Корабль

НЕОБХОДИМОЕ ПОЯСНЕНИЕ

     Данное произведение извлечено на свет Божий из старой, много лет покоящейся на антресолях, армейской тетради. Перечитал. Хотел было внести кое-какие исправления. Потом понял, что, в итоге, придётся переделывать весь рассказ целиком. Поэтому оставил всё, как есть. По крайней мере, может быть, кого-то заинтересует, под каким ракурсом рассматривал тогда окружающий мир двадцатилетний юноша. Прошу не судить строго. Это были первые опыты...


КОРАБЛЬ


Начато в феврале 1978 г.
Армия. Белгород-Днестровский.

     - Только не надо, не надо говорить о войне с таким видом, словно ты, Колюшка, пять минут, как из окопов! Ведь это же глупо! И даже смешно! Ведь то, что ты говоришь, мне давно уже известно из учебников истории и художественной литературы. Любой сможет говорить то же самое, что говорил сейчас ты. Но зачем, зачем такой потешный вид знатока, Колюшка, к чему, к чему вид человека, прошедшего огонь, воду и медные трубы? И не надо так яростно морщиться, Колюшка. Я ведь знаю, скажешь сейчас, что только для убеждения окружающих ты опрокинул бутылку сухача и чуть было не разбил фужер. А фужер, Колюшка, чешского стекла, между прочим, вещь элегантная, ею не рекомендуется запускать в своих товарищей. А то, что Алёнушка назвала тебя психом, то это, Колюшка, чистейшая, чистейшая правда. Поэтому я предлагаю наполнить бокалы и выпить, на этот раз – за расширение строительства учреждений для душевно-сомнительно здоровых.

- Присоединяюсь, - согласно кивнула головой Лена, и каштановые, густые волосы её рассыпались плавными волнами.

- У тебя, Георг, тосты всегда к месту!

- Вот и пейте, раз вы ненормальные, за свой ненормальный тост, - не выдержал Николай,
- Давай, давай, Эдик, не стесняйся, ты же всегда пьёшь, был бы повод.  А впрочем... Нет, конечно, нет, - говорил он, нервно поправляя левой рукой волосы, а правой берясь за тонкую, длинную талию до половины наполненного фужера,
- Я тоже выпью. Я согласен! Вас надо упрятать!  Вас надо лечить!..
- Ну, знаешь ли, - развёл руками Эдик и вдруг запнулся, глазами прося поддержки у Георгия и Елены.

     Они сидели в квартире Георгия, которую все, по примеру хозяина, называли кораблём. И неспроста. Однажды, во время нескончаемых споров с Николаем, неизменно председательствующий на них Георгий, склонный к широким обобщениям и не любящий в споре одной, определённой темы, с видом первооткрывателя истины, изрёк:

- Жизнь земная – океан, изборождённый многими разными течениями. А мы – трухлявые щепки. Зачем, зачем мы обманываем себя и из кожи лезем вон, чтобы только стать кораблями? Даже если, вдруг, мы и стали бы ими, всё равно, также  зависели бы и от ветра, и  от течений. И вот мы, Колюшка, щепки, озлобленные своей ничтожностью, стуча себя в грудь и совершая ещё тысячи разных ненужностей, замечаем в один прекрасный день на горизонте подобных себе – щепок. И – сближаемся. И – сходимся. И тут, Колюшка, мы с тобой приходим к давно, давно известной истине, что коллектив – сила. Мы понимаем, что для плавания нам нужен корабль, соглашаемся, скрипя сердце, что мы – не корабли. Но мы находим выход, и уже сообща, своими чувствами и мыслями, познаём со своего плотика-кораблика, сделанного из нас самих, всё, что находится за нами. В данном случае, эта квартира – наш корабль. Ведь мы здесь вместе, поэтому – не щепки.
- Здорово! – Сказала Лена.
- Хм! – Реакция Николая.
- Наш корабль, - задумчиво повторила Алла, подружка Николая.
- И корабль недурной, - пробормотал Эдик.
- Уют и комфорт! – Вызывающе и хвастливо выкрикнула Марина, но вдруг, через секунду, как-будто испуганная чем-то, с робкой надеждой в глазах, искательно-вопросительно, если не сказать, заискивающе, посмотрела в сторону своего парня, Георгия.
 
     Что-то лягушачье, то ли в глазах, то ли в какой-то части лица, то ли во всём лице, было в наружности Георгия. Это замечали все, даже скользя беглым взглядом по его лицу в первые минуты знакомства. Причём впечатление это усиливалось, когда Георгий начинал разговаривать. Говоря, он имел привычку повторять дважды какое-либо слово, склоняя голову набок, щуря глаза и чуть улыбаясь. Тон его всегда звучал сознанием правоты сказанного и имел множество оттенков: отечески заботливого, доброго, мягкого и, в то же время, язвительного, ухмыляющегося, покровительственного и снисходительного. В имена своих друзей он любовно вплетал уменьшительно-ласкательные суффиксы, но все давно привыкли к этому, и даже не представляли себе, как бы вдруг Георгий назвал их просто, по имени, безо всяких ласкательных суффиксов. Николай, недавно познакомившийся с Георгием благодаря своей подружке Алле, не разделял мнения остальных о том, что, в общем-то, радушный хозяин, капитан «корабля» - золото-парень. Не разделял, так как знал, что Георгий торгует западной эстрадной музыкой, достаёт и загоняет по немыслимой цене, в сущности, копеечное, но модное, а потому, дефицитное, тряпьё. И главное – он не раз был свидетелем гаденьких разговоров Георгия с Эдиком о женщинах, любви, браке, как о чём-то, сверх меры, раздутом и чересчур усложнённом. Чувство антипатии, неприязни к Георгию и Эдуарду росло у Николая изо дня в день, и он бы давно порвал с этой компанией  всякие отношения, если бы не одно чувство, неразгаданное им, привязывающее его крепкой верёвкой к этой, уже давно надоевшей квартире и к этим, доказывающим что-то бессмысленное и дурацкое, дружкам. У Николая накипело в душе, хотелось не просто спорить, но доказать свою правоту, а вот это, как раз, ему и не удавалось. И не удавалось серьёзно, поэтому он раздражался, усиленно размышляя над тем, что раньше, быть может, и не пришло бы ему в голову.

     Аллу он никогда не любил. Но зато, как было приятно, выпив немного вина, прижав её к себе, медленно танцевать в розоватом сумраке комнаты, переступая ногами по мягкому ворсу ковра, вдыхать запах духов, идущий от её близкого тела. В такие минуты Николай, в душе стыдясь самого себя, соглашался почти со всеми доводами Георгия. И до чего же странно и любопытно было видеть, как она, глубокой ночью, уставшая и обессиленная, тихо засыпала, положив голову ему на плечо. Но потом опять росло чувство раздражения, неудовлетворённости, глупости и стыда. За своё враньё, враньё окружающих, за отсутствие воли. Он говорил себе, что больше это не повторится, что он больше не придёт сюда, скрипел зубами, сжимал кулаки в приступах злобы, но, тем не менее, ни разу не обидел Аллу ни словом, ни поступком. Он уходил утром, молча простившись со всеми, уверенный, что больше не придёт. Но... Наступал следующий вечер и, как бабочка на огонь, летел Николай к постылым друзьям и отдавался опустошающему душу,больному веселью.

     В это вечер Николай был особенно взвинчен, с угрюмой усмешкой напоминал, полыхая на Георгия воспалёнными глазами о том, что в жизни, помимо всего прочего, есть такое понятие, как цель, о неуклонно идущем вперёд времени, которое зовёт к чему-то большому и осмысленному.

     И вот сейчас, заметив выражение глаз Эдика, словно спрашивающего: «Нас-то, нас, за что лечить?», Георгий сказал:
- Кто в этом мире может сказать точно, что он не безумен? – И устремил затуманившийся взгляд поверх голов своих собеседников, мимо крыш соседних девятиэтажек, куда-то, очень далеко.
- Поэтому ты, Эдуардушка, не сердись на него, - взор, ласкающий пространство, сфокусировался на лбу Николая. – Не надо!

     Могло показаться, что Георгий говорит совершенно серьёзно, если бы не снисходительно-покровительственная нотка в его тоне, если бы не едва замаскированная ирония в голосе. Николай это почувствовал. Он силился и не мог понять, как надо себя повести именно сейчас, чем ответить на этот раздражающий его, монотонно-мечтательно-сладкий голос. В упор посмотрев на Георгия и больно ударившись взглядом о его лягушачьи глаза, Николай, в чрезмерном спокойствии, которое скрывало за собой пламя бессильной ярости, мелкими глотками, словно цедя, выпил вино до последней капли и, поставив пустой фужер на ковёр, покрывающий почти весь пол комнаты, резко поднялся с мягкого. Но тоже, почему-то раздражавшего кресла и сказал:

- Тебе не кажется, что Ленке, Эдику, тебе и мне не хватает чего-то своего? Да, и вообще, нам всем, таким вот, не хватает своего! Мы понабрались чужого, оно уже срослось с нами, и поэтому нам кажется, будто это – наше. Личное. Что мы претендуем на индивидуальность. Когда я шёл сюда, я не испытывал никакой особенной радости, мне просто хотелось... – Он нетерпеливо, запнувшись, потёр указательным пальцем между бровей, - Вернее, я сам себя заставлял идти, быть весёлым, быть похожим на кого-то, только не на себя. Для чего? Ленка говорит, что, раз ей здесь свободно дышится, раз нас можно не стесняться, значит мы – лучшие люди. Сейчас должны придти ещё два человека: Марина и Алла. Что мы будем делать? Я вам скажу: всё будет, как раньше. Вначале мы выпьем, потанцуем, потом кто-то, что-то расскажет, неимоверно глупое, тошное, но мы будем улыбаться, притворно пялиться друг на друга влюблёнными глазами, пряча свои души куда-то, к чёртовой матери, только бы не ощущать её пустоты, чтобы не подпустить  к себе справедливой и простой мысли: где же смысл?

     Он ходил по комнате, часто останавливаясь, не смотря ни на кого, не ровно дыша, и голос его, то смело-громкий, то падающий до шёпота, растворялся в этой накуренной комнате, со вкусом обставленной, пропитанной нежным, вначале, но противным потом запахом духов, вина и домашнего уюта.

- Сядь, Колюшка, - сказал примирительно Георгий, - Сядь и успокойся. Ты несёшь такую ерунду, что просто неприятно, неприятно слушать. Ты нам толковал о войне, о том, как люди нашего возраста бросались под танки, что у них-де была цель, а у нас – дурь и мрак. Отлично! – И он как-то скользко, липко посмотрел на Лену, как бы говоря: «Сейчас, Алёнушка, я ему дам сражение, по морде дам и разобью в пух и прах».

- А теперь, - продолжал он, - Я хочу тебе напомнить, что тогда было другое время, что они вынуждены, вынуждены были совершать поступки, которыми ты сейчас восхищаешься...
- Да бросьте вы, мужики! – Поморщился Эдик, - Уже чердак трещит от этих ваших высоких материй!
- Не мешай, Эдуардушка! В твоём распоряжении – лучшая музыка Запада, - Георгий кивнул в сторону стереопроигрывателя. – Потанцуйте с Алёнушкой. И не надо, не надо мешать!..
   
     Но Лена, сидевшая на тахте, напротив кресла Николая, казалось, не слышит ничего вокруг. Опустив глаза, она внимательно рассматривала под ногами узор на ковре.
 
- Так вот, - снова повернулся к Николаю Георгий, - теперь спрашивается, что мне, девятнадцатилетнему, делать? Учиться? Но, Колюшка, сколько же можно? Не вздыхай, ты ведь тоже готов лбом об стенку стучать, только бы не просиживать штаны на занятиях. Работать? Но у меня ещё вся жизнь впереди, успею наработаться. А жизнь – она одна, Колюшка, одна. Её  чувствовать надо! Наслаждаться! Ты упрекаешь меня армией, говоришь: боюсь... Не боюсь я, не боюсь вовсе, а не хочу просто. Там и без меня народа хватает. И без меня обойдутся... Не перебивай! К тому же, нездоров я для армии, это и врачи признали.

- Да на тебе пахать надо! – Выдохнула Лена.

     Глаза Георгия, до этого момента почти ничего не выражавшие, похожие на лягушачьи, вдруг, на какую-то долю мгновения, вспыхнули, по лицу пробежала тень досады.
- Алёнушка! – И Николаю вдруг представилось, как Георгий – огромная жаба, нацеливаясь, проглатывает маленькую Лену, причмокивая губами и издавая шипение, вроде: «Уш-ш-ш-ка». «Много выпил», - подумал про себя Николай и сказал:

- Хорошо. Хорошо! Ну, пусть сейчас – другое время. Чёрт с ним. Но всегда ли значит, что новое время порождает людей более лучших, более умных? Нет. Тут время бессильно. Тут оно ни при чём. Не время порождает человека, а человек порождает самого себя! Творит свой мир! Мыслит! Он – мозг, направляющий свою волю в нужную сторону, он – разум, умеющий анализировать свои чувства и делать какие-то выводы, он...

- Скажите, пожалуйста, как интересно! Колюшка, а не много ли мы начитались разных книжек?
- Ой, как голова кружится, - нетрезво растягивая слова, простонала Лена.
- Причём здесь книжки? Ведь тут – наша жизнь... Стой... На чём это я остановился... А, чёрт! Ну, ладно!.. Ты – про учёбу? Бог с ней, согласен, надоело. Но ты думал когда-нибудь о том, что прожито уже целых двадцать лет, целых два десятилетия, четыре пятилетки – и ничего, ни черта не сделано! Мы только потребляем, мы только берём, ничего не давая, не принося пользы. И вот такие-то успевают разочароваться в жизни, вздыхают о её пустоте, но продолжают брать, требовать и негодовать, когда им что-то, вдруг, не достаётся, пускают липкие, глупые слухи о лучших, чем они, людях и верят в собственную справедливость...

- Ну, хватит, - рявкнул вдруг Георгий, резко поднимаясь с кресла, - Здесь – не детский сад и не приют для праведников! Ты, Колюшка, не в первый раз пытаешься испортить вечер, мы это заметили, - Георгий перехватил на лету испуганный взгляд Эдика.
- Заметили! На всю ахинею, что ты тут плёл, отвечу спокойно: я не безработный и не сижу без дела. У меня всегда есть деньги, но я их не ворую, я их зарабатываю. Я умею это делать и понимаю, что могу вызвать зависть некоторых. И восхищение тоже. Так, Эдуардушка?
- Да, капитан, твоему  умению делать деньги можно и впрямь позавидовать... Элен, перестань дурить!
Лена по-прежнему сидела на тахте и мотала головой из стороны в сторону. Кусая губы, она с усилием прошептала:

- Ой, я совсем опьянела... Меня тошнит.
Эдика передернуло, и он с отвращением пробормотал:
- Вот ещё не хватало! Иди, умойся!
- Какой ты грубый, - всхлипнула Лена. Затем судорожно глотнула воздух и, сплетя пальцы рук с такой силой, что они побелели, просительно, приниженно посмотрела на Николая.  Он сидел в своём кресле в позе неестественной, напряжённой, замерев в каком-то незаконченном движении. Что-то назревало в нём, он был близок к неопределённому ещё, но важному решению. С силой выдохнув и быстро взглянув на Лену, Николай медленно поднялся и заговорил спокойным голосом человека, которому безразлично, что о нём думают и как воспримут его слова.

- Лена, ты здесь – один человек, который может понять меня. Я знаю теперь, что все эти споры – ни к чему. Это, действительно, глупо. Я хотел, в первую очередь, что-то очень важное, доказать себе, поэтому и спорил. И вот теперь...  Теперь я ухожу отсюда. И никогда не приду! Мне довольно уже имеющихся доказательств!
Он обернулся к Эдику.

- А ты, парень, сколько я тебя знаю, вечно был тряпкой! Куда поманят пальчиком, туда и бежишь! Сделают тебе приятное, доставят удовольствие – и ты уже хуже тряпки. Сидеть! – Крикнул он, вскипевшему было Эдику. Николай  был здоровее и Георгия, и Эдика, хотя ему только недавно исполнилось восемнадцать. Эдик, сразу обмякнув от этого гневного окрика, послушно опустился в кресло. Георгий, который собирался, было, разлить ещё по одной, так и замер с опустошённой наполовину бутылкой вина и уставился, по-лягушачьи, на чересчур уверенно смотревшего теперь на них Николая.

- Ты что, Колюшка, - недобро сказал он, держа по-прежнему в руке бутылку с недопитым вином и, покачивая ею из стороны в сторону, словно собирался дирижировать.
- Что? – Переспросил с едва не выкипающей злобой Николай, - Я понял теперь, вернее, понял давно! Тряпичник! Гад! На чём деньги делаешь? На глупости таких, как вот этот? – Он не указал, а, скорее, метнул рукой в сторону Эдика, который молча, чуть испуганно курил сигарету, беспрестанно мял её пальцами и, затягиваясь, кусал фильтр.
- И девчонки, наподобие Маринки, как пчёлки вокруг тебя! Ещё бы! Кто может достать, как не ты, разные заграничные тряпки? Лена! Ну, неужели это – главное?! А он называет это наслаждением! Я не знаю... Это же – противно!
Николай резко повернулся и почти побежал к выходу этой, ставшей вдруг тихой, квартиры. 

     Они остались втроём. Эдик, о чём-то думая, машинально отстукивал рукой по колену такт музыки, тихо доносившейся из колонок, которые стояли в двух противоположных углах комнаты. Лена вышла на балкон, в мягкий сумрак наступающей прохладной, летней ночи, и во тьме шевелился огонёк её сигареты. Георгий, долго стоявший без движения, вдруг улыбнулся, хмыкнул, судорожно сжал пальцами горлышко бутылки. Затем, молча, наполнил три фужера, отчего вся комната наполнилась булькающими звуками. «Самый раз ему квакнуть...» - Подумал Эдик и тут же, испугавшись собственных мыслей, озабоченно сморщившись, сказал:

- Что это с ним было, Жора?
Георгий сделал кислую физиономию. Он не любил, когда его называли Жорой. Зато, когда Марина звала его Жоржем, он был больше, чем доволен.
- Дурак он, простой дурак, Эдуардушка. Он мне уже давно, давно стал надоедать, но, ради Аллушки, лучшей подруги моей прекрасной леди, я его терпел. Завидно ему!  У самого-то, редко сигареты хорошие бывают, Примку-то не хочет, не хочет курить. Завидно ему... – Глаза Георгия затянулись мутной пеленой, губы ненавидяще оттопырились.

- И в армию он тоже не хочет, а сказать просто боится, словечками книжными маскируется. Сволочь! Я тоже могу, могу говорить километровые предложения, но только зачем, зачем, а? И так, всё ясно.

     В это время вошла Лена. От выпитого за вечер вина у неё приятно кружилась голова, но опьяненный мозг почему-то хватался за сказанное недавно Николаем. Она подошла к Эдику, почти упала ему на колени и произнесла. По-хмельному растягивая слова.

- А он ведь прав... Коля прав. Ой, головушка моя... Эдик, а сколько ещё девчонок сидело у тебя на коленях?
- Ну, Лена...
- Нет, ты скажи мне: Алёнушка, как Георг. Ну, что ж ты молчишь? Ну, скажи!
- Пожалуйста, Алёнушка, - недовольно выдавил из себя Эдик.
- Вот так...Но... Подожди, убери руки! Зачем я тебе, а? тебе хорошо? Ты, как Георг, наслаждаешься? А мне... – Глаза её вдруг наполнились слезами, горькими слезами обиды.
- А мне – плохо! Я – не хочу! Отпусти! – И она заплакала, и плач её, вначале тихий, перешёл в рыдания. Она закрыла лицо ладонями, плечи её вздрагивали резко и часто, сквозь громкие всхлипывания она пыталась что-то сказать, но комок, давивший на горло, не позволял словам прорваться наружу, и она рыдала ещё сильнее. Эдик, совершенно сбитый с толку этим, переходящим теперь уже в крик, плачем, пытался её успокоить.

- Лен, ну перестань! Ну, хватит! Что за чушь? Только этого ещё не хватало... Ну, хватит же!
Но плечи её сотрясались ещё сильнее. Рыдания начали перерастать в истерику.
- Алёнушка, успокойся. Пойдём в ванную, - залебезил Георгий, - Пройдёт...
Лена пошла за ним, пытаясь глотнуть побольше воздуха и вдруг, одолев на время тянущий, душащий комок в горле, прошептала:
- Как мне больно!
- Что? Он сделал тебе больно? Он нечаянно, Алёнушка, он просит, просит прощения!
Лена хотела что-то сказать, но снова комок, твёрдый, назойливый, перехватил дыхание, и она, с ужасом в глазах, что её не поняли, только  отрицательно покачала головой и снова, неудержимо, всей душой, зарыдала.

Георгий оставил её одну в ванной комнате и, вернувшись к Эдику, сказал:
- Выпила, детка, лишнее. Винишко в ней плачет.
- Она мне уже надоела! – Поморщился неприязненно Эдик.
- Всё выспрашивает, сколько у меня было девчонок, с кем целовался, с кем спал. А сама всё лезет...
- Мордой ты смазлив, Эдуардушка, - завистливо посмотрев на приятеля, сказал Георгий, - И везёт тебе на баб из-за этого!

Эдик, действительно, был красив. Ещё, когда он учился в школе, классе шестом, кто-то из взрослых, в шутку, прозвал его Мальвиной, и с тех пор это прозвище закрепилось за ним.
- А, Бог с ней, - небрежно закинув ногу на ногу, словно говорит о подстреленной птице, произнёс Эдик, - Поревёт и перестанет. Прибежит, никуда не денется.
Георгий, сплющившись в кривую ухмылку, хотел что-то сказать, но в это время в дверь позвонили.

- Ну, наконец-то! – Сказал, впуская в квартиру Марину и Аллу, Георгий.
- Мы вас тут заждались совсем.
Алла, молча кивнув Эдику в знак приветствия, быстро подошла к журнальному столику, вытащила сигарету из пачки, прикурила, глубоко затянулась и, теперь уже спокойно и внимательно оглядывая комнату, опустилась в кресло. В то самое, что совсем недавно так раздражало Николая своей мягкостью и комфортом. Марина, нетерпеливо отбросив на тахту свою сумочку, обвила шею Георгия загорелыми руками и, прильнув к нему, промурлыкала:
- Я по тебе соскучилась, Жоржик! А ты?
Георгий, словно облапал, оглядел её всю, с головы до ног.
- Зачем, зачем слова, Маринушка?
Она подставила ему губы, и они, никого не замечая, всё более увлекались друг другом.
- Хватит лизаться! – Низким, не подходящим её внешности, голосом, крикнула Алла.
- Что у вас случилось с Колей?
Георгий, нехотя оторвавшись от Марины, перевёл мутный взгляд на Аллу.
- Дурак он, твой Колюшка! Книжек начитался. Телевизор часто смотрит. А вы его что, встретили сейчас?
Из ванной донёсся захлёбывающийся, надрывный кашель. Алла и Марина устремили удивлённые взгляды на Георгия.
- Это Алёнушка, - сказал он успокаивающе, - Выпила лишнего. Дурно ей.
- Ой, ребята, ну, как же вы... – Упрекнула Марина, - Я к ней пойду.
- Стоять! – неожиданно повелительно, но тихо сказал Георгий и до боли сжал её руку. Марина сразу притихла и как-то сжалась, сказала, тоже негромко:
- Жорж...

     Алла давно заметила, что в отношениях Марины с Георгием присутствует что-то грубое, насильственное, даже животное. Правда, Марине она о своих наблюдениях никогда не рассказывала, но та, однажды, сама, со слезами на глазах, призналась ей, что не любит, не уважает Георгия, что боится его, что он нередко издевается над ней, даже бьет, но так, чтобы не оставалось следов, а потом нежным голосом просит прощения. И тут же, вроде, нечаянно, опять делает больно. Алла презирала свою подругу за трусость и слабость, но и любила её одновременно. И любви было больше, чем презрения. Сейчас, заметив, как грубо остановил Марину её Жоржик, Алла, угрюмо усмехнувшись, пошла в ванную и некоторое время спустя, уже вместе с Леной, вернулась в комнату. Лена была бледна, мокрые волосы прилипли ко лбу, глаза устало смотрели перед собой. Она попыталась улыбнуться, но получилось жалкое подобие улыбки. Тень виноватости в чём-то, что нарушило, обезобразило вечер, появилась на её лице.

- Ты что, голову под краном держала, что ли? – Брезгливо спросил Эдик, но, опомнившись, добавил другим тоном:
- Выйдем на балкон, полегчает...
Но Лена, у которой после вопроса Эдика, опять защемило сердце и вновь противный комок подкатил к горлу, отрицательно покачала головой.
- Алла, проводи меня! Я хочу уйти. – Лена прижала пальцы к вискам.
- Мне противно! Ох, как мне противно! – Слёзы, еще не пролитые до конца там, в ванной, вновь поползли по бледным щёкам, скапливаясь на кончике носа, обжигая губы.
- А ты, - она повернула голову к Эдику, - Я тебя ненавижу! Мразь! Коля был прав, ты – тряпка!
- Да что вы, сегодня, взбесились, что ли? – Закричал Георгий.
- Заткнись, дура! – Ненавистно прошипел Эдик.
- Ой, ребята, ну не надо так! – Испуганно глядя на одного только Георгия, моля его глазами, чуть слышно сказала Марина.
И всё это – под аккомпанемент сумасшедшей музыки, хохочущей над ними из колонок, висевших в разных углах комнаты.
Не переставая плакать, Лена бегом выбежала в коридор, распахнула входную дверь и, перед тем, как скрыться в подъезде, обернулась и крикнула, что было сил, от всего сердца:
- Ненавижу!

     Дверь захлопнулась, и было слышно, как торопливо стучали её каблуки о ступени холодной, бетонной лестницы. Эдик, со сжатыми кулаками, кинулся было за ней, крича на ходу, что сейчас догонит и набьет ей морду. Но на его пути оказалась Алла. Заслонив собой дверь, с трудом переведя дыхание, сказала:

- Попробуй только! Я Коле расскажу, а он этого терпеть не может! Да он же из тебя, прыщ слащавый, котлету сделает!
И красивое лицо Эдика потемнело и перекосилось от страха. Он, как ужаленный, отпрянул от Аллы.
- Ты что, спятила? – Пробормотал он испуганным голосом. Нужна мне твоя Ленка, как глухому радио...
И он нервно засмеялся. А Алла, всё ещё заслоняя собой дверь, кричала, куда-то в квартиру, ни к кому определённо не обращаясь:

- Да, мы встретили Колю. Когда шли сюда, но он с нами не говорил. Пробежал мимо. Но я, по его лицу, поняла, что случилось. Он первым сказал вам то, что каждый из вас знает, но не решается сказать, боится, трусит! И больше всего трусит перед собой. А он не струсил! – Она шумно вздохнула, отошла от двери и, взяв Марину за руку. Потащила её к выходу. Марина, пугливо косясь на Георгия. Послушно шла за Аллой, и, когда они были уже у самой двери, словно краем лезвия полоснув по живой ткани. Ворвался в полумрак коридора, властный окрик Георгия:

- Ко мне!
     Марина разом остановилась. Шея её непонимающе вытянулась. Глаза стали огромными и совершенно пустыми. Затем какая-то мысль заставила её вздрогнуть и она, с мольбой на лице, повернулась к подруге, уже открывавшей входную дверь. Но Алла, не заметив этого, страшно тревожного, лица в полумраке коридора, потащила подругу за собой, в подъезд. Марина, перешагнув наконец порог ненавистной квартиры, оказавшись вне заколдованного, жуткого круга, глубоко вздохнула и, судорожно сжав руку подруги, посиневшими от страха губами, прошептала:
- Скорее!..
Дверь громко захлопнулась.

     Георгий, взбешенный всем сегодняшним вечером, неповиновением Марины, непрекращающейся музыкой, задыхаясь от дыма в комнате и ненависти ко всему окружающему, резко выдернул штепсель проигрывателя из розетки и, налив себе полный фужер вина, разом осушил его. затем обратил ненавидяще-лягушачий взгляд в сторону Эдика. Эдик съёжился под этим страшным взглядом и, хихикая, выдавил:

- Крысы бегут с корабля, капитан...
Но Георгий продолжал молча сверлить его глазами, словно затягивая верёвкой жалкую, шакалью душонку «Эдуардушки». Эдик трусливо поднялся с кресла.
- Чего ты, Жора? Да ты успокойся... Ты, Жорик, извини... Я тоже... Я того... Пойду... Наверное... А, Жора?..

Георгий сложил губы в узкую, брезгливую полоску.
- Давай, проваливай! У-ух, крыса! – Лицо его исказилось от ярости.
- Ну!
     И Эдик, почти бегом, бормоча на ходу, что он забежит завтра, бросился из комнаты в коридор, а оттуда, долго не справляясь дрожащими пальцами с английским замком, мыча от страха, и обрадовано сверкнув глазами, когда дверь, наконец, открылась, шальной пулей скрылся в темноте подъезда.   

     Стало тихо... Георгий мрачно опустил голову на руки и сидел так некоторое время. Глубокий вздох задыхающегося молодого организма, вздох сожаления о чём-то близком и хорошем, вздох, рождённый роем назойливых, царапающих душу мыслей, раздался в пустоте комнаты. Георгий вышел на балкон. Ночь, искрящаяся тысячами огней, сдобренная людскими голосами, лязгом трамвайных колёс, шумом мчащихся куда-то автомобилей, полная звуков напряжённой, не знающей покоя жизни, раздробила в его душе на мелкие кусочки что-то, прежде казавшееся ему целым. Незнакомое прежде чувство недовольства собой, некоторая даже ошеломлённость, давили на грудь неприятной тяжестью.

     Зазвонил телефон, и Георгий вздрогнул от неожиданности. Он прислушивался к повторяющимся звонкам и гадал, который из них, по счёту, будет последним. Но телефон упрямо не замолкал. Наконец, он поднял трубку.
- Слушаю.
- Алло, капитан! Вы что там, поумирали все?
- В каком-то смысле...
- Без меня умирать – лишено всякого смысла!
- Ты хочешь приехать?
- Если ты не возражаешь, то я...
- Не стоит, Санюшка, не стоит. Не приезжай. Тут, видишь ли, крысы бегут с корабля...

Георгий опустил трубку, и ещё слышимые торопливые призывы и окрики абонента, вдруг оборвались, и вновь стало тихо...
6 Апреля 1978 года.