Момент пятый - Невозможность бытия

Здравствуй, человек, здравствуй, привычный. Вот снова меня пронизывает твой взгляд – на этот раз задумчиво-печальный. Неверно, говоришь? Хорошо, пусть тогда я назову его отсутствующим… Снова не то? Ладно, ладно, пусть характеристика будет такова: взгляд, устремленный в недосягаемые дали, сохранивший отпечаток переживаний многих лет, таящий в себе сокровенные знания Вселенной…
Что, снова не то? Ну, знаешь ли, на тебя не угодишь. Согласен, действительно хватит препираться и отвлекаться на всякие мелочи. Но, как бы ты, человек, этого не отрицал, лицо твое выражает прямо-таки мировую скорбь. Ага, и я о том же – сразу видно, что что-то случилось. Давай уж, не таись, выкладывай, как оно есть. Сам же знаешь, кому как не мне, ты можешь доверить все свои странные и порой совершенно непостижимые тайны? Да не так жестко, я-то в чем виноват?
Ууу… тогда понятно. Значит, все-таки она. Я сразу догадался, что все дело в сердечной ране. Так… ты говоришь, что она была мила, и напоминала тебе легконогую лань… говоришь, что взгляд ее выразительных бездонных глаз заставлял тебя замирать на месте и задерживать дыхание, так как ты боялся ненароком прогнать чудное видение.
Эх, человек, смешной же ты все-таки, хоть боль твоя и глубока. Вот скажи, кто так начинает свой рассказ? Приветствую, естественно, что читаешь книги и пытаешься из них выдрать романтические образы, но жизнь, как сам знаешь, не сказка. Поэтому, друг, давай рассказывай с самого начала. Как познакомились, как жили…
Вот, гораздо лучше! Значит, встретились вы случайно. Ха, это частое явление… Все, все, не перебиваю. Встретились вы случайно, в самую прекрасную пору осени, когда мир превращается в фантазию Бога, когда облака спускаются с небес и вспыхивают алеющим закатом на каждой улочке, когда проливаются золотые дожди, а безликие многоэтажные дома чудесным образом преобразуются, становясь сумрачными замками, что хранят в своих недрах сокровища людских историй. И везде волшебное сияние огней, и опьяняющие запахи корицы и приближающейся смерти. Да, да… как раз на грани двух миров – обычного суетливого и волшебного неторопливого – она ненароком уронила книгу…
Извини, что перебиваю, но последняя фраза все несколько упрощает. Я помню, что говорил про сказки и жизнь, но раз ты задал такой тон…
Книга, на мгновение ожившая, выскользнула из ее нежных и изящных пальцев и, расправив испещренные загадочными знаками крылья, попыталась воспарить в прозрачную до звона бездну неба, но, обессиленная и уставшая от собственной тяжести, лишь неуклюже вздрогнула и равнодушно распласталась на потрескавшемся асфальте, пряча слезы множества трагичных историй в холоде самой обыкновенной лужи. Листы стремительно темнели, а ее глаза лишь расширялись, выдавая неподдельное изумление. Как, как такое могло произойти?
И, прежде чем ее изящная фигурка изменила положение, ты бросился к чудным стройным ножкам, обутым в невесомые туфельки, буквально пал на колени, как падали сраженные рыцари перед дамой сердца, и ваши глаза встретились…
Что там книга! Что там волшебство осени! Ведь та сила, пробежавшая по прямой соединенных взглядов, мгновенно стерла весь мир, оставив только то странное и непознанное чувство, что многие неуклюже называют тяжеловесным словом «любовь». Конечно, твоя сильная рука коснулась книги, спасла несчастную от верной гибели, но слезы пленницы случая перестали для вас что-то значить, ибо вы сами стали рабами безжалостной судьбы.
Ты поднялся, мой друг, медленно и не отрывая взгляда от бездонных карих глаз, показавшихся тебе тогда не озерами, не ночью, не еще чем-то, а именно самой Вселенной, той самой, что владычествует и над временем, и над пространством, и над убогими нищими жизнями наподобие твоей. Ты, наверное, целую вечность не мог произнести ни слова, но все-таки даже вечность имеет точку, после которой можно начать новое предложение. И ты ведь нашел в себе силы! Ты произнес совершенно чужим охрипшим голосом, что в тот момент напоминал более всего клекот простуженного орла…
Интересно, а орлы простужаются? Да, действительно, не мешало бы это проверить в сети…
Все, молчу, молчу.
Итак, вот они – твои слова:
- Книга… ваша она… упала…
Знаешь, мой друг, я просто поражаюсь, как все могло начаться именно с этих слов? Просто ума не приложу! Наверное, если бы ты рассказал вдруг принципы теоремы Ферма, это звучало бы куда гармоничнее. Но что ж поделать… слова-то были сказаны…
А она вдруг протянула свою почти полупрозрачную руку с тускло мерцающим кольцом на безымянном пальце, коснулась многострадальной хранительницы трагедий, что начинала приходить в себя, и замерла, будто не до твердой бездушной обложки дотронулась, а до твоего обнаженного беззащитного сердца.
И вдруг сказала – звонко и даже дерзко:
- А меня зовут Карина.
Карина… Конечно же, а как могли еще звать эту чудесную нимфу, попавшую в опостылевший мир из неведомой сказочной страны? Только так, чтоб каждая буква ее имени оставляла шрам на твоей душе, потерявшей мгновенно все оболочки.
- Карина… - прошептал ты, ощущая себя воплощением грубости и несовершенства, - Карина…
И она засмеялась таким хрустальным смехом, что тебя мгновенно затопили весенние прозрачные ручьи, рождающие новую жизнь. И ты, плывя по ним прошлогодним полуистлевшим листом, жалобно прошуршал:
- Карен…
Да, вот так все и началось, как выясняется. А теперь-то что? Точнее, мой странный неуклюжий друг, что было после той встречи, к которой даже я никакого определения подобрать не могу?
Все просто: вы сошли с ума. Вы стряхнули оковы прошлого, возносясь по истертым ступеням на твой этаж, вы почти припали к твоей дряхлеющей двери, вы долго и бестолково искали проклятые всеми фибрами реальности ненавистные ключи, вы…
Да, оказывается, что вы буквально выпали в твой негостеприимный холостяцкий коридор, привыкший видеть только помои пьяных компаний, сухое одиночество твоих шагов и лицемерность крашенных однодневных женщин с искалеченным прошлым и непредсказуемым будущим. Тогда тебя затопил стыд, ты ощущал себя предателем и подонком, ибо даже свет ее чистейшей души не скрывал всей грязи твоего существования.
Но ведь ты недооценил волшебницу Карину, что бабочкой закружилась, поднимаемая потоками неведомых ощущений. Она пропорхнула на убогую кухню и буквально всего двумя взмахами невидимых крыл преобразила эту клетку, эту камеру, насытив едва ли не сверх меры уютом и красотой.
Ты прополз следом трусливым плешивым псом, позабыв даже скинуть разваливающиеся отцовские ботинки.
О, да, то количество книг и нелепых представлений, что глинистой почвой легло на дно твоей душонки и возрастило множество сомнений, вынуждало соответствовать общепринятым нормам поведения – тем самым, что до сих пор не излечились от нагноений и ран безрезультатных споров.
Но она – не ты! Она прижалась к тебе полыхающим телом, она опалила тебя жаром желания – таким сильным, что любая звезда со своей сумасшедшей температурой сконфузилась бы от чувства неудобства.
А ты продолжал сомневаться, даже тогда, когда твои ладони получили тяжелейший ожог от прикосновения к ее коже, ты продолжал попытки отступить назад, когда губы уже расплавились в безотрывном поцелуе – том самом, которым высасывают слабые души.
Карина оказалась сильнее. Сильнее всего на свете. Сильнее грязного линолеума и твоей щербатой натуры. Сильнее холода и стука по батареям недовольных завистливых соседей, сильнее твоей внезапной робости и неумелости.
Сильнее твоего неверия и непонимания.
Она легко, как будто все прошлое всего человечества оказалось заключенным в ее хрупком тельце, объяла тебя и погрузила в свое лоно, насыщая такой магией, которой ты не испытывал и не испытаешь навсегда. И первая кровь раскрывающегося бутона самой прекрасной розы уже не могла смутить ни тебя, ни ее. Ты жадно припал, ты погрузился, пытаясь какое-то время найти нелепые аналоги – типа моря, типа неба, типа…
Мне жаль тебя, мой друг, мне действительно искренне жаль тебя, ибо ты оказался на деле настолько косным и слабым, что мне на миг почудилось, что ты всего лишь сгнивающий ствол поверженного дерева…
Она приходила и после, и не раз. Она согревала тебя и душой и телом, она прижималась совершенным лицом к твоей дряблой груди и уносилась в солнечные долины на волнах музыки твоего сердца. Она улыбалась таинственно и неповторимо, будто готовила не очередной ужин, а магическое зелье, в котором сознательно растворила формулу счастья.
Ты же сомневался. Ты день за днем задавал себе нелепые вопросы, ты мрачнел и уподоблялся наступающей смерти, ты метался и в метаниях ранил ее. С каждым разом все сильнее и сильнее.
Верно ли я думаю, что ты просто боялся? О да, ты страшился, ты трусливо трясся, глядя каждый раз, как она отдаляется от твоего дома.
После она стала отдалятся от тебя. Фея созидания, богиня творения… ей все ж не хватило сил, чтобы выдернуть тебя из пучины безверия и необоснованный злобы. Что ты так злился? Как рождались отравляющие пары гнева и жесткости? Что за заноза все глубже и глубже пронзала твое каменеющее сердце?
Ты что-то улавливал, что-то замечал, когда смотрел на ее опущенные плечи и понурый взгляд. Где-то за ребрами рождалось болезненное нытье, когда ты касался пальцами ее потускневших прядей некогда сверкающих волос, когда отчаянно пытался заглянуть в ее глаза, но видел лишь пустоту. В чем ошибся, друг мой?
Вижу, ты возвращаешься назад и ищешь ключевые слова. Но в них ли все дело?
Может, все-таки, в твоей слишком рано поседевшей душе? Заметь, ведь беспричинно паутина разрослась на поворотах лабиринта твоей сердцевины. И хлам тлел в нем чуть ли не с детства…
И снова кровь. Кровь слов и непонимания, когда ее вдруг не оказалось рядом с тобой, когда она внезапно бросила на алтарь очищения книгу жизни. И, что гложет тебя, она-то, Карина, творящая миры, возродилась фениксом, пусть и с подпалинами чуждых воспоминаний…
А ты?
А ты, не в силах признаться даже самому себе, ставишь жирную точку и более не касаешься клавиатуры. Лишь вдумчиво всматриваешься в мой мерцающий экран, пытаясь решить судьбу написанного.
Стереть или нет?
Тебе решать, мой странный друг, тебе…