Сын по матери

Я сидел дома за письменным столом и злился: сегодня, когда я принес в «Дум-дум» три свои рассказа, редактор Оглотков сказал мне: «А ты, Мишенёв, что-то совсем утратил чувство юмора, читатель тебя не поймет. Вот смотри, какой рассказ Бойцов про гирю написал. Прямо как Чехов — на любую тему смешно». И он дал мне последний номер журнала. Рассказ про гирю был смешон, то есть был жалок до смешного, и сейчас я пытался накропать на него пародию. Но злость — плохой слуга вдохновения, и я сидел и так, вообще, думал о Бойцове, об Оглоткове и о синице за окном, завидуя и не веря Чехову, который говорил, что смешно может написать обо всем, хоть вот об этой пепельнице.
Хлопнула входная дверь — это пришел мой сын Володька, поехавший вчера в общежитие списать лабораторную к сегодняшнему зачету. Он по-тихому двинул к себе в комнату, но я окликнул:
— Вовка, иди сюда… Иди-иди, хочу спросить тебя совсем не о том, о чем ты думаешь.
Каждому пишущему знакомо такое состояние, когда два-три слова, сказанные невпопад даже посторонним человеком, настолько меняют ход мыслей, что это просто сродни обновлению крови, поэтому я спросил сына, не обращая внимания на его помятый вид:
— Скажи мне прямо с ходу, что ты думаешь о гире? Какие ассоциации у тебя связаны с гирей?
— С гирей? С гирей у меня связано ощущение, что я вам с мамой обуза и не надо меня откупать от армии.
— Ну, это само собой. А что бы ты написал о гире в ответ на это? — И я дал сыну журнал с «Гирей». — Иди отсыпайся, но чтобы к утру что-нибудь написал… Да, и с таким перегаром лучше сразу ложись и свет не включай, пока мама спать не ляжет. Лабораторную-то сдал?
— Как будто.
Я не стал уточнять смысл этого «как будто» и пошел на кухню ждать с работы жену, то есть готовить ужин. Вечер у нас прошел тихо, но я иногда усмехался про себя: накорябает что-нибудь этот стервец и вообще интересно, как у него со слогом. Но результат, как говорится, превзошел все и всяческие мои ожидания.
Когда утром я встал, как всегда последний, когда никого уже не было дома, на клавиатуре моего компьютера лежало несколько исписанных страниц, в верхнем углу первой стояло: «Сам отпечатаешь, если надо будет». Рассказ назывался «Каша из гири». Вот он.

Папа, ты наверное, помнишь анекдот, когда в купе заходит пассажир и видит деревенского мужика и мешок в углу, а в купе стоит дикая вонь. Пассажир интересуется: чего это за запах? И мужик долго, с подробностями рассказывает про какой-то полтергейст у него в коровнике: шум, ржание, какие-то взрывы, коровник ходуном. В общем, он не выдержал, корову зарезал и вот везет продавать. А воняет это у него от носков. Смешно, правда?
Так вот. Вчера, как ты знаешь, я поехал в общагу списать лабораторную. Захожу к ребятам, а там запашище — что твой мужик! На столе стоит огромная полная колба, два пакета молока, огурцы, хлеб, чего-то еще, стаканы одноразовые. В общем, ты понимаешь…
— Чего это так воняет? — спрашиваю.
— Садись, Вовка, — говорит Серега, — садись, разбавляй по вкусу. Это изопропиловый.
Чтоб ты не беспокоился, пап, изопропиловый — это единственный, кроме этилового, неядовитый спирт, так что, если будут предлагать, не бойся, пей. Только пей сразу всю дозу, второй раз не полезет, молоком надо запивать.
— Какой же тут вкус? — говорю.
— Все равно, — говорят, — садись догоняй.
— А чего это, — говорю, — такие мрачные?
— Да к Ваньке вон мать завтра приезжает, вот он с горя проставляется.
— Вы бы лучше убрались с горя в комнате. Моя бы мать с такого горя, — я комнату широко так рукой обвел, — моя бы мать просто окочурилась.
В общем, через час комната у нас выглядела идеально, но колба опустела.
— Ванька, — сказал Серега, — а ты хоть понимаешь, что с тебя приходится?
Когда Ванька пришел из магазина, нас в комнате было уже пятеро, и бутылка опустела с одного раза. В воздухе повисло ожидание.
— Я больше не пойду, — сказал Ванька.
— Ладно, — вздохнул Димка, — у меня под кроватью еще изопропиловый в банке.
Пап, ты, конечно, представляешь, как я, согласно твоему выражению, нахалемонился. Какая тут, к едрене Матрене, лабораторная. Не сдал я ее, конечно.
Просыпаюсь утром — женский голос с напором таким говорит что-то. Лягуха-муха (опять-таки согласно твоему выражению), думаю! Это ж мадам Бриль, комендантша. Я — с головой под одеяло. А перегар-то, перегар от изопропилового!..
— Последний раз спрашиваю, — говорит мадам Бриль, — кто этот молодой человек и как он здесь оказался?! — Это на меня.
А кровать это была Ванькина, поэтому я и говорю:
— А я Ванин брат.
— Что?!!
Тут она сдергивает с меня одеяло — а это вовсе не мадам Бриль, это Ванькина мать с сумкой и с чемоданом.
— Какой еще брат? — говорит. — У Вани нет брата.
— А я по отцу.
— Это по какому отцу? У меня, между прочим, было три мужа!
Но я уже пришел в себя.
— Знаете что, тетенька, — говорю, — ну вас к черту, и без вас голова раскалывается, а еще лабораторную сдавать. А ваш Ванька небось в соседней комнате…
Я хотел добавить «с Ленкой спит», но, думаю, сама сейчас увидит, да и нехорошо выдавать. «По какому отцу, по какому отцу!..»
Так вот, папа, теперь ты можешь меня спросить, почему я начал это художественное произведение с рассказа о носках. Объясняю: гиря — это твой дурак редактор, что печатает такое гэ. Да и ты тоже, извиняюсь, не очень умный, что повелся и разозлился, когда столько интересного вокруг, лабораторная не сдана и сын пьяница.
Твой навеки сын по матери Владимир.