Куркули

— Мам, ты не будешь ругаться?
— Что еще такое?
— У нас Олечка утонула.
Женщина бросила лопату и, тонко завизжав, бросилась с огорода.
У пруда мокрый по грудь их сосед Макарыч держал Олечку вверх ногами.
— Девочка моя!.. — заголосила мать и попыталась вырвать ребенка.
Но Макарыч локтем пихнул ее в грудь, так что та упала, и продолжал держать девочку, слегка встряхивая. Олечка дернулась, изо рта полилась вода, и она задышала. Тогда Макарыч положил ее на траву, расстегнул куртку и размотал платок, сбившийся на лицо. Мать сидела на земле и выла.
— Не вой, дура, — сказал Макарыч, — скажи спасибо, что покурить вышел.
— Спаси-и-ибо…
Прибежал отец Олечки, почему-то с ружьем, подошли сестренки, сообщившие о несчастье, начали собираться соседи.
— Возьми девочку, мать, неси домой, водкой разотри. Да и меня не забудь. Вода — лед! Мужики, закурить пока дайте…
Но сигарет ни у кого не оказалось.
— Во, видали деревню, — хмыкнул Макарыч, — все без сигарет, куркули. Когда ни спроси — нет ни у кого сигарет!
Олечкин отец сбегал в дом и принес две беломорины.
— Во, видали, мужики?! Я ему дочь спас, а он мне две папиросы. А пачку пожалел, чтобы с вами не делиться. Неси давай всю пачку и бутылку прихвати, деревня. И закусь не забудь.
Через полчаса счастливый спаситель, переодетый в сухое и в телогрейке, сидел на бревнах, угощая мужиков «Беломором» и водкой и рассказывал:
— Я, главное, вышел из дома — дай, думаю, по дорожке пройдусь, черемуху понюхаю. Слышу — девчонки галдят: «Олечка, хватай веточку, веточку хватай, плыви к берегу». Какой, думаю, к берегу? Май месяц. Ну и дернул. А не отойди от дома — не услыхал бы, нет. Вот вы все в огороде были… что, не слышали?
— Нет, Макарыч.
— Деревня! А и слышали бы, не побежали бы. Не мое — пусть тонет.
— Да ладно тебе, не побежали бы!…
— Не ладно! А все вы куркули и куркули, и правильно вас Сталин раскулачивал. Я бы на его месте…
— Да ты сам-то, Макарыч, всего три года в городе.
— Я потому и в городе, что не куркуль. Вот — нате, курите, пейте!
— Чужую-то!
— Заработанную!
Мужики выпили, закусили кто огурцом, кто хлебом с чесноком, закурили, задумались.
— Да, куркули. Ты, Мишка, в прошлом году… моя наседка на твоем огороде цыплят высидела. Ты куда их дел? Продал? Поймал и продал. Почему мне не отдал? Жалко? Куркуль! Знал ведь, что все равно узнаю, а не отдал. Пей мою водку за мое здоровье и кури за мое здоровье. А ты, Ефимыч, когда я ульи здесь поставил… Это ты всем говорил, что у меня мед балованный? Ты! У меня никто не покупал, пришлось на рынке стоять.
— Ну и постоял…
— Сейчас сидите со мной, пьете-курите на халяву, а когда я тебя, Зябля, попросил мне усадьбу вспахать… Это на колхозном-то тракторе!.. Сколько ты с меня запросил? Пятьсот рублей.
— Ты в городе заработаешь, а мне где взять? Только с тебя, — вздохнул Зябля, маленький тощий мужичок в валенках. В детстве он провалился в прорубь и простоял там целый час, с тех пор ноги все время мерзли.
— Ладно, пей. Сейчас на своем тракторе сгоняешь в лавочку. Сейчас деньги принесу.
Но Зябле не пришлось заводить трактор, стоящий тут же, у пруда, рядом с огромной поленницей. Мать спасенной утопленницы, видимо догадавшись, что мужики собираются ехать за добавкой, вынесла им бутылку ярко-желтого самогону.
— Ну что, Маринка, — спросил ее Макарыч, — как Оленька-то?
— Спасибо, Василий Макарыч, жива.
— Знаешь что, Маринка… Садись… Вот что… Скажи своему Юрке…
И спаситель припомнил, как Юрка обещал ему через своего дядьку в исполкоме добыть участок в городе под застройку, припомнил, как общий их забор он поправлял один, за свой счет, как Маринкины девочки стащили у его внучки австрийский свитер и спрятали в дупле, как сама Маринка называла его жену такими словами… Хотя это нужно еще разобраться, кто она сама-то, и так далее и так далее.
Стало смеркаться, сильнее запахло мокрой землей, подгнившей поленницей. Макарыч все говорил, мужики курили, изредка возражая, а Маринка умиленно смотрела на него и кивала, кивала, кивала не слушая — пусть говорит, сегодня ему все можно.