Манана романс на два голоса

Манана

Романс на два голоса

Жаль, что здесь я не имею возможности ходить туда-сюда. Бывали в моей жизни города, суть которых составляли беспрестанные перемещения – по экспозиции ли достопримечательностей, плавно переходящих в нищету и унылость обиходной повседневности; по расширяющимся ли и разбегающимся друг от друга подземным кольцам и орбитам, заставляющим людей бежать наподобие поездов, бежать, нестись и взрываться.
Также приятно жить у леса – тут можно досыта ходить глазами, есть глазами беспробудную магию природы с её древесными изгибами и зигзагами, с её волосистыми травами и звонкими ягодами цветов, подмигивающих тут и там из травы.
Здесь я не имею возможности ходить. Ни ногами, ни руками, ни глазами. Поэтому усиленно развиваю мускулы крыльев фантазии, или, как это принято говорить в последние двадцать пять лет, воображения. Узкий длинный остекленённый балкон, спрятанный в арматурную решётку, вытягивается квадратообразной губой из первого этажа панельного высотного термитника среди сотен подобных ему губ, квадратных стекольных глаз, высоток и вышек с натянутыми сквозь них проводами усиленного тока. Балкон выпячивается в равнину, покрытую летом шевелюрой трав, а зимой беспощадным снегом, расчерченную окружьями и полукружьями загородных трасс. Я на окраине, и с другой стороны чёрной плетёнки дорог на меня глядит сосновый лес, аутичный и уверенный в своей стойкости, когда я встаю и выглядываю через решётку в панораму окна под незанятым небом.
Собственно, я бы никуда и не пошёл. В городе, в принципе, кроме как хождением туда-сюда, занять себя нечем. В городе, процветающим блудом, как болотная впадина ряской и тиной, прозеленью некогда прозрачной глубокой воды. Блудом болтовни разленившихся граждан, накрывшим пыльно-газовым куполом выхлопа совместное проживание; блудом некачественности пропагандируемого «хорошего вкуса» в употреблении спиртных напитков, дурацкой еды, пережариваемой в мутном от многоразовости масле; блудом помыслов, замкнутых на внутреннем телевизоре, реагирующим только на страсть, боль и желание выжить. Смотришь на город – вроде всё чинно и сыто, ярмарка неприхотливого тщеславия разворачивается своим чередом, лето и гуляющие по паркам люди в рубашках и лёгоньких платьицах, рука об руку, рука руку моет, связанные, скованные в комфортности и бытовом беспечалии горожане с глазами, тем не менее, бегающими и ищущими чего-то, вглядывающиеся во встречных, то ли подозревающими, то ли презревающими в этих самых встречных то, что делали и будут делать сами, раз за разом, день ото дня, снова и снова – одни и те же наборы жестов, фраз, поз и стремлений. Всё хорошо, то есть нормально, но до невыносимости и остервенения хочется вырваться и соскочить с заезженной, изжёванной орбиты одинаковых повторений, судеб, успехов и коллапсов.
Размер города почти не имеет значения – если у тебя телевизор вместо сердца – ты перепробуешь многое в зависимости от размера своих амбиций и всё равно останешься снылым. Размер города влияет только на количество развлечений, которые ты можешь себе позволить.
Поэтому я сижу на балконе, курю, пью чай и не обращаю внимания на непрекращающийся постоянный шум колесующих сегодняшнее дождливое пространство авто-мобилей по правую сторону от меня, левым же глазом упираясь в щебёнку, насыпанную на вертикаль стены, к которой пристёгнут балкон. Балкон узок и длинен, но я уже и короче, поэтому здесь мне хватает места.
Странно, на первый взгляд, мне не хватало места в самом огромном городе страны, вернее, из-за размаха его пространств я не мог найти своего места, здесь же, в обшитом досками с глазками бывших сучков параллелепипеде с заресниченным видом на недалёкий лес, я чувствую себя тем, кем являюсь, как мне кажется, «на самом деле» - лежащим, сидящим, смотрящим.
«Мой дорогой друг, прости своему уродцу неумение жить, недержание формы. Не сказал бы, что жизнь прекрасна, но что-то в ней, без сомнения, есть», - отправляю сообщение своей подруге, закуриваю снова – дым, дым, растекаюсь по горизонтали и гляжу куда-нибудь подальше, чтобы между объектами в перспективе вставить крыло воображения.
Итак, у меня нету ничего. У меня есть подруга. Её зовут Алёна. Я хочу рассказать вам о ней, о себе и о жизни, в которую помещён.
Кстати, Алёна тоже пишет. У нас, в том числе, такая дружба пишущих. Мы живём, общаемся и пишем. Чем больше мы общаемся между собой, чем больше вытесняем друг в друге остальные события, тем, соответственно, больше уделяем внимания друг другу и пишем о нас. Она – обо мне. Я – о ней.

-  Я решила, что имею право также высказать своё мнение по поводу происходящих событий. Поэтому сразу скажу – неправда всё это! Он пишет о чём угодно – только не обо мне!

Читателей-то у нас тоже – «я да ты, да мы с тобой»

- тоже неправда.

и встречаясь после периода отчуждения, следующего за рваной ссорой, возникающей вследствие чрезмерной пылкости натур,

 - вследствие чрезмерного потребления всякой дряни одним и нежелания с этим мириться другой!

мы, использующие одиночество во благо творчества, предоставляем на обоюдный суд свои творения,

- какая идиллия!

забывая об обязательной возможности предвзятости толкования одних и тех же воспоминаний, рассматриваемых с разных, порой противоположных, индивидуальных точек зрения. Я счастлив тем, что Алёна любит меня (может, уже и не любит), счастлив тем, что есть эта способность любить, поэтому постараюсь доказать ей свою любовь единственным доступным мне средством – искренностью – и буду вести повествование максимально искренне, невзирая на то, что ей может что-либо не понравиться, она обидится и т.д. Обида неконструктивна и не вечна, а дело есть дело. Дорогой друг, мой объект, мой единственный читатель и слушатель, разреши мне честно рассказать теперь о нас с тобой, как я это понимаю, и если ты не захочешь, я не буду тебе показывать эту повесть.
Ангел стоит немного за Алёной, когда я мысленно обращаюсь к ней, полупрозрачный светящийся ангел. Он, в отличие от Алёны реальной, неизвестной как бы то ни было, и наделённой всеми неуловимыми людскими позывами, всегда доброжелателен и теперь ласково улыбается и опускает небесные глаза долу в знак согласия и разрешения.
«Да и ты не забудешь меня в своей вечности», - говорит полупрозрачный ангел, расположившийся за моей спиной. Я не буду оборачиваться, чтобы поймать его глазами. Ангелы не такие дураки. Я закурю полупрозрачный дым и продолжу. Я знаю, что мне за это будет – ночью я буду кашлять, чихать и растирать глазницы. Но это не всё. О-о-о, это далеко совсем не всё!

Глава первая. Елена и желание гореть.

«Как начать?» - «С самого начала». – Как сказать?» - «Как есть – так и говори».
Так обычно русские приступают к рассказу. Сколько в своей молодости я ни пытался не быть русским – ничего у меня из этого не вышло. Что вы хотите? Я жил в такое время и в таком месте, где быть русским было немодно, некруто и неинтересно. Молодость – время, когда хочется изменить неправильное соотношение сил в мире, когда думается, что достаточно тех или иных способов, чтобы достичь хотимого – «нужно умереть», «нужно кого-нибудь или что-нибудь уничтожить дотла», «нужно уехать, раз меня здесь никто не понимает, там будет по-другому» и т.д. С яростью и рвением ты приступаешь к осуществлению своего плана. Стена вырастает перед тобой, ты долбишь её всеми подручными… Постепенно, медленно, но верно, обнаруживаешь, что стена не поддаётся, что вместо того, чтобы разрушить окружающее царство злобы и мертвечины, ты разрушаешься сам. Ты останавливаешься и впадаешь в недолгую задумчивость. Что-то ты делаешь не так, это точно. Надо изменить стратегию.
У тебя ещё много задумок и по мере расходования одних ты достаёшь из широких штанин другие. Ты должен проверить, хотя под ложечкой и на горизонте уже брезжит – посасывает странное чувство того, что не мир неправ, а ты. Стену пробить не удаётся, революция съедает собственных изобретателей, а те, кто и не помышлял о высоком, светлом и неизвестном, твои ровесники, эти пришибленные в школе существа, поднимаются в достатке и довольстве, женятся, расправляют плечи и в ус не дуют. Хе-хе, да как же это так, старина? – спрашиваешь ты у почти допитой бутылки – твоего единственного и верного товарища сегодняшним вечером. Бутылка честно молчит и поблескивает внутренностями. Так заканчивается юность, а вместе с ней и молодость.
Я познакомился с Алёной раньше юности. После школы, точнее, по её окончании я увлёкся музыкой и сочинительством. Познакомился с такими же отчаянными цыплятами как и сам. Мы тусовались, пили пиво, ходили с длинными задумчивыми волосами друг к другу через весь город, ждали ночами у подъездов. Любили тоненьких конопатых девочек и занимались спортообразной любовью на заброшенных газонах. Были несколько опорных точек, где мы, молодые революционеры, поэты и рокеры периодически собирались в большие, пахнущие подростковым потом стаи, играли песни, опять-таки пили (как без этого!), обменивались до дна всем, что обнаруживали или приобретали, и балдели от собственных великолепий.
Одно из таких мест – квартира в высоком доме на холме – называлось Кочегарка. По аналогии с известным всей стране легендарным местом в далёком городе, куда я мечтал обязательно съездить. Да и все мечтали. Вообще, мы жили в сплошных аналогиях, мы подражали, копировали и в этом было высшее счастье свободы. То, что мы при этом находились во вторичном бытии, нас не смущало, мы пока не знали самостоятельности, и речь наша наполовину состояла из слов, выражающих безответственность и псевду бытия – типа и как бы. Прекрасная пора виртуальной героики.
В Кочегарке проходили самодеятельные концерты, перформансы и выставки изобразительных наших талантов, благо квартира (по тем временам) была длинная и многокомнатная. Елена – мать двух красавиц, одна из которых была музыкантом (ударницей, то есть барабанщицей) недавно созданной и уже популярной в определённых длинноволосых кругах группы, другая же являлась верной подругой лидера этой группы. В семье Елены был ещё один ребёнок, но он тогда то ли ещё не появился на свет, то ли был так мал и незаметен, что в памяти не отпечатался. Был также муж – человек, содержащий своих девочек и зарабатывающий деньги, из-за чего его попросту никто не видел.
- Если автор его не видел – это не значит, что его не видел никто и что он никому не мешал.

Он имел пост на стройке и, видимо, не возражал против наших сборищ.
Елена всегда была увлечённой участницей и вместе с остальными младшими горячими сердцами, сомкнутая толпой юнцов, перетекала в общих потоках от одной «точки», где играла какая-нибудь «банда», к другой, где проходил какой-нибудь «перформанс» первокурсницы какого-нибудь «арха» (архитектурного института).
Официально знакомиться было не принято. Знакомились «по ходу». Но к Елене испытывалось традиционное почтение и пиетет, ведь она была старше нас в несколько с лишним раз.

- всего лишь вдвое, если быть точным.
 
Как человек откровенный и везде, где возможно, выпячивающий свой этот единственный (как потом выяснилось) достаток, я, приняв на грудь поллитру, спросил у неё, как к ней обращаться, ожидая, что она, как человек взрослый и солидный, назовёт отчество. Но она, поражавшая всех именно своим любопытством к казалось бы не должным её интересовать нашим ребячьим удальствам и тематикам, просто и даже смущённо, что больше бы подошло девочке-ровеснице, ответила: «Лена».
Ошарашенный, я удалился восвояси, не удовлетворив свой зудящий перманентный вызов в данном конкретном случае.
Но не мог я, как человек воспитанный родными матерью и отцом, обращаться к едва знакомой тётеньке, хотя её поведение практически полностью нивелировало разницу бытий, фамильярно так и даже так «сексуально». Она была красива, не спорю, она была интересна, не скрою, тусовалась со всеми на равных, но «Лена»… Я категорично попросил назвать мне её отчество, иначе вообще не буду обращаться к ней кроме как на «вы». Окончательно добила она меня своим ответом: «Да и на «вы» не стоит обращаться. Иначе обижусь. Кто я тебе? Никто. Вот и зови на «ты».
Это была из ряда вон выходящая необычность, засевшая в памяти. Как ни крути, а звать её «Лена» и «ты» я не мог, поэтому говорил «Елена» и под не особым-то страхом её обиды говорил «вы».

- Простим, как говорится, автору его художественный вымысел – поскольку на самом деле, всё было совсем не так. К моменту нашего знакомства с ним, все звали меня «тётя Лена» и на «вы» - и я это сносила кротко. Только по прошествии определённого количества лет, когда уже родилась моя внучка, я в ультимативной форме попросила своих юных друзей избавить меня от этой «тёти» - в противном случае называть тогда уж «бабой Леной». Все посмеялись и сошлись на «Елене» - и только Саша быстро стал звать просто «Лена». Вопрос о назывании на «ты» вообще не стоял. Примерно тогда же тема ампутации слова «тётя» была донесена и до нашего автора – который, кстати сказать, здесь уже не жил, а бывал наездами… Он согласился, что теперь все уже достаточно взрослые, а «тётя» - это всё детский сад  – пора отменять! Вопрос о назывании на «ты» встал ещё позже, когда я уже вовсю работала с ним и полагала, что на «ты» будет проще… Пару раз даже пили по этому поводу «на брудершафт», но он продолжал «выкать» - честно говоря, я не знала, что он придаёт такое преувеличенное, на мой взгляд, значение этим «ты» и «вы»…

Мы общались редко. Может, раз в полгода. Обид не было. В душе появился непонятный скромный человек под названием Елена.

Такие высветленные соломенные волосы, короткие, почти мальчишеские, тёмные глаза и всюду маленькая ручная видеокамера, на которую Елена снимала приглянувшиеся ей моменты наших сборищ. Тогда, в моих глазах, обладание этим чудом техники являло принадлежность к высшей касте, к касте людей, «могущих себе позволить». Елена, казалось мне, могла себе позволить общаться с детьми и снисходительно печатлеть наши альтернативные забавы.  Время показало, что я был неправ.
Рок-группа, базирующаяся в Кочегарке, быстро и широко популяризировалась. В квартире стояли динамики и ударная установка, я даже один раз присутствовал на репетиции. С соседями были проблемы, но коренные обитатели Кочегарки держались молодцом, верили в успех и т.д. Репетиции проводились в светлое время суток, вечером ребята играли на каких только могли договориться площадках – летом под многочисленным открытым небом, зимой – в открывающихся повсеместно клубах. Время было такое – бывшая государственная площадь отдавалась частным лицам. Волна капитализации накрыла население, всё, что раньше было «общим, т.е. ничейным», теперь можно было обратить в возможность зарабатывания. Грубо говоря, всё, что недавно было бесплатным, необходимо было сделать источником обогащения. Но далеко ещё не все были готовы платить. С другой стороны, все, кто обрёл права над ранее самим собой подразумевавшимся, требовали платы. В общем, много дёрганья, криков и ссор.
Рок-группа – юноши и девушка – шла в ногу со временем и удачно, пусть пока и не матерьяльно успешно, завоёвывала внимание в нарождающемся «информационном пространстве». Информация становилась «нашим всем», задействованность в её жидкоподобном потоке давала широкие и неограниченные перспективы. Ребятам помогал глава семьи – заслуженный строитель города.

- Просто строитель.

Опираясь на его широкое плечо… ну и так далее.
Я жил своим миром, как и каждый живёт своим. Я съездил автостопом в город своей мечты, вообще «проехал по России», что, по мнению классика, должен сделать каждый человек, желающий понять свою страну. И сделал это не раз. Летом я ездил, зимой сидел на всяких веществах, занимался как мог музыкой и мечтал о дальнейшем будущем. Год, два, три… сейчас и не вспомнить точное количество.
С усилением частнособственничества да и взрослением вчерашних подростков отпала псевдо-революционная бытуха, и на концерт  теперь нужно было идти за собственные деньги. С Еленой мы не виделись несколько лет. Она растила третьего ребёнка – мальчика.

- Да я ему можно сказать детство загубила, таскаясь по концертам и различным мероприятиям!

Как-то встретившись, видимо, на одном из концертов рок-группы с постепенно отходящей в прошлое приставкой «рок», где Елена была почти что участником, во всяком случае, безусловным «своим человеком», не пропускавшим ни единого мероприятия – настолько они срослись – где она выступала в роли видео-летописца группы и жила общими с группой интересами и волнениями, мы разговорились и выяснилось, что, во-первых, я написал гениальную поэму в двадцать три страницы; а во-вторых, она хорошо печатает на машинке и может мне эту гениальность отпечатать. Тогда мы в первый раз обнялись в знак дружбы, уважения и любви, «в конце-то уже концов» и «ёлки-палки».

– Ничего этого не было. Ни на каких концертах мы практически не общались – по причине того, что он был всегда в невменяемом состоянии – и тем более, не обнимались, печатать рукописи я согласилась после его телефонного звонка – с подачи, очевидно, кого-то из моих юных друзей, доложившего о моих машинописных умениях… Да и первые тексты, принесённые мне, вовсе не были двадцатитрёхстраничной поэмой… Прекрасно помню – это был такой «поток сознания», причём, сознания не совсем адекватного, что ли… Но не суть.

Я продолжал мечтать стать великим поэтом и – несмотря ни на что – рок-музыкантом, и известность среди десятка знакомых меня не беспокоила. Я организовал группу, мы даже концертировали, но ничего, кроме выбитых передних зубов, мне это не принесло. Я ходил пару раз на литературные заседания местных деятелей, но оба раза ушёл оттуда возмущённый закоснелостью и бюрократическим отношением к жизни этих людей, мнящих себя творцами. Два экземпляра гениальной поэмы, пропущенные через копирку, теперь хранились у меня в папке с аккуратными ботинковыми шнурками, ещё один – у Елены. Я уже тогда чувствовал, что двигатель своего творчества в массы из меня никакой и исподволь надеялся, что Елена зачем-то возьмёт на себя эти обязанности.

 - Интересно, каким это образом скромная домохозяйка, растившая сына – ведь так преподносит меня наш автор? - должна была стать двигателем творчества в массы?

Всегда, встречая интересного человека, проявившего ко мне внимание, я мысленно возлагаю на него эти права и потом испытываю неудовольствие от того, что он ничего не предпринимает. Я боролся с этой своей очередной инфантильностью и вот теперь мне почти что наплевать, кто, чего и где не предпринимает. Да, почти что…
И вот однажды я собрался с духом и уехал в город своей мечты.
Вот и настала юность, вот и пришла пора. Я начал жить самостоятельно. Полгода пекарил, с пропиской помогли друзья, нашёл комнату в общежитии. Пришла пора желания изменить мир и желания гореть. Я был воспламенён светлыми, взвивающимися ввысь помыслами. Страдал от одиночества, не испытывая при этом желания с кем бы то ни было общаться. Ни с кем из прошлых друзей не контактировал. О ней, о Елене, я вспоминал иногда и на душе становилось тепло. Как правильно подметил классик, город мечты выстуживал людей изнутри. Я согревался алкоголем. Летом на месяц я приезжал в прежний город, делал музыку как мог, дарил получившееся встречным приятелям и вспоминал про Елену. Позвонил ей. Мы встретились у памятника полководцу. Мы обнялись, прошлись туда-сюда по площади и расстались ещё на два года, в течение которых я усилил творческий натиск на объекты реальности, разъезжал по городам, записывал музыку как мог, пытался даже концертировать и пил и ещё всякими делами занимался. Не унимался я и, пока будет на то Божья воля, не уймусь. Кстати, вы в курсе, как отличить волю Божью от нашей собственной? Я, например, опытным путём, да и путём советов с различными мудрыми людьми, будь они в сане или без, понял, что Божья воля – это когда тебе приходится делать одно и то же, хочешь ты это делать или пытаешься отказаться от такой чести, долгое время, и ты не знаешь, зачем ты это делаешь, и нет никаких объективных причин это делать, и это даже глупо, и люди, видя, что ты идиот, отходят или отскакивают от тебя, а ты не можешь без этого, чувствуешь, что в этой ерунде и состоит смысл твоей жизни, хотя каков он, ты разглядеть не можешь, и когда ты срываешься, падаешь и готовишься погибнуть, помощь приходит неизвестно откуда – и так множество раз, и каждый раз помощь приходит с разных сторон.
И вот я не унимался. Записывал музыку и тексты. Музыку в цифре, тексты от руки. Я понял, что создан художником и что готов умереть, но не отступить от призвания.
К тому времени мы уже держали с Еленой постоянную связь посредством телефонных сообщений. Она с нежностью отозвалась о подаренной ей музыке, и это меня зацепило. Мы перешли на подобие интимного тона, я героически, как обычно, сходил с ума, что подтверждалось моими сумбурными посланиями, она порывисто называла меня чудом. Боже мой! Я так одинок, и вот Ты дал мне человека. Да какого человека – тонкого, чувствующего… и одинокого. Да, я ощущал, что она тоже одинока. Одинокие люди страстнее общительных, они глубже, они искреннее.

- Спорное утверждение. У меня есть одинокая подруга - никаких страстей, никакой глубины, и лишь одно искреннее  желание  - поскорее выйти на пенсию и уехать в родимый Нижний Тагил, где только мама, и больше – НИКОГО и НИКОГДА!
- А я тебе говорю, что твоя подруга не одинока, поскольку одиночество – это состояние души, а не жизненные обстоятельства.

Я умоляю Елену приехать. Это время прошло в чаду и угаре отчаянья и постоянного употребления различных веществ. Ясно виделся конец моей художнической такой недлинной эпопеи, я подумывал о том, чтобы удрать из страны. Но сначала нужно закончить запись музыкального альбома. Днём я ехал в студию, где препарировал свою боль и издевался над собой, одновременно уговаривая звукорежиссёра в том, что не употребляю наркотики, ибо он день ото дня, видя мои блуждающие расширенные зрачки и «девиантное поведение», ставил вопрос ребром, но я не сдавался и внаглую всё отрицал. Наглость – залог успеха в современном мире. Если хочешь чего-то добиться – иди напролом – либо достижение поставленной цели, либо человеческие отношения. Ночью накатывал непереносимый ужас, багровый ужас, паника, мне не хотелось умирать. Как было сказано выше, это время проходило в чаду, поэтому я не помню, как смог уговорить Елену приехать. Я дымился, и она приехала животворной женской водой.

Глава вторая. Ты или вы?

Она взяла подругу для страховки перед мужем. Ведь муж продолжал быть. Подруга уехала через день. Не будем касаться бытовых неурядиц, например, того, что хозяйка меблирашки, которую я тогда снимал, запретила вождение к себе кого-нибудь. Поскольку она жила в соседней комнате вместе с башкирским мужем и т.д. и т.п. Будем касаться, даже, я бы сказал, щупать то основное, ради чего затевалась повесть.
Этой зимой, то есть прошедшей, Алёна принесла мне свои распечатанные произведения. Я внимательно прочитал, что-то мне понравилось, что-то нет, и я пригласил её обсудить. Она пришла, дослушала до середины моё мнение, съела горсть успокоительных таблеток, выбросила рукопись на помойку и ушла.

- А как ты хотел? Я ждала понимания и поддержки, а получила кучу упрёков по поводу того, какая я ужасная и как сама во всех своих бедах виновата – мне разве ЭТО было нужно тогда?
- Откуда я знал, что тебе было нужно? Я говорил не про тебя, а про твой текст. Не про твои беды, а про недостатки твоего письма с моей точки зрения.
- Откуда знал?.. Но я ведь неоднократно подчёркивала: не надо расценивать это как текст, я просто хочу поделиться событиями и переживаниями своей жизни – чтобы ты лучше понял меня…


 Потом вернулась. Тем не менее, там было произведение под названием WW («Wonderful Wonder»), описывающее те двое суток, что она провела у меня в городе крысиных нор, недалёкого моря в период белых ночей. Мне этот рассказ несомненно понравился (ну ещё бы, он целиком посвящён мне, находящемуся в состоянии наркотического транса!), и теперь я попытаюсь вести этакое перекрёстное изложение тех событий, отталкиваясь от своих впечатлений и впечатлений Алёны, отразившихся в WW.
- На самом деле, моё произведение называется UU – «Uбийственный Uбилей» - а рассказ о поездке в Питер составляет лишь малую часть его…

Алёна утверждает, что ей не нравится, когда с ней разговаривают «деловым тоном», и что я тогда всё время так с ней разговаривал. Мне опять-таки лестно это слышать, поскольку никогда никто не считал меня деловым. Но можно быть по сути не деловым, а разговаривать деловым тоном. Это уже другое. Но в тот период у меня действительно было дело – я записывал интереснейшую (на мой взгляд) музыку, и сам метод её создания был абсолютно необычен. Вот тут-то и начинается эта трещина, этот постоянный разлад, касающийся Алёниных воззрений на жизнь. «Если ты занят, зачем меня позвал?» - «Дорогая моя, мне было невыносимо одиноко, я умирал от тоски, ты спасла меня!» - «Что-то по тебе незаметно».
Понимаете, мне нужно ощущать присутствие человека, своего человека – неважно, где он – далеко или близко – думающего обо мне, но чтобы он стал своим, нужна проверка на близком расстоянии, чтобы потом уже не сомневаться и всегда знать, что он – мой родной любимый человек. И такой позицией я делаю больно любимым людям, требуя от них отдачи, ничего не давая взамен. Алёне же нужен сам человек, а не схематичные размышления о человечности и человекости. Поэтому, приехав, она ожидала меня, а не отрывистых переговоров по телефону, пока я бегал по городу, по музыкальным магазинам и дорогим салонам, реализуя на практике теорию «диверсионной музыки», когда не имея нужных инструментов во владении, я заимствовал их на короткое время прямо в магазинах, на глазах у удивлённых продавцов, ставил рядом диктофон и наигрывал приходившие на ум мелодии. Тут тонкость в том, чтобы мелодии приходили в голову как раз в нужный момент – когда я добрался до магазина. Таким способом я записал барабаны, невероятное количество синтезированных звуков, маримбу, электрогитару и что-то ещё. Одновременно я записывал звуки улиц, метро, общественных заведений. Плюс уличные музыканты, наводнившие центр – самое прибыльное время – океан туристов: беловолосых, узкоглазых, желтолицых, чёрных, красных, оранжевых – белые ночи. Диктофон был большой и прятать его было трудно, а если музыканты, да и праздношатающиеся, которых я тоже записывал – ведь они входили в звуковой ряд улиц и сборищ, не так ли? – если люди его замечали, то сразу пропадала спонтанность общения, если не сказать, что многие были категорически против. Честная собственность, что вы хотите!

- Личное пространство, в которое нельзя вмешиваться.

Да, интеллектуальная недвижимость. Углерод, который я выдохнул, только мой и ничей больше! Все эти звуки и движения, мысли, нависающие над общающимися людьми, атмосферные перипетии, свойственные городу – всё сливалось в единую мистическую симфонию, воодушевляло и будоражило. Хвастовство богатых, ужас нищеты, страх, пот и кровь страсти – всё бурлило единым потоком. Я чувствовал, что это моё сладострастное прощание с городом, что я уеду отсюда вскоре, и поэтому отдавался синтетической оргии полностью без остатка.
Каково же было Алёне, не чувствовавшей этого, одной в чужом городе, вынужденной слоняться по шумным каменным улицам, толкаться в толпе разжиревших господ и стервозных дам,

– Обычные горожане…

и ждущей, когда, наконец, я соизволю сообщить, что готов с ней встретиться? В первый день они с подругой, после того, как я с утра убежал «по делам»,

- Враньё! Никуда он не убегал, а дрых под наркотой до шести часов вечера!!!

а они не решились оставаться в квартире, позавтракали в рок-кафе, увидели афишу, зовущую на праздник пива и поехали туда, на острова, на стадион. Атмосферные перипетии, о которых они только слышали,

-  Автору, видимо, приятно выставлять себя этаким бывалым питерцем, а нас – наивными дурочками, но я была в Питере уже раз десятый, а подруга моя и того больше! – так что о перипетиях мы знали точно не понаслышке!

 дали о себе знать на всю катушку, и день, начинавшийся жарко и ослепительно, превратился в злобного мрачного ветродуя с писклявым дождём, нервировавшим своими то усилениями, то пропаданиями. Мои не ожидавшие подвоха девочки, одетые по-летнему легкомысленно, продрогли насквозь. Не помогли и фанатские шарфики, а пиво… понимаете, да?
В этом и состоит основная проблема туристов – они ни хрена не вкуривают! Человек, отъехавший от дома и привычного уклада, если он не в рабочую командировку едет, тупеет, теряет самостоятельность и проницательность.

- Настолько спорно, что не буду даже спорить.

Ё-моё, я хотел, чтобы Алёна подышала городом и белыми ночами, чтобы она увидела эту метафизическую мистику, чтобы возликовала вместе со мной, воодушевилась, а вместо этого она открыла для себя, по её словам, город неудачников и самоубийц. Так ведь открыла же! Открыла что-то новое, пускай и не такое приятное, как розовое мороженое в шоколадной обёртке, пускай и не мою пресловутую «мистику», но открыла!

- Терпеть не могу мороженое…

Но бывает так, что ничего не нужно – ни нового, ни старого. Примерно в таком состоянии я встретил их в условленном месте вечером. Мы по ходу перекусили, я показал им креативное фантасмагоричное бирюзово-грозное небо над площадью, но им было не до того, они хотели спать. «Никаких спаньёв, - взвился я, - у меня запланирована прогулка по белым ночам, я полностью перехожу в ваше распоряжение». Поздно, мой мальчик, издёрганность и гипер-нервозность, свойственная обитателям города, была им чужда.

- Ну уж зато потом мой мальчик изрядно потрудился над тем, чтобы довести меня и до  издёрганности и до гипер-нервозности! Так что всё по-питерски…

Они устали и завалились.

- Неправда! А кто возил нас на Финский залив? Или это тоже выветрилось из наркотической памяти?!

Тогда я тоже решил никуда не ходить, взял гитару и принялся наигрывать зарисовки в диктофон.

- Как мило! Значит, эти несмолкаемые ночные вопли, дикий ор, грохот и бешеное бряканье по струнам в ночь-полночь  назывались «наигрывать зарисовки в диктофон»?

Подруга Алёны похрапывала. Алёна слабо сопротивлялась. «Ничего, - отмахивался я, - хочешь спать – заснёшь».
- До сих пор иной раз мечтаю ну просто в качестве эксперимента попробовать провернуть какое-нибудь подобное издевательство над ним – когда ОН устал и хочет спать! Но видимо не настолько безжалостна, мстительна и эгоистична для этого…

Я поймал себя на том, что назвал её на «ты».

Тут по телевизору я услышал, как всякие люди, психологи, социологи, люди наполовину гуманитарии, наполовину технари, обсуждавшие феномен «женской логики», высказывались на тему того, что мужчинам в определённых ситуациях, как и женщинам, свойственно мыслить «по-женски», и что логика зависит не от принадлежности к полу, а от обстоятельств; и что вот Чехов, например, владел способностью «мыслить по-женски», и что в его произведениях присутствует переизбыточная увлечённость деталями, что, по мнению нескольких собравшихся, напрямую указывало на его «женскую» личность. Не знаю, какой логикой в данном случае пользовались собравшиеся, но точно знаю, что из деталей, собственно, целое и состоит. А большое – из мелочей. А Любовь определениям не поддаётся. И вообще говорить что-либо бессмысленно. Работать надо, понимаешь! Пахать!

Да, анализировать Любовь бессмысленно. Ею надо жить. В любви всё состоит из деталей и мелочей. В любви, с которой меня познакомила Алёна. Как вы помните, вначале я звал её на «вы». И вот, приехав, она опять подняла вопрос на поверхность – либо на «ты», либо она за все 54 часа пребывания не проронит ни слова. Тогда я в первый раз испугался. Испугался, что что-то может отпасть в наших дружеских отношениях, как кусочек от статуи. Она настаивала страстно и искренне, она была возмущена. Я поддался. Но, извините меня, «ты» говорят человеку близкому, «вы» - это официозная дань уважения, когда твоя витрина смотрит в глаза его витрине, а «ты» - тем более, между мужчиной и женщиной – свидетельство того, что им витрины не нужны.
Посмотрите на англо-саксов. Их «you» - это «вы» и никак по-другому. Раньше у них было «thai» - аналог нашего «ты»,

- на самом деле, это слово «thou» (говорю, как человек, окончивший в своё время иняз).

но затем оно ушло. У них сплошная витрина. У них всё официально, дистанциировано. Посмотрите на французов – то же самое.

- Вообще-то, у французов существуют обе формы – и «ты» (toi), и «вы»(vous)!

 Взгляните на американцев – их «you» - это нечто аморфное, у них вообще существенно только «I am».

- У нашего автора собственные теории, а вообще, в английском языке вопрос о «ты» и «вы» имеет свой способ решения – «называть по первому имени» - это и значит быть на «ты». «Зовите меня просто Боб», - по сути означает «зовите меня на «ты».

Теперь на наших посмотрите – через две минуты после знакомства они уже «тыкают» друг другу. Некрасиво как-то. Хотя просто.
Поскольку я облекаю всё в слова – предметы, краски, звуки, мысли, чувства и т.д. – то у меня выработалось живое отношение к речи. Степень сближения или отдаления также находит своё выражение в речевых оборотах. Я был не готов перейти на «ты», я очень часто бываю не готов, Алёна взяла инициативу в свои руки, женским своим чутьём что-то, что вряд ли она сможет отлить в словесную форму (да и ни к чему), уловив и таким, казалось бы, незаметным движением переведя отношения в другое русло. Я и хотел и боялся этого. Кто у нас в этой ситуации был формальным мужчиной, а кто формальной женщиной? Форма – удел человека. Жизнь живее самого живого.
Но долго ещё, очень долго я боролся с чем-то, прежде чем обратиться к Алёне (тогда ещё Елене) – и то не всегда мне удавалось это пошловатое «ты».

- Устала уже оспаривать весь этот бред, воспринимаемый мною почти как обвинение в том, что я, настаивая на «ты», чуть ли не затащила тем самым бедного мальчика в постель! Для меня «ты» - лишь свидетельство просто дружеских отношений – не более того. И поверьте, я на «ты» со многими представителями мужского пола, с которыми не спала и не собираюсь! И нет в том для меня ничего такого-разэтакого, особенного, а тем более – пошловатого! «Пустое вы сердечным ты она, обмолвясь, заменила…» Сердечным – а не пошловатым!

Теперь с именами. Как-то она вдруг сказала резко: «Не называй меня Елена!» Ничего себе! Я опять испугался.

- А чего пугаться? Просто для меня «Елена» звучит как «Йелена» - ну и раздражает эта «и краткая» – вот и всё.

К тому времени я уже легко пугался и чем дальше длились наши отношения, тем легче ей было меня испугать. «А как же, извини, пожалуйста, тебя называть?» - «Алёна.» Почему? Об этом потом. Я забежал вперёд.

- Заметим, что больше возвращения к этой теме не будет…


И вот я говорю ей – «Спи». Она неловко сворачивается калачиком. Постели две – на одной подруга, на другой – она. Я поэтому и взялся за гитару, чтобы взять тайм-аут для размышлений. Что делать? Может, пойти гулять одному? Нет, это будет слишком! Я же должен уделять им внимание, пускай даже спящим.

- А, ну теперь хотя бы понятно, с чего был весь этот шум и гам, не дававший спать – таким образом нам, оказывается, уделялось внимание!

 Да и спать охота! Ну, к подруге я точно не пойду. И лёг сзади Алёны, тогда ещё Елены.

- Нет, это невыносимо! Само собой, я лежала на кровати вместе с подругой, а вторая кровать оставалась свободна. Но нашему герою было не до сна -  у него «творческий процесс», понимаешь, шёл! А потом часа в четыре утра он свалил, наконец, но не успела я уснуть, как опять вернулся, лёг на свободную – я подчёркиваю – свободную! кровать и в приказном тоне велел мне ложиться рядом с ним! А когда я попробовала возражать, разорался опять – а у меня к утру уже не было сил для борьбы и сопротивления!

 Положил руку ей на талию – в такой ситуации мы над собой не властны. Другую подсунул под неё. И вдруг она завибрировала всем телом. «Чего вы дрожите?» - «Не говори мне вы!» - «Ну ладно-ладно, успокойся…» Алёна, теперь уже Алёна, так описывает эту ситуацию: «Он обнял меня, но всё было в рамках приличий, запретных зон он не касался…» Ох уж это её гениальное многоточие! Ох уж эти мои восклицательные знаки! Ох уж эти подводные знаки препинания! Она продолжала трястись и лежала, как лежала. Ох уж эта первая близость! Я отвернулся, прислонился спиной к её спине и вскоре задал храпацкого.

- Это уже слишком даже для художественного вымысла! Он так настырно твердил одно и то же, так настаивал, а я так устала, и ещё я боялась, что он опять разорётся в полный голос и разбудит Олю, что наконец легла с ним. Это было так страшно... нет, в том смысле, что у меня ведь и вправду очень давно ничего такого... а он же мужчина всё-таки... и действительно очень мне нравится именно в этом смысле... несмотря на все его закидоны ужасные, которые бесят... нет, ну понятно же всё!.. В общем, я предусмотрительно лежала к нему спиной, но всё равно меня так трясло... ну что там говорить, в общем… К тому же, как-то совершенно ясно  было, что он меня позвал... ну не для секса, точно, ничего такого, эротического... это бы я почувствовала, опять же не смогла бы и теперь объяснить, а для чего тогда: то ли он что-то там В СЕБЕ проверял, совершенно не заботясь, каково МНЕ-то при этом! То ли просто ему хотелось... ну не знаю... того, что называют "простым человеческим теплом", потому что он такой очень одинокий по сути, не знаю, что там у него за друзья, но он сам говорил, что в Питере не бывает друзей, здесь все сами по себе... Ну и вот, может, ему как-то там одиноко... и холодно, а тут рядом некая тёплая условная человекоединица и можно просто прижаться и уснуть, согревшись рядом с кем-то... Наверно, что-то такое есть, а может и Фрейдик всё же где-то повалялся, а может, и нет, может, ему в своё время какого-нибудь материнского тепла не хватило, только вот я ему не мамочка – точно! Ну, в общем, всё это, наверное, можно понять, но подобные испытания никак не для меня!!! При этом он как-то там ещё меня уговаривал "потерпеть" (что я, интересно, должна была терпеть?!?!), это, наверное, потому , что я никак не могла перестать дрожать (он всё спрашивал: "Вам холодно?" ага, "холодно" мне, блин! и что-то там рассказывал про свою интимную жизнь, которой якобы тоже у него "давно не было" (ну уж точно не так давно, как у меня!), и про то, что все женщины ему надоедают через неделю или раньше ("как вы думаете, а по-другому бывает?") - в общем, "веселье" сплошное... Несколько раз я пыталась уйти обратно на другую кровать, но он держал очень крепко - бесполезно было трепыхаться - не драться же с ним! И при этом, повторюсь, никакой эротики, ничего такого, даже обнимал меня всё время вроде мёртвой хваткой, но вполне целомудренно: ни разу не выше, не ниже "положенного". (Обратите внимание – никаких гениальных многоточий!)
В общем, всё это теперь и забавно, может, а тогда - ну такая мука! Ужасно просто... Потом я, наконец, смирилась и перестала дёргаться, а он обвил меня своими длиннющими конечностями…и уснул. В принципе, всё равно было приятно вот так лежать, когда тебя обнимают, и дышат так тепло в затылок - ведь и ЭТОГО у меня тоже не было сто лет! я вообще не помню, как даже просто СПАТЬ с кем-то... и голова моя лежит на его руке, а это куда удобнее, чем вообще без подушки... короче, тут я даже расслабилась, перестала трястись и чуть-чуть задремала, но совсем немножко, не более получаса или даже меньше...

Потом я опять не помню. Но проснулся, когда уже подруга уехала.

- Проснулся уже опять ближе к вечеру, а мы ОБЕ ушли с утра…

Вскочив и ополоснув голову, я направился в распахнутое голубое пространство города, а Алёна, тогда ещё Елена, невыспавшаяся и недовольная, побрела завтракать.
Потом, как она пишет об этом в WW,

- Ещё раз напоминаю – моя повесть называется UU.
она, обессиленная таким неказистым первым днём, бродила по центру и ждала, когда я дам о себе знать. Она проходила «вдоль рек и прочих каналов Грибоедова», видела многочисленные прогулочные пароходики, но не может она жить в одиночку! И если бы рядом был я, то, по её словам, она с радостью разделила бы со мной катание на них, но меня не было.

- На пароходик я как раз зашла, чтобы как-то скоротать время – однако, он просто не поехал никуда, поскольку народ не собрался.

Я в это время опухшими связками орал в студии дурные песни и экстатировал от ощущения новизны. Я был счастлив. Ведь она приехала! Она здесь, она думает обо мне. Я был счастлив.

- Он в это время как раз мотался по музыкальным магазинам, напрочь забыв обо мне. Впрочем, когда я пожаловалась по телефону на одиночество, нехотя предложил к нему присоединиться. Я отказалась по причине усталости, за что была снова послана на самотёк…

Не прошло и пяти часов, как мы встретились и пошли домой.

- Не прошло и пяти часов, как он позвонил – я как раз боролась со сном на никуда не плывущем кораблике –  сообщил, что он уже дома, и любезно предложил и мне туда идти, по дороге купив того-то и того-то в плане еды…

 Времени оставалось всё меньше, а я не показал ей город, свой город, любимый и ненавистный. Мы попили чаю и вышли снова. Мы взялись за руки, а чтобы была цель прогулке, я созвонился с одним человеком, Колей, с просьбой обменять его «матерьял» на мои пятьсот рублей.

- Он сказал, что теперь весь вечер мы проведём дома в приятной беседе, но поскольку зелье его кончилось, а без этого он не мог, он и позвонил «человеку Коле», а потом позвал меня ехать вместе с ним. Я подумала: «Чёрт с ними, с усталостью и недосыпом – надо же, наконец, посмотреть эти треклятые белые ночи!» - и согласилась.

 Мы шли вдоль вечереющих «рек и прочих каналов», мы сидели на крутящихся стульчиках на отреставрированной музееподобной улочке, Алёну спрятали за угол, чтобы «в случае чего», я успешно совершил бартер с Колей, и мы пошли обратно. Я тогда не пил, и готовясь к завершительной фазе дня, уговаривал её напиться, ну или хотя бы просто выпить литра полтора пива. Но она не хотела в одиночку! Ох уж эта мне русская соборность!

- Тогда как раз пила – уговорил!

Русских можно любить за их способность любить и чувствовать, но их можно презирать за робость и пугливость.

- Ну-ну, чтобы пить водку из горлА в одиночку – разумеется, нужны беспримерная смелость и отвага! И кстати, как раз в этом смысле русских в робости и пугливости точно не упрекнёшь! Чего-чего, а бухают они отчаянно!

 Русские – они безоглядно кидаются в пропасть и летят потом долго, всё время оглядываясь. Не все, конечно, но Алёна в том числе. Она же пишет в WW,
– UU!

 что я был всё время не- вме-няем. Поверю ей на слово, хотя записанный той порой альбом люблю любовью особенной.
Потом я покурил Колины «матерьялы», Алёна отказалась – и опять забытьё… хотя нет, я звал её записывать голоса птиц на рассвете, но она предпочла поспать, как она выражается, «впервые за 50 часов».

- Пожар (творческий, а совсем не тот, которого мне хотелось) разгорался всё сильнее... Он опять бегал, носился по комнате, без конца очень громко что-то записывал, орал, переписывал, бренчал на гитаре, что-то пел - тоже, конечно, во весь голос …- короче, спать мне не давал в полный рост, точно так же, как в прошлую ночь...
А ещё до этого он говорил, что пойдёт снова на улицу, где-то в четыре часа "записывать пение птиц", как он выразился, кажется, в Михайловском саду, что ли... И что снова возьмёт меня с собой. На что я сказала, что вряд ли буду в состоянии, но он это, по-видимому, как всегда, пропустил мимо ушей... Поскольку когда он вроде бы чуток затих, и я чуть не уснула, тут же из моего хлипкого полусна меня выдернул его опять же супербодрый голос: "Елена! Вставайте! Уже четыре - пойдёмте!"
И вот тут я уже разозлилась по-настоящему! Я торжественно встала (на каком-то автопилоте, поскольку меня шатало натурально) и …произнесла следующую пламенную речь:
"Серёжа, - сказала я на бешеном взводе и вообще на какой-то грани, лежащей между здравым смыслом и безумием, - ты знаешь, говорят, в застенках НКВД людей подвергали такой особо изощрённой пытке. Их не били, не истязали, к ним даже не прикасались - им просто не давали спать: сутки, другие, третьи... Говорят, уже на третьи сутки люди или сходили с ума или готовы были убить практически любого! Так вот, учитывая, что я не сплю уже четвёртые сутки, позволь мне заявить тебе следующее: если ты от меня сейчас же не отстанешь - я тебя попросту убью!!!"
Он испугался, бедняга, забормотал: "Я всё понял, я всё понял, извините..." - и умчался, укрыв меня дополнительным покрывалом - типа заботу проявил, хотя в том не было никакой нужды...
...Уснуть до его прихода я опять не успела... Уже даже и не мечтала, собственно... Он пришёл и объявил, что ляжет со мной. Но тут я уже почему-то заранее знала, что это опять будет ПРОСТО ТАК - и ни во что не выльется. Так оно и вышло. Только в этот раз было совсем неудобно лежать, потому что он быстро заснул, а во сне человек, не привыкший спать не один, себя не контролирует... Поэтому он как-то так постепенно вытеснил меня с моего края, лежать стало совсем негде - и я встала... Было опять страшно рано, уснуть на другой кровати можно было и не пытаться - бесполезно, зато у меня уже сегодня был самолёт, а значит, мучиться осталось совсем немного...

Я тогда удачно пукнул в диктофон, он вошёл в саунд-трек к одной из песен, органично вписавшись после строчки «меня обвяжут липкой лентою звонкой». Утром, часа в три пополудни, у меня не хватило сил подняться с кровати,

 - Это было в девять утра - и он всё-таки чудом поднялся – надо было закрыть за мной дверь.

 чтобы проводить её до дверей. Она уехала и подъезжая к аэропорту

- сразу, как только вышла из его подъезда…

послала мне отчаянно смелое сообщение: «Жаль, что ты меня не трахнул!» Я считаю его официальным признанием в любви и с этого момента отношусь к нашим отношениям по-другому. Я опять пассивен, безынициативен, ну да что поделать. Я понятия не имею, что такое «работа». Написал вот тринадцать страниц за два дня и не знаю, хорошо это или плохо.

Глава третья. Алёка Алёка в светлоте потока

Вот прошло ещё полдня, а я написал только строчку. Вчера обменивались с Алёной сообщениями:
- «Алёша, как ты сегодни?»
- «Никак», - (так она мне отвечает в течение трёх дней после последнего расставания.)
- «Муж не ругался по поводу бритвы?» - (я побрился его станком перед уходом.)
- «Ты пойдёшь сегодня со мной в «2Ку» поздравлять Сашу с д.р.?» - («2Ку» - это тут такой клубешник, где Саша – лидер той самой группы – работает арт-директором.)
- «Я сейчас за городом. Приеду завтра вечером».
- «А встретить меня хотя бы придёшь?» - (она не верит, что я говорю правду)

- Как можно верить человеку, который всё время врёт?

- «Как я приду, если меня нет в городе? Я работаю над новой повестью, потому что художник».
- «Иди ты знаешь куда?..»
- «За дровами промокшими сейчас пойду», - (вот что называется и пообщались.)
Хотя было и продолжение:
- «Понятно, не нужна я тебе».
- «Нет, просто я за водой ходил, а телефон дома оставил».
В общем, грустно, уныло и скучно. Нету ангела.
А тогда я приехал в город, расставшись с белыми ночами и голубизной предыдущего. Я бродяжничал и устал от этого. Никого не было во всём мире. Сел в поезд и поехал к матери. Не было больше никого во всём мире. Приехал в суровый край уже зимой и первые несколько месяцев боялся выйти из дому – «что здесь делают эти люди?» - да и зима была с непривычки больно морозной.
Но за время бродяжничества я написал несколько сот страниц и аккуратно высылал их Елене. И вот, сидя перед телевизором, не понимая, как жить дальше, я стал звонить Елене, тогда ещё Елене – ведь теперь мы находились в рамках одного города – просить её печатать побыстрее – теперь она освоила компьютер – мы стали встречаться «по делу», она согласилась стать моим «секретарём». Через глобальную сеть мы разыскивали адреса издательств, журналов и прочих лит.редакций, рассылали им наши тексты, и однажды, едучи в трамвае, она сказала: «Если ты ещё раз назовёшь меня на «вы» - я вообще ничего делать для тебя не буду!» Это подействовало мгновенно. Молниеносная мысль пронеслась по телу,

- мысль по телу – неплохо!

 мысль о том, что всему в этом мире есть начало и у всего в этом мире есть конец.
 
- Если б я знала, что простой переход на дружеское «ты» означает для нашего героя конец мира – да чёрт с ним, стала бы я так уж настаивать?

«Хорошо, - ответил я, - были мы небесными супругами, а теперь стали земными любовниками». Она не стала вникать в смысл очередной «невменяемой фразы», я соскочил на ближайшей остановке и побежал на почту – отправлять рукопись на конкурс срочной бандеролью.
- «Я бы выпила вместе с вами пива», - проговорила она мне, выходящему из трамвая. Я застыл с поднятой ногой.
- «Хорошо, давай выпьем».
- «А как же конкурс?»
- «Завтра пошлю».
- «Это будет нерационально. Завтра можем не успеть».
- «Хорошо, тогда я побежал».
- «Давай».

- Ограничусь сухим перечислением фактов:
1. мне было предложено заняться его рукописями для отправки их на конкурс;
2. я согласилась без всякого желания, поскольку то был мой д.р., на который у меня были совсем другие планы;
3. в знак благодарности за работу он (не я!) сказал, что, дескать, проставляется и всё такое… Хотя проставляться, разумеется, потом пришлось мне – но это уже детали…

Мы пили потом. Однажды долго ходили по городу. «Я и не знала, что кто-то ещё не любит ездить на транспорте». – «Никто не любит ездить на транспорте. Просто одни не любят, но ездят – по необходимости, а другие не любят и не ездят». Как видите, мы никуда не спешили. Алёна, тогда ещё Елена,

- Уже Алёна. Алёной он по обоюдному согласию стал звать меня сразу после своего возвращения из Питера.

работала каждый день, кроме выходных, в одном из архивов ЗАГС (и сейчас работает) уборщицей – по часу в день. Площадь мытья была небольшой, если не считать самого архива – раз в два месяца – по четыре часа, взяв в подручные младшую дочь (барабанщицу), и окон – весной и осенью – часа три.

- Об этом можно было бы и вообще не писать…

Я приходил ко времени окончания её работы, и мы шли через весь город по направлению к её дому. В квартире днём никого не было, кроме кошки Кристины – семнадцатилетней рыжеволосой красавицы – в одночасье ослепшей и проводившей теперь большую часть времени около двухкамерной миски в ожидании вкусняшек. Подросток сын ещё не вернулся из школы и балетного кружка, муж теперь работал директором завода бетоноконструкций в трёх тысячах километров отсюда. Вкусняшек красавице Кристине не давали, беспокоясь о её старческом слабом пищеводе и пищевыводе – все вкусняшки доставались людям – теперь я был «основным человеком», вокруг которого Алёна выстраивала своё существование. Полдня занимала «работа» - подготовка к ней, пешее до неё добирание, возвращение с неё, а вторые полдня Алёна посвящала мне и всему, что было со мной связано. Не буквально так, но в принципе верно.
Я потихоньку нашёл себе непыльную работу сторожем.
Алёна не стеснялась тратить на меня деньги.

 - Лихо! По-моему, стесняться должен тот, на кого тратят!
Деньги, потраченные на выпивку – это деньги, брошенные на ветер страсти.

- Да, для тех, кто не способен на страсть без выпивки!

Я пил безразмерно, соответственно, Алёна тратила всё больше. Пьянство, как и любой спорт, ставит перед собой задачи – «выше, дальше, больше» - до определённого этапа. Как и у любого человека, ставящего перед собой такие задачи, постепенно у меня начались проблемы со здоровьем. Алёна, обеспокоенная этим, начала урезать субсидии. Я обижался. Она проницательно интересовалась, ради чего эта наша любовь – ради выпивки или ради человека? «Да нет, всё нормально, - уверял я её, - словами делу не поможешь». – «Не знаю, о чём вы говорите, но это прекрасно», - говорила она. Мы обнимались и бухались в кровать. Мы любили друг друга во всех возможных временных пространствах – пока не было никого в квартире. Когда погода потеплела, мы гуляли по ночам, ждя, пока сын не уснёт. Утром она будила меня в шесть часов – пока не просыпался сын – и я героически, с похмелья, пешкодралил на работу. Я мог попросить у неё денег «на тачку», когда идти было совсем невмоготу. Мы продолжали работать с и над текстами, завязывалась даже переписка с издателями. Мы шерстили списки, которые могли достать, и рассылали стихи, повести и рассказы. Из полусотни перебранных изданий в среднем одно отвечало конечным согласием разместить наше творчество.

 - Расставлю «точки над и» - НАШИМ автор называет только ЕГО творчество, я лишь набираю текст, но поскольку из-за этого НАШЕ шли баталии не менее страстные, чем по поводу «ты» и «вы» - я смирилась: пусть будет НАШЕ, если ему так угодно. Видимо, у человека вообще некое гипертрофированно трепетное отношение к местоимениям – что поделаешь…

 «Лёд тронулся, господа присяжные заседатели!» - мы хлопали в ладоши и отмечали событие выпивкой и нежностью. Нежность, сходство взглядов на определённые вещи, секс, совместная работа – те основы, которые нас связывали всё больше.

- А как же тогда: «Любовь определениям не поддаётся»? И ещё: «анализировать Любовь бессмысленно»?..

Я устроился на удобную работу – минимум общения с себеподобными и возможность писать. Я писал и приносил Алёне всё новые стопочки. Лето – традиционную пору отгулов северного народа – я провёл в городе, ища возможность снять жильё. Алёна уезжала с семьёй в круиз, откуда писала мне пылкие послания, я отвечал.

- Гораздо менее пылкими.

Даже дневная разлука казалась ей «катастрофической», она боялась не успеть, каждая встреча была последней.

 - Мне и сейчас так кажется – а как иначе?! 

Она боялась, что я её «брошу» - из-за разницы возрастов, из-за того, что не доверяла мне, она утверждала, что сама никогда никого не бросала, что все её «бывшие» бросали её. Но я чувствовал, что бояться нечего, что мы крепко повязаны и не собирался эти «вязки» разрывать. Всё, что мне было нужно – это возможность творчества. Для творчества нужно одиночество. Его у меня было в достатке.
Как-то Алёна вместе с группой поехала в соседний город, где должен был быть концерт. Ни с того ни с сего она стала слать сообщения, что скучает (хотя мы виделись накануне), что боится и не хочет меня терять. Чтобы успокоить её, я послал ей искреннюю лирическую строчку, выведенную в названии этой главы. По её словам, она «задохнулась от счастья». Елена – это генетическая память мифа. Алёна – это зелёный, ещё смолистый листок тополя. Алёка – это нежный цветок колокольчика. Алёша – это мягкое, родное и шуршащее. Лексевна – производное усыхающей реальности. Сидит мозг внутри головы и твердит – «всё нормально, всё по-прежнему», а женственная интуиция выщупывает развитие своим, недоступным твердокаменному мозгу, чередом. Нам бы и хотелось остановить мгновение и поселиться в нём навечно, но… если бы мы могли это сделать… Я спросил её: «Как думаешь – долго ли продлятся наши отношения?» - и она сказала: «Я думаю, это не от нас зависит». Моя любимая, тёплая и мягкая подруга, если бы мы в жизни были так же умны, как в наших рассуждениях, мы были бы сами счастливы и безостановочно плодили счастье в других. Ты разбудила во мне счастье, верю, что и я не зря черкнул по твоему горизонту, но, моя хорошая, мы только люди, совсем не боги, поэтому подчиняемся не своим убеждениям, а чему-то другому, что можем только почувствовать, но никогда не поймём. Мой добрый и светлый ангел, постарайся понять меня, как и я стараюсь понять тебя – мы можем жить только так, как можем, сломать свою природу не в наших силах и для всего в этом мире есть отведённое время.
Заканчивается один оборот и начинается другой. После бури – затишье и чистота. После чистоты опять загрязнение. «Что бы ни случилось, я всегда буду любить тебя». Так вот о чём пел Саша в той песне. Такие простые слова, но только сейчас я их понял. Обещание на рассвете, обещание в полдень, обещание в грозу и в тихую ночь – «буду любить тебя». А как ты будешь любить? – Не знаю, но верю.

Глава четвёртая. КК

Мы дружили с Серёгой с той самой поры, когда я впервые посетил Кочегарку. Сколько лет прошло? Я пробовал посчитать. Двадцать? Нет, это уж как-то слишком. Жил себе, жил, горел, любил, страдал и был счастлив музыкой. Руки, вернее, мозги опять зачесались. Пора было делать новый матерьял. Два года я не брал в руки, точнее, в мозги, а тут вдруг нашло. Я лежал в охраняемом мною здании и ещё не спал. По батареям зашуршал тёплый дух. Я вдруг ясно ощутил – музыка потока. На следующий день позвонил Сергею, игравшему в той самой группе. Объяснил ему идею – Серёга согласился. Мы приступили к работе вдвоём, у него дома, где стояло крепенькое старинное пианино. Нужен был ещё один человек. Его я остановил на улице и предложил посотрудничать. Он согласился. В течение следующего полугода мы собирались раз в неделю у Серёги и записывали матерьял.
С Алёной мы продолжали работать над текстами и рассылать их. Теперь мы немного засветились в глобальной сети и изредка получали предложения участвовать в конкурсах и литературных виртуальных выставках. В идеале здорово бы было зарабатывать. Но денег никто не предлагал. Более того - предлагали печататься за свои. Мы с возмущением отвергали такие инсинуации. Мир изменился, и теперь доказывать что-либо можно только самому себе, поскольку остальным наплевать на всё вокруг, кроме самих себя. И значит, чтобы доказать себе, что ты – художник, нужно заплатить. Смешно: художников расплодилось – куда ни плюнь.
Опять пришла зима. Кочегарка остепенилась в обыкновенную квартиру. Группа искала пути к зрителю, которого теперь нужно было направлять диктаторской рукой, вдалбливать и навязывать – иначе зритель, т.е. слушатель мог не различить, где музыка, а где ерунда. Тоталитарная система вышла из рамок государственности и вошла в границы сознания – массовая культура, где слушатель или зритель воспринимается как бессловесный и бездумный винтик машины достижения успеха властных и тщеславных творцов. Свобода выбора держится на навязывании. Человек не знает, что ему выбрать, потому что не знает, зачем ему это. Пока он находится в этой прострации, ему навязывают что-нибудь, убеждая, для чего это ему нужно. Всё дело в таланте уговорить. Раньше это называлось – «заговаривать зубы».

- Всё это замечательно, но - боже мой – когда и где было иначе?! Прежде сознанием масс манипулировали с помощью идеологии, теперь – с помощью денег – и что? Но ведь всегда были, есть и будут люди, у которых своя голова на плечах и сознанием которых манипулировать не-воз-мож-но! Или эту исключительность автор приписывает только себе?

Мы похожи с Алёной тем, что по натуре оба – люди слабые и мягкие, не терпящие жёсткости и «наездов». Она, к примеру, теряется и впадает в ступор, если с ней грубо разговаривают, затихает и всхлипывает. Эта черта, с которой успешно борются современные проповедники феминизации и стервозности, зовётся робостью и скромностью, природной скромностью, свойственной русским людям вообще и женщинам в частности. Но бывают моменты, когда Алёна проявляет недюжинное упрямство – в наших отношениях оно проявлялось в те моменты, когда ей казалось, что я собираюсь сесть ей на шею. Я же проявляю упрямство тогда, когда чувствую, что мне пытаются что-либо навязать. Поскольку наш мир превратился в сплошное навязывание, то я превратился в тотальное параноидальное «нет». Я стал пуглив и болезненно чувствителен, часто не по делу. А в ней вместе со страстью стало вызревать презрение ко мне, как к несамостоятельному человеку. Мне было неприятно (да и кому понравится) это презрение, но вошедшее в привычку состояние иждивенца, за которого всегда платят, вуалировало и искажало реальность. Однажды Алёна повела меня в магазин и накупила одежды на несколько тысяч, а потом сказала, что хотела посмотреть, до каких пределов распространяется моя бессовестность, и выяснила, что пределов у неё нет. Противоречиво, не правда ли?

- Непротиворечиво. Я ничего подобного не говорила, а вещи были куплены для Москвы – не в рванье же было туда ехать – он же в каких-то салонах намеревался там вращаться!

Но это и есть жизнь. Поэтому я сохранял невозмутимый внешний вид.
Начались упрёки. Упрёки – это начало конца. Мы встречались и сразу после приветствия – поцелуев рук и щёк – начинали препираться. Мы уже не могли общаться иначе, кроме как противопоставляя то, что говорил собеседник, тому, что ты сам хочешь сказать. Причём, противопоставления выносились за скобки и кавычки сказанного, становились априорными. Встречаясь, мы загодя вставали в воинственную позу, и ничего не могли с этим поделать. Нас начала засасывать неизбежность разрыва. Я всё время требовал выпивки, того, сего, и Алёне это, естественно, было неприятно. Я, со своей стороны, старался не увлекаться спорами, поскольку они были пустыми, и не впадать в раздражение. Я улыбался из последних сил и пропускал обидные слова мимо ушей. Мы могли идти по улице и разговаривать, а потом вдруг я не выдерживал, разворачивался и уходил. Так же могла себя повести и Алёна. Я мог догнать её, мы договаривались не ругаться, и на короткое время воцарялось затишье. А мог и не догонять, садился в автобус и ехал в пригород, где о ту пору снимал комнату.
Мы мучили друг друга. Зачем же тогда мы продолжали общаться? Потому что не могли друг без друга. В разные разы причины нашей совместности находились разные, придуманные или практические – но мы скучали в разлуке и терзались вместе.
«К чёрту разницу лет, - твердил я себе, - я хочу отдать ей всё своё тепло, раз ничем другим не могу её отблагодарить». После очередного разрыва я думал: «Так, это всё. Ну что ж, подобьём итоги – мы больше не общаемся, и она, не умеющая отделять работы от личных отношений, не будет больше мне помогать и печатать тексты. Может, в этом всё дело? Может, я обманываю сам себя и исподволь общаюсь с ней только из-за текстов? Это мерзко. Предложу ей больше не работать, а только дружить». В другой раз я, наоборот, хотел предложить ей прекратить общение вне работы. Но я понимал, что это станет творческим самоубийством, ибо она обидится и назло не станет ничего делать. Я надеялся, что сама работа, сами эти тексты, добавляют в её одинокую жизнь новые краски. Обманывал ли я себя или не обманывал – в этом я не разобрался и уж никогда не разберусь. Потому что нет ничего проще, как по прошествии всех бурь и отношений навесить официальный ярлык – «это было так-то» - ведь события эти тебе ничем уже не грозят. Нет, ребята, как-то это неправильно. Я не знаю, что было, но знаю, что я хотел её, а она хотела меня.
«Мне нужен ты, а не твои демагогии», - так она мне говорила. Она была ненасытна и требовала «натуры».

- Вот только не надо делать из меня эротоманку с бешенством матки, ладно?

Мне же нужен был свет. Это, конечно, демагогия,

- Конечно, демагогия!

 но так и есть. Свет и тепло.

- Наркота и бухло, если точнее – уж простите за правду. Мои главные и основные соперники.

Один раз я не выдержал и наорал на неё, когда ей не понравилось, как я подстригся,

- Мне не понравилось, что выяснив, что терпеть не могу, когда стригутся наголо –  именно это и сделал – даже не предупредив! Мне не понравилось отношение ко мне!

 и она стала меня выгонять. Я стучал ладонью по поверхности пола и орал ей, что я не кукла, которой можно вертеть. Она по обыкновению впала в ступор и заплакала. Так проходила зима.
Отношения стали обыденны, краски немного поблёкли, страстность выровнялась.

- Самый дурацкий и спорный тезис из всех, что здесь были. Убедительная просьба к автору – говорите только за себя!

Она замечала это, но не замечала того, что это естественное течение вещей.

- Протестую!

Она обвиняла меня в недостатке любви и внимания. А я не терплю показных проявлений внимания. Но часто, чтобы не обидеть её, я их демонстрировал. Любовь, которая не держится ни на чём, кроме страстности, долго не живёт – так устроен человек.

 - Здорово, когда в свои неполные тридцать лет уже точно знаешь - и на чём держится любовь, и как устроен человек – мне бы так!

 У меня, собственно, и не было этой страстности к Алёне.

- Ах вот даже как? тогда на фига было вообще городить весь этот огород про «я хотел её» и т.п.? Бесстрастно хотел – или как?

Я дорожил её дружбой, её преданностью, ценил её беззаветность.
 
- Даже не буду комментировать этот бред… Впрочем, всегда было интересно, что означает слово беззаветность, а?

Алёна же, склоняющаяся возрастом к закату, пыталась вырвать у жизни затухающую молодость. Я понимал это, и пока дело не дошло до абсурда, перешагивал через свою пассивность и продуцировал требуемое.

- Независимо от восхода и заката своего возраста, я всегда любила только так, по максимуму, как в последний раз – даже тогда, поверьте на слово, когда никакой затухающей молодости у жизни вырывать не надо было по причине того, что до затухания было далеко!!! Но откуда об этом знать нашему автору, который помнит и знает только себя, а эти дешёвые стереотипы считает истиной в последней инстанции!

Ох уж эта ненасытность!

- Н е т !  у  м е н я ! н и к а к о й ! н е н а с ы т н о с т и !

Ох уж это «два в одном» - любовь и ненависть.
Что ни говори, а других таких людей, как моя Алёша, я не встречал. Она уникальна, и поэтому я люблю её. Я не испытываю к ней неприятных чувств. Я благодарен ей. Благодаря ей я увидел ранее неизвестные мне стороны и оттенки жизни. Христиане считают, что любовь – это усилие. Я согласен. Я делал усилие. Себя мне не в чем упрекнуть. Думаю, и Алёне себя упрекнуть не в чем. Да, мы были безупречны. Но усилие надо делать над чем-то. И вот пришло время, когда не над чем стало усилие делать.
(Всё это прекрасно, но каково Алёне-то было?

– вдруг вспомнил он.

Честно говоря, я далеко не подарок и в повседневной жизни вызываю скорее отрицательное отношение, чем какое бы то ни было другое. Я – алкоголик, я – наркоман, я – гиперэгоист, я аутичен, закрыт, замкнут и т.д.

- И в то же время истерик и эксгибиционист, вечно эпатирующий скандальный тип, готовый вывернуть перед первым встречным самые интимные и неприглядные свои стороны – ну разумеется, будучи в неадекватном состоянии, а часто ли он бывает в адекватном? Вопрос… Но в те редкие периоды – моменты? – Боже мой, каким же он бывает замечательным! Может, ради них только и стоит бесконечно терпеть?..

Нужно действительно любить человека, чтобы несмотря на все его отрицательные характеристики, сочувствовать ему и сопереживать. Однозначно. Алёна делала усилие ради любви («жертва ради таланта», как выразился один мой знакомый), и глубину её страданий мне узнать не дано.)
Мы каждый день общались, и если не лично, то посредством телефонных сообщений. Она ласково называла меня «Wonderful Wonder» - «Чудесное Чудо», я стилизованно отвечал, что она моя «Treasural Treasure», что можно нелинейно перевести как «Драгоценнейшая Драгоценность». У Алёны есть произведение под названием UU (убойный юбилей).
- Не убойный, а убийственный.

Я назвал эту главу КК – «катастрофические каникулы». Я впал в зависимость от Алёны.
А она впадала в состояние крайнего возбуждения и нетерпеливости, когда прилетавший из далёкого края муж забирал сына куда-нибудь в Швецию на недельку, или на Белое море, или ещё куда-нибудь. А случалось это периодически – во времена школьных каникул. Отец любил сына и использовал любое образовывающееся временное окно, чтобы общаться с ним. Как я уже говорил – они жили в разных населённых пунктах. Тогда Алёна устраивала каникулы для нас. То есть можно было беспрепятственно жить вместе. Муж исправно заряжал её деньгами, поэтому мы даже могли куда-нибудь поехать – с работы я мог отпроситься.

- Не считаю этичным ехать куда-либо с любовником на деньги мужа – и никогда бы этого не сделала. Да и выйти из-под неусыпного контроля мужа – нереально.

Но когда у тебя нет денег, из-за чего нет возможности сделать ни одного самостоятельного действия,

- Но это ваш выбор, сэр!

то совместное времяпрепровождение становится адовым. Поэтому, пару раз попробовав,

- Не было этого.

мы отвергли такие командировки и во время «каникул» тусовались в её квартире, бывшей Кочегарке, где я имел хотя бы одну самостоятельную возможность – уйти. На самом деле, «уйти» можно отовсюду, с или без денег, но мне, наученному опытом, не улыбалась перспектива бессмысленного бродяжничества. Поэтому от дома я не отъезжал, если не имел купюр. Вот, кстати, один из диалогов, отражающий абсурдность наших отношений:
- Алёна, если ты так хочешь ехать, то выдай мне, пожалуйста, определённую сумму, чтобы я мог уехать оттуда один, если мы поссоримся.
- Хорошо, не поедем.

- Отважусь настаивать, что и этот диалог – плод фантазии автора. Разумеется, больше всего на свете мне бы хотелось что называется путешествовать – только вместе с ним. Результат этой несбыточной мечты – я просто перестала ездить куда-либо вообще. Для меня важнее быть с ним, чем куда-то ездить – без него.

Летом муж забрал сына на 10 дней. Алёна тотчас связалась со мной, а я был в Москве, где жил на присылаемые ею деньги, и потребовала, чтобы я приехал, иначе она сама нагрянет и вообще, ничего больше для меня делать не будет. Я испугался и повиновался. Я приехал и разложил сумки на кухне.

- Вот тут я буквально столбенею и теряю дар речи! Если прежде можно было сослаться на игру воображения и художественный вымысел, то в данном случае имеет место наглая ложь и откровеннейший поклёп! Из меня уже сделали тут и коварную соблазнительницу, и истеричку, и климактерическую эротоманку – но выставить ещё и законченной стервой – это уже слишком! Никогда – я подчёркиваю – никогда! – я не требовала и даже не просила, чтобы он приезжал – я вообще приготовилась к долгим страданиям в разлуке и никак не ожидала, что он так быстро вернётся! Да, я действительно хотела повидаться с ним в Москве – поскольку у меня была такая возможность – приехать, почему бы нет? - но угрожать этим? Говорить, что я для него вообще ничего больше делать не буду? Чего-то, тем более, требовать? Это и вообще не мой стиль – и ничего такого не было – в частности… Да, когда он жаловался, что болен, что ему плохо, что он умирает, говорила – бросай всё и приезжай! – но ведь это совсем другое… В этой долбаной Москве он сам довёл себя своими излюбленными средствами до такого края, что добровольно сдался в больницу – а потом внезапно сообщил, что приезжает – для меня это было неким шоком даже… «Я знал, что будет плохо, но не знал, что так скоро…» - вот что это было.

Домашние ушли. Я вышел с балкона. Попил чаю, перекусил. Полтора часа переключал телевизор, но ничего интересного не обнаружил. Поэтому продолжу. Закат заглядывает в заресниченные стёкла. Вчера был дождь, позавчера тоже. А сейчас этот оранжевый взгляд, отдалённо напоминающий любимый прежде город. Высоковольтная вышка красиво отливает на фоне свода расписных облаков. «Уходить и приходить. Уходить и приходить. Как в том фильме – пора – не пора, пора – не пора. Как в другом фильме – готов? – ещё нет – готов? – ещё нет». Я ещё не готов, но если неготовность сдаться смерти для престарелого японца – признак высоты духа, то для сравнительно молодого русского неготовность умереть есть незрелость и слабость. Вот так с поворотом земного шара поворачивается и всё остальное. На хрен мне не нужны все ваши пословицы! Саночки, катание. Любовь. Мда.

Я продолжал рассматривать газету, растягивая слова и улыбаясь, как вывезенный на дачу летний кот, сидел за столом, Алёна стояла около и сверху умилённо глядела на меня. «Работу, что ли, ищешь?» - «А почему бы и нет?» Моего пыла искателя всегда хватает на первые два дня, а они почему-то всегда приходятся на выходные. Через неделю можно спросить: «Ну что, устроился?» - и я отвечу: «В смысле?» - потому что через неделю обитания на новом месте я впадаю в клаустрофобию

- Скорее уж наоборот – в агорафобию и социофобию…

 и теле-запой. «Какой ты стал активный!» - восхищается Алёна. – «Да, всё благодаря тебе, моя девочка». – «А я-то тут при чём?» - искренне удивляется она. Приходится объяснять и доказывать, что без её денег не была бы возможна поездка в Москву, где я пинал …, жрал колёса, прохлаждался в больницах, но тем не менее, активность заимел, правда, она пройдёт «как с белых яблонь» через денёк-другой, но это ведь неважно.
«Сфотографируемся на фоне активности, пока она не исчезла!» - предлагаю я, и мы отправляемся в ванну меня мыть. Ванна старенькая, стандартная, поэтому моемся по очереди. Моем меня, потом Алёну, потом вместе. Ванна шатается, мы смеёмся.
Потом мы гуляем до её работы. Деньки выдаются жаркие – и то в одни руки не больше трёх. Но перед выходом я сообщаю ей, что затеял новую работу с одним талантливым компьютерщиком, не будет ли она так добра дать мне три тысячи – они пойдут на оплату его услуг. Мне невыносимо хочется творить.

- Тему вечного клянченья денег обхожу суровым молчанием – здесь мы с любимым моим автором никогда не придём к единому мнению… Выбить из моей головы навязчивую мысль, что со мной общаются только из-за денег, так же сложно, как вбить в его – что когда тебя содержит женщина – будь то мать или подруга - это не есть хорошо…


В Москве я опять работал с диктофоном, который Алёна подарила мне на день рождения, и теперь рвусь эти треки смешивать, вырезать и подстраивать. Это будет компьютерная музыка, притом живая. Никаких синтезированных звуков, только синтезированная реализация. Вообще, в последнее время, я всё ощутительней чувствую некую расчленёнку сознания, когда восприятие из одного цельного потока распадается на составные. Например – определённый запах вызывает определённое воспоминание и их последовательность обычно неуловима. А тут я вижу и запах отдельно, и всплывающее воспоминание отдельно, словно запечатанные в разные конверты и посланные мне в разное время усердным и хлопотливым почтальоном, они повисают независимо друг от друга в разных местах пространства сознания. Они даже могут меняться очерёдностью, что совсем немыслимо. Это сравнимо с тем ощущением, когда в районе селезёнки у тебя выдвигается из тела ящичек, и в нём лежит маленькая коробочка, из которой ты при желании можешь достать свёрнутый вчетверо лист бумаги с схематозным изображением кровеносной системы муравья. То есть, другими словами,  ассоциативность дробится на звенья и предстаёт перед тобой в хаотичном порядке, когда становится непонятным, реальность ли вызывает ассоциации, или ассоциации реальность… Ну да, старая шутка… Лао-Цзы, что ли. А вы говорите – шизофрения! Читайте классиков! Непрерывность дробится и делится, и ты остаёшься «как бы» распятым в разъединённых отрывках.
Возможна ли душа при таких раскладах? После чего понимаешь, что душа находится «над» всеми этими процессами. Ведь душа и сознание – это иногда «близко», а иногда «далеко» не одно и то же. Слухайте дальше что было.

Разве на такие цели можно не выклянчивать денег? Нет же!

- Ребята, скажу по секрету – их можно вообще не выклянчивать! Ни на какие цели! Впрочем… я обещала на эту тему молчать…

Цели прекрасны – «разъединённость непрерывности» и т.д. А как будет выглядеть музыка, пропущенная через призму такого восприятия и генерирования, а? Ведь это нужно узнать! Нужно узнать во что бы то ни стало! Поэтому мне не стыдно.
«А как примерно это всё будет выглядеть?» - спрашивает Алёна. – «Понятия не имею, но есть некоторые зарисовки. Хочешь, поставлю?» - Я ставлю «зарисовки», и Алёна, прослушав, говорит: «Нет, это даже бредом назвать нельзя! Это полная галиматья! Деньги на ветер!»

- Допускаю, что автор вложил в мои уста слова, сказанные его матерью – я это прекрасно помню, он мне рассказывал – для полемического заострения, что ли, конфликта? Но неприятно, когда тебя в очередной раз выставляют тем, кем ты не являешься – мне кажется, я не позволяю себе столь категоричных и резких суждений о его творчестве, даже если мне что-то и вправду не нравится. Во всяком случае, стараюсь не позволять.

– «Ну что ж, мне придётся заработать их в другом месте!» - «Ага, давай, действуй», - вторит Алёна, и мы взаимоотворачиваемся, продолжая уплетать геркулесовую кашу, которая уже и сварилась и настоялась.
«Давай мириться», - говорю я, когда мы переходим к бутербродам с чаем. – «Давай, - повторяет Алёна. – Только не таким тоном». – «Хорошо», - отвечаю я делово. – «Ну и прекрасно. Пора идти, а то они уйдут в час и придётся час куковать, пока они с обеда не вернутся». – «Конечно», - находчиво отвечаю я.
Мы продолжаем рассматривать себя в зеркале друг друга.

Спать мы ложились в её тёмно-красной комнате с окном, выходящим на восход, из-за чего на него были навешаны бамбуковые жалюзи и дымчатые тёмно-оранжевые шторы, из-за чего, в свою очередь, в комнате было всегда прохладно и сумрачно. Двуспальная

- У меня полуторка.

 кровать с высоким матрасом, оставляющая совсем чуть-чуть места для ходьбы, и зеркальное трёхстворчатое трюмо, обвешанное женскими побрякушками, заставленное полупрозрачными флакончиками и блестящими коробочками.

- Насчёт обвешанности и заставленности преувеличено, конечно, но будем уважать мужской взгляд на вещи!

В одном углу стоял телевизор, в другом кресло, накрытое кумачовой попоной.

- разноцветным пледом, связанным моей мамой.

Две подушки, одну из которых, по обыкновению, я превратил в разновидность нежирного скомканного блина. Синтепоновое покрывало, от которого потели подколенки, вставленное в пододеяльник подходящих расцветок.

- Никакого синтепонового покрывала у меня нет.

Ажурные наволочки

- ажурных наволочек тоже нет.

и простыни, менявшиеся каждую неделю - 

- автор мне льстит.

глубокие тона, огромные китайские цветы

- почему китайские, собственно?

 и всё тот же багряный стиль. Обои в комнате толстые, тяжёлые и рябиновые.

- как раз тоненькие, дешёвые, светло-зелёные.

На полочке, под невыцветшей картинкой из батика

- Картинка из батика говорить неграмотно: батик – это и есть картинка на ткани!

 в рамке стоит индийская статуэтка орехового дерева мужчины, гибко обволакивающего женский торс с ярко выделенными ягодицами. Когда-то зимой я подарил Алёнушке эту композицию. Когда-то зимой она сказала мне: «Ну хватит стоять на морозе, идите домой, а то замёрзнете». Тогда я в первый раз поцеловал её по-христиански целомудренно в робкие сухие от холода губы.

- Статуэтка, действительно, была подарена – а всё остальное - трогательный художественный вымысел чистой воды… К тому же, я никогда не была с ним на «вы».

Вечером мы идём смотреть футбол в клуб, где лидер поминаемой здесь группы работает арт-директором. Мы орём вместе со всеми: «Россия вперёд!» и пьём водку с пивом. То есть я пью водку, а Алёна пьёт пиво. Присутствуют также обе дочери Алёны.
В футболе сегодня Россия побеждает, поэтому на ночных улицах толкотня, смех, пьяные вопли и размахивание флагами. Отдалённо бухает салют. Мы приходим домой на рассвете – сегодня самая короткая ночь – и падаем в постель. Нам обязательно соприкосновение, мы поворачиваемся и так, и этак, но стараемся не терять площадь соприкосновения – цепляемся локтями или касаемся ступнями. С утра я завариваю геркулесовую кашу.
Потом мы медленно возвращаемся обратно, к тому месту, откуда начинали, но ничего не видно, и в прошлый раз я бы так не сказал. Бедняжка Алёна упорно хочет любви, я упорно ничего не хочу. Бывает и так. Я грустно разглядываю подведомственные насаждения. Боль, страх, смерть – противовес грядущему царству любви, где люди будут питаться воздухом. Развитие технологий ведёт к развитию хитрости, и бесполезно говорить о том, в чём ты обманут – ты попросту этого не увидишь. Тем не менее, любовь – это когда я хочу быть в тебе. Возможно, так. С другой стороны, я люблю тебя так, как ты и представить себе не можешь. Если бы существовало какое-нибудь безумие, то большее, чем любовь, себе трудно представить. «Ты попросту меня не замечаешь – настолько сильна моя любовь». Взялось и ушло оттуда, откуда и взялось, мы медленно возвращаемся обратно, продолжая усердно двигаться вперёд.
«Почему ты не хочешь понять меня?» Почему мы ничего не понимаем, почему беспрепятственно теряем счастье? Старая и единственная истина – любовь и смерть. Рука об руку, не теряя ни на миг площади соприкосновения. Я закопал себя заживо, сколько это может продолжаться? И где выход? И когда мы обретём покой?.. Пустые слова, пустые смыслы. Любовь колесом вращается в царстве бессмыслицы.
Всё забывается. Всё забывается на следующий день, когда и она не помнит точно, какими терминами меня обзывала, и я чувствую сосущую боль одиночества, проявляющуюся именно тогда, когда узнаёшь, что кроме этого самого одиночества существуют и другие состояния души и тела. На балконе сегодня жарко. Я переместился в комнаты, благо никого нет – по случаю лета все спешно выезжают за город – можно быть одному и тщательно придумывать настоящее, не говоря о прошлом и не помышляя о будущем.
Всё забывается, и не нужно этого сдерживать, вернее, пытаться что-либо удержать. Если что-то остаётся – значит, оно само по себе ценно. Я думаю об Алёне и нашей любви, которую не удержать, вернее, не сдержать никакими способами. Мы общались вчера. Обзывались и шушукались. Не спали всю ночь – сына не было дома. Я только что встал, компенсировал недосып. Алёна, наверно, уже давно на работе. Послать, что ли, ей сообщение? Да что толку в этих сообщениях. И так всё понятно.

Мы сели в лодку, вёсла приобрели зеленовато-свежий характер. Мы выплыли в изгибистой реке всё дальше к востоку. Солнце в закрытых глазах будоражило живущую конструкцию. Я грёб так, чтобы не терять пульсации жизни как внутри, так и вне меня. Алёнушка взяла сумку с огурцами. Мы выплыли на акварельную поверхность и предоставили волнам искрившегося озера и ветру, гуляющему, как ему вздумается, направлять нашу жизнь. Нет ничего прекраснее дыхания, делаемого тобою помимо тебя и глубоко непонятного, наполненного невыразимым содержанием. Мы перекусывали хрусткими «во плоти» огурцами и впитывали в себя солнце.
- Ты не хочешь поцеловать меня? – спросила она.
- А разве не этим я занимаюсь всю свою жизнь? – ответил я вопросом на вопрос.
Когда мы доплыли до домиков, лето вошло в зенит славы. Я затаскивал лодку на песок, Алёна уносила нарезанные на озере кувшинки домой, чтобы завтра подарить их на чей-то день рождения, я не запомнил, на чей. Она шла вверх по холмистому берегу, я снимал уключины. Лодочник жарил на солнце голову пойманной щуки, вдали бесновались дети. Приятная тёплая тяжесть наполнила тело. Я ещё раз искупался. Алёна включила радио. Я пошёл просить у соседей ножнички, чтобы подстричь ногти на ногах. Наш двухместный домик раскалился под солнцем, внутри было нечем дышать. От ближних холмов доносился дым готовящейся на костре пищи. Алёна сняла трубку и с кем-то, видимо, будущим именинником, односложно переговаривалась. Я вспомнил, что надо постирать полотенце, замоченное ещё накануне.
Чем и занялся в ближайшие минуты.

- Красивый идиллический рассказ – типа сна или фантазии… Впрочем, лодка потом всё-таки была… Только позже. Ищи другую повесть.

Мы не нашли ответов на свои вопросы, более того, родились новые. Мы поняли, что не будет нам ответа. Мы сами являемся ответами на вопросы, которые задаём. Катастрофа рано или поздно оборачивается благосостоянием.

Глава пятая. Как жить?

Не ответив на вопросы, не найдя вразумительности, я спрашиваю себя – «Как жить дальше?» Наверно, я уеду куда-нибудь. Куда? – Откуда же мне знать, посмотрим. Я сейчас пойду выкурю ещё одну сигарету на раскалённом балконе. Завтра похолодает, и расширившиеся от жара солнца внутренние тельца опять свернутся калачами и уснут. Не знаю, друзья, ничего не знаю. Но я был здесь и ещё какое-то время буду.
А с Алёной свяжемся завтра. «Manana», – так говорили Керуаку мексиканские братья. И я говорю:
M A N A N A

Ведь солнце никуда не спешит.






















Июль `08