Кофе с драконом - неоконченное

Если хотите, то можете не верить, но у меня есть дракон. Самый что ни на есть настоящий дракон. Я вряд ли смогу ответить на вопрос, кто из нас родился раньше и кто кого нашёл, но важен сам факт – теперь мы вместе. Мы являем собой одно целое, и ни один из нас не представляет жизни без другого.
Дракон сидит на цепи. Вообще-то, когда он на цепи, то он очень смирен. Конечно, случается, что он начинает бунтовать – ведь он, как ни крути, дракон, а драконам немного неуютно сидеть на цепи – но бунтует он тихо и успокаивается, если я его об этом попрошу, хоть и немного ворчит. Он знает, что я желаю ему добра.
Мы общаемся в основном по вечерам. Ведь вечер – это самое лучшее время для общения. С наступлением сумерек что-то в нашей душе меняется, и она как бы поворачивается другой стороной. Той самой, которую скрывает весь день от чужих людей, от глупых мыслей и слов, от зла и невежества. Под вечер душа раскрывается, и вы можете спорить со мной сколько угодно, но я всё равно буду стоять на своём.
Дракону трудно вести неторопливую домашнюю беседу, когда он сидит на короткой цепи. Поэтому по вечерам я одеваю на него другую цепь. Она длиннее обычной. У меня есть целый набор таких цепей. Есть и очень длинные, но их я использую по назначению очень редко. Только тогда, когда наши беседы наиболее откровенны.
В общем, как вы уже поняли – или если вы ещё не поняли – я писатель.
У каждого писателя есть свой дракон-Слово. И есть цепь-Сила Слова, конечно же. Когда дракон-Слово сидит на короткой цепи, то писатель чувствует себя в безопасности. Никто на него не набросится, никто не начнёт буйствовать и изрыгать пламя. Так думают начинающие писатели. Они причёсывают свои фразы и предложения раз за разом и панически боятся написать что-то, что вызовет неоднозначную реакцию у читателя. Начинающему писателю хочется, чтобы его критиковали – но под этим словом он подразумевает похвалу. И это совсем не удивительно – он боится и чувствует, что научиться принимать критику и отличать стоящие замечания от придирок не так-то легко.
Начинающий писатель идёт пустыней творческих кризисов, сомнений, непониманий, откровений и неожиданных открытий, дышит горячим воздухом и рано или поздно приходит к мысли, что всё же должен попробовать отпустить дракона чуть дальше. Если это, конечно, мужественный писатель – но ведь не бывает трусливых писателей. Кроме того, если наш дорогой друг уже ступил в эти пески, то мужества ему не занимать (хотя он вряд ли осознаёт, что обратно он уже не выберется, ибо писатель – это не призвание, не профессия и даже не хобби, а судьба – судьба в самом роковом понятии этого слова). Именно такие мысли и терзают нас время от времени. А стоит ли отпускать дракона чуть дальше? Ещё немного и ещё. Вряд ли мы могли бы творить что-нибудь, если бы нас лишили возможности чувствовать это – называйте это риском или как-то ещё. Нам необходимо чувствовать пространство и свою власть над словом и одновременно осознавать, что мы всегда найдём что-то за гранью, пусть даже вряд ли этим воспользуемся.
Я живу в Иерусалиме. Но мне всегда кажется, что в этом предложении есть какая-то фальшь. Я живу в Иерусалиме. Нет. Я живу Иерусалимом, так будет вернее. Потому что в этом городе не живут – живут им. Я не буду говорить на тему того, что в мире есть другие города, получше, покрасивее и побогаче – но Иерусалим для меня всегда будет самым родным и любимым. Не знаю, каким чёрствым должно быть человеческое сердце (может, у таких людей сердца нет вообще), чтобы он не влюбился в этот город, побывав в нём хотя бы однажды.
И вряд ли я смогу найти слова для того, чтобы описать Иерусалим. Странный – вот самое подходящее слово. Это слово, в котором есть миллиард оттенков, слово, которое заключает в себе тысячи слов. Это город добра и город зла, город радости и город печали. Город трёх великих религий, город белых стен, которые, несмотря на всю пролитую там кровь, всё же остались белыми. Странный и страшный Иерусалим. Он гордо несёт себя через века, внешне оставаясь совершенно бесстрастным по отношению к простым смертным. Это город, душу которого можно почувствовать даже в крошечных переулках, где с трудом могут разойтись два человека. Это невероятный город – он любит тех, кто любит его. Любит всем сердцем. Любит отстранённостью больших магазинов, любит запахом кофе из маленьких кафе на три столика. В Иерусалиме своё небо и свой воздух. Некотороые говорят, что он пропитан святостью, но мне всегда казалось, что это определение далеко от истины. Я бы сказал, что Иерусалим пахнет Иерусалимом... вот видите. Пустое это дело – описывать Иерусалим. Я знал это с самого начала.
Я работаю в букинистическом магазине, что находится в паре кварталов от моего дома. На самом деле, это вовсе не магазин, а лавка, так как находится она в подвальном помещении и по размерам на магазин явно не тянет – но я слишком люблю книги и совершенно не перевариваю слово «лавка».
До сих пор я задаю себе вопрос, зачем я, собственно, начал здесь работать, и у меня нет другого ответа, кроме как «я люблю книги». Мой отец умер три года назад и завещал мне, единственному сыну, всё своё состояние. Сказать по правде, до этого момента я даже не подозревал, что у него так много денег. Помимо всего прочего, мне достался дом отца в Англии, а также ещё какая-то недвижимость и акции. В акциях я понимал ещё меньше, чем в каббале, а после смерти отца месяца три боролся с глубокой депрессией. И мне было совсем не до акций.
Дом отца размерами больше напоминал поместье, чем «обычную скромную виллу», как он очень часто его называл. У него был дворецкий, трое горничных и садовник. Отец был банкиром, но в последние годы своей жизни работал в основном дома и принимал клиентов у себя. Позже к горничным прибавилась ещё и сиделка, которая ухаживала за отцом: последние месяцы борьбы с раком лёгких были особенно тяжёлыми (хотя отец до последнего дня выкуривал две пачки в день).
Я настоял на том, чтобы прислуга осталась и продолжила выполнять свои обязанности, в свою очередь, обязавшись выплачивать жалование вовремя, и все согласились. Теперь я навещал родной дом раз в полгода. Перемена остановки обычно действовала на меня более чем положительно: я возвращался с новыми силами и идеями.
Итак, в букинистическом магазине я работаю для души. Я всегда был уверен в том, что работать нужно для души – прежде всего, и только потом – для денег. Вероятно, в моём исполнении это звучит немного нелепо, но всё же это так. Деньги у меня были всегда. Я начал писать ещё в университете, на последнем курсе выпустил первую книгу, через год – вторую, потом – третью... после того, как я закончил вторую степень ипринялся за докторат, мне пришлось немного сбавить темп, и я принялся за статьи, но потом понял, что это не моё. На данный момент на моём счету пять книг, и шестая на очереди. В глубине души я всегда сомневался в том, что мой жанр будет востребован. Как ни крути, психологическую прозу с элементами эротики читает узкий круг людей с определёнными взглядами. Наверное, глупо слышать это от человека, выпустившего пять книг, но это действительно так. Писатель каждый раз играет в кости: а выпадет ли нужное число? Мне везло. Хотя я совсем не верю в удачу. Это просто способность чувствовать момент и уметь поймать то, что другие обычно не замечают. Мы должны держать глаза открытыми. А зачем же ещё писателю глаза?
Мне нравится, что тут меня не узнают. Каждый раз, когда ко мне подходят на улице со словами «Простите, вы – Йосеф?», я испытываю довольно гадкое чувство, назвать которое вряд ли когда-нибудь смогу. У писателей очень часто развивается особая форма социофобии: мы хотим, чтобы нас знали только по книгам, и чувствуем себя очень неуютно, когда нас вдруг узнают в лицо. Я ищу любой повод, чтобы отказаться от очередной встречи с читателями, если она не проходит в узком кругу, и дрожу при мысли о том, что мне придётся выступать перед студентами в роли писателя (хотя в университетские времена мне часто приходилось преподавать, и это мне нравилось). Единственное, что почти не вызывает у меня раздражения – так это моё фото на обложке моих книг. А после того, как книгу убирают-таки с витрины и ставят на обычную книжную полку, я успокаиваюсь окончательно.
В магазине много маленьких полок. Они стоят рядами, и между ними можно пройти исключительно боком. Это придаёт атмосфере что-то особенное и книжно-романтичное. Хозяин магазина, для которого книги – любовь всей его жизни, очень часто ходит между полок, пересматривает книги, улыбается самому себе и чихает от пыли. Вот чего-чего, а пыли там хоть отбавляй. И вычищать её бесполезно – легче было бы вынести оттуда все книги. Старые книги без обложек, пожелтевшие листы, незнакомые имена и разные языки. Если есть Рай на Земле, то Бог разделил его междумаленькими букинистическими магазинами на всей планете. Я уверен в этом на все сто процентов.
Я прихожу домой около восьми вечера. Хозяин закрывает магазин немного позже, а я часто ухожу по делам или просто для того, чтобы прогуляться пешком. Нет ничего лучше вечернего воздуха. Особенно если ты собираешься просидеть несколько хороших часов за компьютером.
Я ужинаю на балконе. Обычно я делаю несколько дел вместе. То есть, читаю, ужинаю, пью кофе и смотрю на город. Ночью город гораздо красивее, чем днём. Он становится бархатно-чернильным, успокаивается, будто готовится подремать. Но уж я-то знаю, что он никогда не дремлет.
После ужина я иногда просматриваю газету на предмет интересных статей. Если таковые находятся, то я завариваю ещё кофе и возвращаюсь на балкон. Если же я не нахожу ровным счётом ничего интересного, то отправляюсь заниматься второй работой. Я бы сказал, основной.
Мой кабинет находится в комнате, которая должна была служить второй спальней. Но во второй спальне я не нуждался, а поэтому решил сделать из неё библиотеку, которая потом преобразовалась в кабинет. Комната являла собой помещение, заставленное книжными полками (по какой-то неведомой мне причине места на полках никогда не хватало, и книги я складывал в большие корзины, на подоконник и стулья) и сувенирами разных размеров, которые я привозил из разных стран. Путешествия были ещё одной моей страстью. После книг, конечно же.
У большого окна, которое всегда было наполовину прикрыто шторами, стоит мой письменный стол. Когда-то на нём царил вечный творческий беспорядок, но потом я пришёл к выводу, что так дело не пойдёт, и теперь на столе правил портативный компьютер. Тут же лежат две папки – в одной наброски на разные темы, сделанные мной от руки, а во вторую я обычно складываю наброски для нынешнего произведения.
Мы с моим драконом остаёмся наедине. Мы беседуем, он рассказывает мне о своём, а я говорю ему о своём. Мы понимаем друг друга – иначе и не может быть.
Вот так я живу. Я одинок, но не вижу в этом ничего плохого, потому что такие люди, как я, редко женятся и заводят семью. Я предпочитаю мимолётное, быстро сгорающее, но зато эмоциональное. Иногда вспышка согревает гораздо лучше, чем постоянно, но неярко горящий огонь. Конечно, так можно рано или поздно оступиться.
Я понял это тогда, когда она впервые мне позвонила.

Было позднее субботнее утро, около девяти. Я ложился поздно и просыпался, разумеется, тоже поздно, особенно если речь шла о суббое. В пятницу я обычно засиживался допоздна и шёл спать в начале четвёртого утра.
Я пил кофе на балконе и смотрел на город. Как вы уже успели узнать (вы успели узнать меня очень хорошо, и это привилегия избранных, если можно так выразиться – я не считаю себя любителем откровений и редко доверяюсь кому-то практически незнакомому), я люблю наблюдать за городом. Да и вообще, я сторонник мнения, что за городом всегда интересно наблюдать, особенно за тем городом, в котором ты живёшь. Интересно изучать его, наблюдать за людьми. И не важно, какой это город. Даже если вам повезло меньше, чем мне, и вы живёте не в Иерусалиме, а в каком-нибудь крохотном городке с неизвестным и труднопроизносимым названием, то у вас всё равно есть это право – наблюдать за своим городом. Так можно полюбить его. Ведь нельзя полюбить что-то или кого-то, прежде не изучив его, так?
Сегодня город был немного сонным. Создавалось впечатление, что он тоже проснулся поздно, как и я, только до сих пор не нашёл в себе сил выбраться из тёплой постели и теперь сладко потягивался, говоря себе: ещё пять минут, ещё пять минут. Религиозные жители неспешно прохаживались по узеньким улочкам, дети носились вприпрыжку и играли в известные только им игры. Я всегда радовался тому, что живу в тихом закоулке, куда практически не проникает шум машин и городская суета. Тут можно спокойно слушать и наслаждаться услышанным. Откуда-то доносились запахи еды, где-то негромко играла музыка. Это было обычное субботнее утро. Ничто не предвещало ничего необычного, но в нашей жизни необычное всегда идёт под руку с обычным, и мне приходилось убеждаться в этом не раз и не два.
В такое время мне звонили очень часто. Это были мои многочисленные приятели и друзья, которых было гораздо меньше, чем предыдущих. Иногда мне звонили для того, чтобы пригласить меня на очередную встречу с читателями или никому не нужную пресс-конференцию. Я редко соглашался, но такое бывало. Порой хотелось отойти от привычного спокойного образа жизни, выйти из ограниченного круга людей и прикоснуться к чему-то другому. Поэтому очередной телефонный звонок не был для меня неожиданностью.
Я снял трубку после третьего звонка.
- Доброе утро. Это Йосеф? – спросили на другом конце провода.
Голос принадлежал женщине. Это был совершенно незнакомый мне голос, высокий и немного напряжённый – создавалось впечатление, что женщина не привыкла много говорить.
- Доброе утро и вам, - ответил я. – Да, это Йосеф... с кем я говорю?
- Ну разве это так важно. – Женщина помолчала. – Ладно, если вам так важно имя... какие имена вам нравятся? Английские, русские, еврейские, американские, арабские?
- Все имена по-своему красивы, но я был бы очень рад, если бы вы назвали мне своё имя.
- Мне говорили, что вы немного нудный мужчина. Меня зовут Нура. Довольны?
- Очень красивое имя. Чем я могу быть полезен?
Женщина выдержала долгую паузу.
- Вы писатель, да? – спросила она с едва уловимым восхищением в голосе.
- Да, я писатель. Точнее, я и писатель тоже.
- А кто же вы ещё?
- Я... учёный, если можно так выразиться, но наукой практически не занимаюсь. Я иудаик.
- О, это очень интересно.
Я терялся в догадках, что же нужно от меня этой странной женщине. Сначала я подумал, что это очередная поклонница, одна из тех, которые каким-то непонятным образом находят мой номер телефона. Но потом мне показалось, что на поклонницу она совсем не похожа. Она не похожа и на журналистку. Больше всего это напоминало случайный разговор. Такое впечатление, будто женщина достала телефонный справочник, загадала букву и строчку, и там оказался мой телефон.
- Я читала ваши книги, - продолжила женщина. – Правда, не все. Только две. Но они мне очень понравились, и я обязательно буду читать дальше. И, конечно же, очень жду новых книг. Вы ведь напишете что-то ещё?
- Разумеется. Писатель должен писать, иначе... случится что-то нехорошее, - сказал я и невольно рассмеялся – это показалось мне невероятно наивным.
- О, вы правы, вы правы на все сто процентов. – И женщина снова замолчала. – Больше всего мне понравился «Остров забытых желаний». Мало кто из современных писателей идёт на такой риск, как роман о лесбийской любви. Я думаю, у вас получилось очень достойно. Я прочитала книгу за ночь, не могла оторваться, и утром даже проспала на работу... Она просто потрясающа. Я даже немного удивилась, что это ваша первая книга – обычно первые книги довольно слабоваты.
«Остров забытых желаний» изначально задумывался как рассказ, но потом совершенно незаметно разросся до размеров романа. Это в той или иной мере знакомо каждому писателю. Как бы случайно рождаются новые герои, они так же случайно входят в повествование... а потом вдруг заявляют о своих правах и говорят, что им тесно в рамках рассказа, и им обязательно нужен роман. И никуда без романа. Что же. Мы, писатели, просто следим за своими героями и пишем о них. А герои живут свои жизни сами. Не думаю, что кто-то из писателей отважится сказать, что в этом нет ни грамма истины.
Роман был написан за шесть месяцев. Потом он (точнее, я) пережил три мучительных месяца редактирования, после чего начал самостоятельный путь.
До этого у меня не было никаких серьёзных публикаций, кроме, пожалуй, огромного количества рассказов в местной прессе – на разных языках. Особых надежд по поводу романа у меня не было. Поэтому не стоит описывать моё удивление, когда я получил известие о том, что книгу согласны напечатать.
Содержание романа было более чем вызывающим, как мне казалось тогда. Судьба сводит вместе двух совершенно незнакомых женщин, женщин абсолютно разных. Они похожи только в одном: всю жизнь они живут со смутным ощущением неудовлетворённости жизнью. Им кажется, что в их жизни отсутствует какой-то важный элемент, без которого всё происходящее сводится к жалкому существованию. И женщины находят этот элемент друг в друге. Они понимают это не сразу, но в конце-концов приходят к тому, к чему никогда в жизни не пришли бы, не найдя друг друга.
Роман превзошёл все мои ожидания (и, как мне показалось, ожидания издательства тоже). Довольно большой тираж разошёлся практически мгновенно, на меня посыпались горы писем (восхищённых и не очень, что уже не было для меня неожиданностью). Я не был в полном восторге от осознания фразы «проснуться наутро знаменитым», но всё же мне было приятно от осознания того, что попытка создать что-то стоящее увенчалась успехом. Впрочем, в полной мере насладиться успехом мне не удалось, так как в то время я уже работал над следующим романом, и времени почивать на лаврах у меня не было, как бы высокомерно это ни звучало.
- Вы, наверное, спрашиваете себя – а зачем же она мне позвонила? – снова подала голос таинственная леди – в размышлениях я практически забыл о том, что говорю по телефону.
- Я решил, что вам просто захотелось с кем-то поговорить, и вы набрали мой номер наугад, - ответил я, сдерживая смех.
- Вовсе нет, - ворчливо и, как показалось мне, немного рассерженно, проговорила женщина. – Я не набирала случайного номера. Я хотела поговорить именно с вами. Разве вам никогда не звонили незнакомые люди?
- Звонили, конечно, но...
- Но они всегда хотели что-то определённое. А я не хочу ничего определённого. Я просто хочу говорить с вами, вот и всё. Если хотите, мне очень нравится с вами говорить. Вот так, по телефону. Я люблю телефон. Если замолчать и прислушаться, то в трубке можно услышать какие-то... нехорошие вещи, правда? Вы когда-нибудь прислушивались?
- Нет, если честно, не приходилось, - ответил я и вспомнил, что совсем недавно тоже говорил о «чём-то нехорошем». – А что нехорошее вы слышите в трубке, Нура?
- Думаю, то же самое, что и вы, Йосеф, но ведь вы не прислушиваетесь. А я бы посоветовала вам прислушаться... может, вы услышите что-то полезное?
Я допил остатки холодного кофе и поставил чашку на стол.
- Надо же, как загадочно. Что же, я когда-нибудь прислушаюсь...
- Хорошо. Когда вы будете готовы к тому, чтобы прислушаться, то я вам перезвоню. Договорились?
- Никаких проблем. Я бываю дома...
- Я знаю, когда вы бываете дома, - перебила меня Нура и добавила, но уже более мягко: - Хорошей вам субботы и удачной недели.
Трубка замолчала.
Я прислушался и попытался различить какие-то звуки, но не услышал ничего, кроме далёкого и глухого шипения. Его даже нельзя было назвать шипением. Вот уж точно – это были совершенно нехорошие звуки. Нехорошие в том плане, что я не знал, как их назвать. Почему-то писателям все вещи или чувства, для которых они не могут подобрать слов, кажутся нехорошими.
Нехорошими. Ну и словечко. Лучше не придумаешь...
Я не считал себя впечатлительным человеком, но этот звонок чем-то меня задел. Совершенно незнакомая женщина звонит мне просто для того, чтобы поговорить и попросить прислушаться к трубке, так как там можно услышать якобы нехорошие звуки. Писатель должен писать, потому что иначе случится что-то нехорошее. А что случится, если прислушаться к трубке и услышать нехорошие звуки? Что произойдёт тогда? Как это изменит этот мир? Никак. Каждый из нас хотя бы раз в жизни слышал противное шипение в трубке, и жизнь от этого не менялась. Никому и в голову не приходило называть эти звуки нехорошими. Вещи являются тем, чем мы их считаем, и не более того. Это гадкое шипение, а не нехорошие звуки. Именно гакое шипение. И ничего более.
Я подошёл к окну и стал рассеянно оглядывать улицу. Картина не изменилась – люди по-прежнему медленно брели по своим делам, дети носились, а бездомные кошки, развалившись в вальяжных позах, грелись на солнце. Приближался полдень, и это означало только одно – мне нужно одеваться, так как Цион не имеет привычки долго ждать.

Гило, район, считавшийся пригородом Иерусалима, являл собой совершенно другой мир, пусть в чём-то и неуловимо похожий на мир столичный. Время тут, как казалось, шло медленнее, совсем не так, как в городе. Считавшийся довольно опасным, Гило никогда не производил впечатления неспокойного места. И его жители уж точно не страдали лёгкой формой мании величия, как это часто встречалось у иерусалимцев. Тут все знали друг друга в лицо, если не по именам, и не забывали здороваться и желать хорошего дня случайно проходящим мимо (причём никто не думал о том, что этот человек может оказаться чужим).
Я не любил Гило только за то, что он находился на большом расстоянии от города. Я плохо представлял себе загородную жизнь. То есть, всё же представлял, так как иногда бывал в доме отца. Но мне всегда казалось, что я не смог бы протянуть за городом больше пяти-шести месяцев. Шум города раздражал очень быстро, но и тишина в какой-то момент тоже начнёт давить на уши, и это будет раздражать не меньше, чем городской шум. Мне было знаком конфликт между двумя совершенно разными ощущениями – желанием покоя и желанием ощущать вокруг себя жизнь, которая не останавливается ни на миг. Если житель Иерусалима просыпался ночью и чувствовал, что ему невыносимо одиноко, то он мог выйти на улицу и попытаться впитать энергию окружающих его людей. В Гило же жизнь по ночам дремала, и то же самое можно было сказать про субботы, так как его в большинстве своём предпочитали религиозные люди.
Цион, мой хороший друг и, можно сказать, коллега по перу, жил в Гило уже давно. Из сионистских соображений он перебрался из центра страны в Иерусалим, а потом переселился сюда. Он жил в небольшом и очень старом доме, за сохранность которого я опасался очень сильно (хотя за жизнь населяющих его опасался гораздо больше). Но Циона устраивало положение дел. Он любил говорить, что состояние дома – это вещь второстепенной важности. Он был уверен в том, что самое главное – это свой дом в том месте, где уютно твоей душе и твоему сердцу. И, надо сказать, я его в этом поддерживал, хотя и не разделял радикализма некоторых сионистских идей.
Обычай встречаться по субботам появился сам собой. Никто из нас не выдумывал его специально. Просто в один прекрасный день (и я бы нисколько не удивился, если бы Цион сказал, что мы поняли это в один день) мы осознали, что эти встречи – часть какой-то незримой духовной цепочки, которая тянется через всю человеческую жизнь и ни в коем случае не должна быть разорвана или нарушена. Человек просто обязан делать не только то, что нужно делать, но и то, что ему делать хочется. Прислушиваться к своим желаниям, пусть иногда эгоистичным и совсем не всегда правильным и полезным для общества. Я всегда говорил о том, что одна из основных целей нашей жизни – это найти золотую середину между взаимодействием с обществом и умением прислушаться к себе.

Цион, как всегда, ждал меня на веранде. Он сидел на хлипком стуле и читал газету. На перилах стояла чашка с кофе, а на столе – пепельница, в которой дымилась недокуренная сигарета.
Когда-то, давным-давно, Цион был верующим евреем и носил кипу, но потом, как говорят у нас, «вернулся к вопросу», то есть, оставил религию. То, почему он это сделал, оставалось вопросом для всех, но догадаться было нетрудно – вероятно, такое решение было результатом разочарования (если не серии разочарований) в определённых религиозных аспектах. На мой взгляд, кипа Циону никогда не шла. Не в прямом смысле, конечно, а в духовном. Он был человеком свободных взглядов, никогда не боялся плыть против течения, относился к окружающей его реальности невероятно критично и больше всего ненавидел те жизненные ситуации, когда не мог найти своего ответа на какой-то вопрос, чего бы он ни касался. Такая непокорность нехарактерна для религиозных людей (по крайней мере, мне всегда так казалось), и поэтому мне всегда было немного непривычно думать о том, что в душе Циона произошли такие глобальные перемены.
Цион «вернулся к ответу», то есть, стал религиозным, после смерти его «первой жены», как он называл её, хотя женой она не была. С этой женщиной, палестинской арабкой, он познакомился давным-давно, во время службы в армии. Я часто слышал эту историю, и удивлялся каждый раз, так как Цион всегда производил впечатление рационально мыслящего человека, обладающего железной силой воли и не менее развитым чутьём, помогающим избежать неверных шагов. Есть миллион историй об израильских солдатах, которые заводят романы с палестинскими женщинами. Большинство из этих историй трагичны, а некоторые трагичны невероятно, и история Циона не стала исключением, только на этот раз Рок уберёг его от смерти в тёмных переулках арабских кварталов, а вот его возлюбленной повезло гораздо меньше, и она стала жертвой одного из сослуживцев Циона, который в темноте принял её за террористку. Цион воспринял это как знак свыше, осознал, что он оступился и сошёл с пути истинного, и решил вернуться на этот путь. И только потом выяснилось, что иудаизм не даёт ответы на все вопросы, которые он имел привычку задавать (наверное, потому, что их было слишком много, а, может, и потому, что они были очень уж каверзными), а вера – это ответственность, которая очень часто ничего под собой не подразумевает, но зато иногда значительно усложняет жизнь. «Теперь я могу курить в субботу», говорил Цион, когда его спрашивали о том, почему же он снял кипу. Он не любил говорить на эту тему. Он вообще не любил обсуждать свои ошибки, и, на мой взгляд, у него была своя правда.
Орли, жена Циона, сидела на ступенях крыльца и читала книгу. Обычно она сидела рядом с Ционом, но на этот раз заняла другую позицию – она наблюдала за детьми, которые возились с велосипедом.
- Добрый день, - поздоровался я, приблизившись.
- Хорошей субботы, - отозвалась Орли. – Как поживает город? Шарав до сих пор правит бал?
- Да, увы, - сказал я, глянув на мутное небо. – Надеюсь, он не задержится надолго.
Шарав, как его называют в Иерусалиме и других городах, расположенных выше уровня моря, известный в других городах как хамсин, жаркий пустынный ветер, приносящий с собой духоту и мелкий песок, был характерным явлением для этого времени года. Шарав в Иерусалиме был непереносим, потому что я привык к особому городскому воздуху. Больше всего раздражал не песок в воздухе и даже не душный ветер, а затянутое мутной дымкой небо. Эта картина всегда производила тяжёлое впечатление. Вряд ли кто-то скажет, что он любит шарав, и при этом будет честен. Но ведь было бы очень скучно, если бы в этой стране всё было идеально.
Цион отвлёкся от газеты и посмотрел на меня.
- Я уже выпил вторую чашку кофе, а тебя всё нет и нет. Я уже хотел позвонить, так как испугался, что ты заболел. Или, ещё хуже, пил мало воды, и тебя забрали в больницу с диагнозом «обезвоживание организма». Я знаю, что ты мало пьёшь. А в шарав вообще пить забываешь. Вы, иерусалимцы, так много о себе думаете!
Он говорил так, будто сам никогда в Иерусалиме не жил. Впрочем, через пару секунд он рассмеялся, давая понять, что слова его не нужно воспринимать всерьёз.
- Если уж так, - сказал я, занимая второй, не менее хлипкий стул, - то я бы выпил стакан воды. А то и пару стаканов. На самом деле, очень жарко. У вас особенно.
Орли принесла мне воду в маленькой пластиковой бутылке и куда-то удалилась.
Цион отложил газету и потянулся.
- Что нового в мире? – полюбопытствовал я.
- Ничего особенного, - ответил он, подавив зевок. – Более того – ровным счётом ничего интересного. Я заметил, что в последнее время газеты стали невероятно скучны. Изо дня в день они пережёвывают одни и те же новости, будто больше не о чем писать. Расскажи мне что-нибудь интересное, а то эта суббота пройдёт зря. Надеюсь, новый роман продвигается? Я уже дочитал те главы, которые ты мне прислал. Мог бы раскритиковать, но, чёрт возьми, не за что. Ты стал непростительно хорошо писать! Мне это не нравится!
Я сделал пару глотков воды, понял, что всё же хочу пить, и после некоторых колебаний опустошил бутылку наполовину.
- Так уж не к чему. Странно слышать такое от тебя. Хотя... если уж ты не находишь, к чему придраться, то я действительно должен задрать нос.
- А ты его до сих пор не задрал? – спросил Цион, отставляя чашку в сторону и открывая новую пачку сигарет. – Это что-то новенькое. Будешь?
- Да, наверное, - сказал я после короткой паузы. – Кто-то не курит в субботу, а я курю, в основном, по субботам. Ну, а почемеу бы и нет?
Курил я очень редко, хотя всегда держал при себе пачку сигарет. Меня отталкивала мысль о том, что я буду курить часто – мне казалось, что это убъёт что-то магическое, что неизменно присутствует в процессе курения. Я мог закурить с утра, когда пил кофе, или же вечером, когда сидел на балконе, смотрел на город и пил зелёный чай. Сигареты были для меня чем-то вроде культа, ритуалом затяжек и выпускания дыма, и ритуал этот потерял бы свой смысл, стань он рутиной и делом привычки. И, конечно же, иногда сигареты помогали мне сосредоточиться на работе. Не знаю, насколько правы учёные, утверждающие, что никотин стимулирует умственный процесс, но после выкуренной сигареты очень часто мои герои оживали и начинали жить своей жизнью. Так, как это и должно быть в идеале. Писатель просто наблюдает и записывает. А герои – они живут так, будто за ними никто не наблюдает. И задача писателя – сделать так, чтобы они этого наблюдения не чувствовали. Так и получаются самые лучшие вещи.
- Мне сегодня звонили, - сказал я.
- Звонили? Серьёзно?! О, какое событие! – сказал Цион с насмешкой. – Держу пари, такое случается нечасто!
- Такого со мной ещё не случалось, - подтвердил я со всей серьёзностью, на которую было способен.
У меня получилось убедить Циона в том, что я говорю серьёзно, потому что он поднял голову и посмотрел на меня.
- Ну, и кто тебе звонил? – полюбопытствовал он, наконец. – Предложили ещё больший гонорар за роман? Он ведь ещё даже не готов!
- Нет, - покачал головой я. – Мне позвонила совершенно незнакомая женщина, которая представилась Нурой, сказала, что ей нравятся мои книги.
- И это всё? – задал очередной вопрос Цион, и в тоне его послышалось лёгкое нетерпение.
- Даже не знаю. Нет, в общем-то. А в общем-то, да.
Я поймал себя на мысли, что не могу объяснить, что такого особенного было в этом звонке.
- Она сказала, что мне перезвонит, - добавил я с надеждой.
- О Господи, Йосеф, - простонал Цион. – Кажется, я просил рассказать мне что-то интересное?
- Я затрудняюсь объяснить, что такого интересного было в этом звонке, - признался я. – Она сказала, что позвонила мне не просто так, не потому, что ей захотелось поговорить, и что она набрала мой номер не случайно, и что она перезвонит, и что она знает, когда я бываю дома. Ах да, ещё она говорила о том, что, если прислушаться к тишине в телефонной трубке, то можно услышать... нехорошие звуки.
Цион не удержался и хихикнул.
- Давай-ка подытожим, - предложил он. - Тебе позвонила какая-то арабка...
- Вряд ли она арабка, - перебил я. – Акцента я не слышал.
- Хорошо, предположим, она не арабка. Итак, тебе позвонила ара... то есть, какая-то женщина, которая представилась твоей поклоннницей. Она наговорила тебе всякой ерунды, похоже, заинтриговала тебя, хотя я до сих пор не понимаю, чем, и сказала, что перезвонит. Я правильно тебя понял?
- Ну... в принципе, да, конечно, - сказал я, немного смутившись.
Цион задумчиво потёр лоб.
- Йосеф, ты мог бы перезвонить ей сам.
- Нет, - ответил я, чуть подумав. – Это был неопределённый номер. Хотя... я бы не отказался узнать её номер. Правда, понятия не имею, зачем мне это нужно...
Он положил на стол свой сотовый телефон.
- Вот, возьми. Позвони в телефонную компанию и спроси, кто звонил тебе сегодня с утра.
- Ты думаешь, мне больше нечем заняться? – спросил я.
- Похоже, что нет, иначе бы ты мне этого не рассказывал,- ответил Цион. – Не волнуйся, они работают и по субботам. Звони.
Я подумал пару секунд, после чего набрал номер телефонной компании.
Несколько минут я терпеливо ждал, после чего мне ответил далёкий мужской голос, и несчастный служащий, на долю которого выпало работать в субботу, поинтересовался, чем он может мне помочь.
- Я хотел бы узнать, кто звонил мне сегодня между девятью и одиннадцатью, - сказал я и назвал номер домашнего телефона.
Служащий попросил меня подождать, и на некоторое время в трубке снова воцарилась тишина.
- Судя по моим данным, вам никто не звонил, Йосеф, - услышал я, наконец.
- Может быть, это был звонок из телефона-автомата? Или из-за границы? – предположил я.
- Нет, не думаю, - с уверенностью ответил служащий. – Если бы вам кто-нибудь звонил в промежутке между девятью и одиннадцатью утра, то я бы это видел. Я могу сделать для вас что-нибудь ещё?
- Нет, спасибо, - сказал я. – Хорошей вам субботы.
- Хоршей субботы и вам, - ответил служащий вежливо и немного прохладно и положил трубку.
Я вернул телефон Циону и допил оставшуюся в бутылке воду.
- Мне никто не звонил, - сказал я ему. – Не может же быть, что мне это приснилось!
- Почему же? Очень даже может быть. Особенно если учесть, как «рано» ты встаёшь и как «быстро» просыпаешься.
- Но я помню, что я с ней говорил!
Цион сделал успокаивающее движение рукой.
- Не нервничай, друг мой. Бывают сны, которые очень похожи на реальность.
- Но я даже помню... как рисовал на последних листах телефонной книги во время того, как с ней говорил.
- Дурацкая привычка, Йосеф. Так можно изрисовать всю телефонную книгу. Кроме того, это неуважение к собеседнику – так делают люди, которые не могут сосредоточиться на разговоре, или же разговор их совсем не интересует.
Я вздохнул.
- Ладно, так уж и быть. Предположим, мне это приснилось. Но вот когда она перезвонит ещё раз...
- Вот тогда и поговорим. Но этого не случится, потому что тебе это приснилось. Согласись, тебе не могло звонить привидение, а если это был человек, то ответ парня из телефонной компании был бы совсем другим. – Он помолчал. – Нура. Надо же. Это имя для меня когда-то много значило.
Нашу беседу прервала появившаяся на крыльце Орли.
- Йосеф, ты обедаешь с нами? – спросила она. – Я накрываю.
- Разве я могу изменить традициям? – улыбнулся я в ответ.
- Пожалуй, в таком случае мы поделим молитву на двоих, - предложил Цион.
- И этой традиции я тоже не могу изменить, - уверил его я.
- Шауль, Давид! – крикнула Орли, повернувшись к детям. – Велосипед подождёт, я накрываю на стол. Не забудьте помыть руки. Кто будет мясо, а кто – рыбу?