много денег на этой войне. Был и третий, стоявший в отдалении и также молчаливо наблюдавший за всеми – сын Джафара. Джафар не притронулся к еде.  Степан выдержал паузу и принялся за крендели.
Мы смотрели на свои черные руки и на белые столы, и нам казалось, что эти скатерти – погребальное покрывало, а люди за столом должны выяснить – для кого. Сын Джафара, маленький, худой, обычно такой нервный, был необычайно спокоен и молчалив, как и все мы. Силясь разгадать причину такого гробового спокойствия, мы тихо шептались, перебивая друг друга, и я почти научился убедительно по-змеиному шипеть. Мой друг первым увидел в руке сына Джафара какой-то шнурок. Он едва успел крикнуть: «Ложись!», но опоздал, кажется, не на  жизнь, а на целый десяток  жизней.
Это была самая мрачная ярмарка в моей жизни. С тех пор я молчалив, одинок и не ем кренделей. И всякий раз смотрю на руки людей – не мелькнет ли в них какой-нибудь черный шнурок?...