Глава 12 Миша и Исмаил

МИША И ИСМАИЛ

      Насколько помнилось сейчас Илье, Михаил Роттер, как и его друг, Сергей Теленчи,  призывался из Донецка. Сразу после окончания школы он поступил в местный ВУЗ, гуманитарный, или технический, Илья, по прошествии стольких лет, уже успел забыть. Военной кафедры в Мишином институте, очевидно, не было, поэтому пошёл он служить в Советскую Армию простым рядовым, минуя учебку, сразу в линейные войска. По законам того времени служить ему полагалось полтора года, то есть на шесть месяцев меньше, чем обычным, не получившим институтского образования, призывникам. И пока Илья тарабанился в танковой учебке, Миша, призванный на полгода раньше,  к моменту его прибытия в полк,  уже подошел к рубежу, который позволял ему теперь по полному праву именоваться дедушкой Советской Армии. Другое дело, что сам Миша, к такой традиционной и неуставной  градации военнослужащих срочной службы, был, не просто равнодушен, а иронически-презрительно равнодушен. Всё, что касалась воинской службы, вызывало в Мише нарочитую, бросающуюся в глаза, снисходительную терпимость, дескать, не такое переживали, переживём и это. Всегда опрятный в одежде, он, однако, даже и не делал попыток ушить, скажем, гимнастёрку или брюки, подбить сапоги дополнительным, щёгольски обточенным под конус каблуком, изогнуть, чуть больше положенного, бляху ремня, или, по-неуставному, вшить в подворотничок проволоку. Всё это, с разным успехом, делалось всеми служивыми, причём, до годичного срока службы такие потуги пресекались самими старослужащими солдатами, а уж по второму году – тут сам Бог велел. Но Михаил был выше этого, снисходительно полагая такое поведение сослуживцев  никчемной и не заслуживающей внимания суетой. Поэтому, всегда чистое его х/б несуразными пузырями выпирало на коленях, ремень и пряжка оставались в первоначальном виде, то есть, никак не противоречили уставу, безукоризненной белизны подворотничок подшивался тем же манером, что и в первые дни службы, голенища сапог, никогда не насиловались хозяином с целью придать им вид гармошки, каблуки, подбитые простыми подковами, сроду не наращивались и искусственно не подтачивались, словом, внешне Миша ничем не отличался от молодого, только начинающего службу, солдата.

     Не чуждый здорового, как и в любом другом человеке, патриотизма, он, однако, немилосердно хлёстко и по-настоящему талантливо мог, в очень узком кругу, высмеять многочисленные несуразности, перекосы, нестыковки и ляпы отцов-командиров, отдавая при этих своих интеллектуальных упражнениях явное предпочтение политработникам любого звания. Миша был одним из тех, кто не просто не лез за словом в карман, его изречения (именно изречения, а не выражения) были тщательно продуманы, ёмки, кратки, с подтекстом, понять который дано было далеко не каждому, ироничны, причём ирония тоже угадывалась не сразу, короче, Миша являл из себя настоящий кладезь афоризмов и рассыпал их с лёгкостью, присущей талантливым личностям. В сущности, Михаил Роттер был образчиком не просто хорошо образованной интеллигентности, в нём чувствовалось заботливое, внимательное воспитание, причём воспитание, помноженное на еврейское происхождение. После истории с посудомойкой, Илья, с каждым разом узнавая о неожиданно обретённом друге что-то новое, пришёл к выводу, что Миша, в первую очередь  и скорее всего, был интеллигентом сначала по состоянию души, а уже потом – ума. Ведь он мог, думал Илья, с умным видом, сколько угодно теоретизировать по поводу несправедливого, животного труда случайно замеченных им солдатиков в окошке посудомойки, мог искреннее, но на расстоянии, сокрушаться над их жалкой участью. Но, вместо этого, засучив рукава, не колеблясь, он взял, да и залез в самое пекло незавидной работы. Такой неожиданный, неординарный поступок незнакомого прежде сослуживца, Илья объяснял душевным, а не рассудительным, порывом и,  вслед за Проспером Мериме, назвал тогда Мишин порыв нетерпением сердца. Всё остальное, включая научный подход к организации их непродуманной, до его прихода, работы, был плодом Мишкиной образованности и укоренившейся привычки к системному мышлению. Правильность выводов Ильи подтверждало и всегда доброжелательное отношение Миши к однополчанам любого срока службы. Его негодование, возмущение и свирепая ненависть к малейшему проявлению насилия со стороны зарвавшихся старослужащих солдат, были совершенно искренни, причём эти его чувства находили выход в конкретных поступках и выражались в конкретных действиях. Иными словами, Миша брал под свою защиту несправедливо  преследуемых «молодых» и, что самое интересное, при всей, казалось бы, далеко не грозной его внешности, его, тем не менее, побаивались, с ним считались, более того, его уважали в их небольшом по численности полку буквально все – и молодые, и старослужащие. Почему – Илье, на первых порах знакомства, было неведомо, и некоторое время оставалось будоражащей мозг странной загадкой. Тут была какая-то тайна, этому должно было быть какое-то объяснение, но лезть с нескромными расспросами к новому приятелю Илья, пока что, не решался. В течение первых дней знакомства, он смог разглядеть, что кажущаяся простоватость и доступность Миши вовсе не означала его готовности свободно беседовать о чём-то личном, или рассказывать всем и каждому об интимных сторонах своей службы. Илья справедливо полагал, что ещё не имеет права называться Мишиным другом, и врождённое чувство такта позволило ему загнать своё неспокойное любопытство в самые дальние закоулки собственной души.

     Между тем, время бежало вперёд, и однажды, от старослужащих танкового батальона, Илья, совершенно случайно, узнал такую вот историю.

     Михаил Роттер и Сергей Теленчи были каратистами. Для того периода советской эпохи, о котором сейчас вспоминал Соколов, данное определение являлось чем-то экзотическим и не совсем законным, потому что каратэ,  властьпредержащими, отнесено было тогда к разряду запрещённых видов спорта, да и к спорту, как к таковому,  по их мнению, отношения не имело. Нелегальные секции, в разных городах Союза, тем не менее, существовали и неуклонно расширялись, и вели в них занятия одержимые восточными единоборствами романтики и, как правило,  профессионалы своего дела. Многочисленные шарлатаны появятся потом, на этапе послабления существовавших ранее законов, но в те времена, о которых идёт речь, тренерами, всё-таки, были профессионалы. Михаила в Донецке, в составе тщательно отобранной  и немногочисленной группы, тренировал настоящий японец, неведомо как оказавшийся в стране Советов и кое-как говоривший по-русски, но его небогатый лексикон не являлся препятствием в общении и в премудростях постижения самурайского боевого искусства. Учеником Михаил был прилежным и к моменту призыва в ряды Вооружённых Сил стал обладателем чёрного пояса, усвоив, в первую очередь, человеколюбивые заповеди боевой науки и твёрдо уяснив для себя строгие правила неприменения приёмов каратэ в личных, корыстных целях. Исключения могли иметь место только в случае возникновения реальной угрозы собственной жизни, да и то, даже при таком допущении, суровая этика и жёсткие правила древнего японского боевого искусства предписывали неполный контакт с противником, или с противниками, потому что полный контакт означал бы фатальную их обречённость на смерть, или, в лучшем случае, пожизненную инвалидность.

     С самых первых дней службы Михаил столкнулся с неприязненным и откровенно издевательским отношением к нему, перевалившегося на второй год службы, невысокого азербайджанца, по имени Исмаил. Причисленный к роте обслуживания, приватно именуемой служивыми ротой «чмо», репутацию тот имел самую пренеприятную, постоянно провоцировал окружающих на конфликты, но сам драчуном не был и мастерски избегал личного участия в им же неоднократно организованных потасовках. У него немерено было земляков в среде батальона военных строителей и, ещё и по этой причине, вёл себя Исмаил очень заносчиво, а, не получая должного отпора, свирепел ещё больше и цеплялся, чувствуя полную безнаказанность, уже ко всем подряд, даже и к старослужащим. Правда, после того, как его однажды пинками вышвырнули из расположения танкового батальона и пригрозили загнать на всю ночь в Днестровский лиман, танкистов, с тех самых пор, он стал обходить стороной. Бессильная, мутная злоба одолевала Исмаила, и её мутные потоки требовалось на кого-то излить.  А Мишка, как назло, угодил в роту обслуживания. Очкарик, да ещё с высшим образованием, да ещё еврей, да к тому же, подымающийся раньше шести утра и проделывающий со своим товарищем, Сергеем Теленчи, на берегу лимана странные физические упражнения – ну как тут было устоять и не поиздеваться над румянощёким интеллигентом?

- Слушай, ты, еврейский морда, - как-то поутру вскинулся на него Исмаил. Дело было перед самым завтраком, у входа в столовую,

- Порядка знаешь? Подъём для всех – шесть утра! А ты самоволка ходишь? Кто на лиман разрешил ходить?

     Рота обслуживания кадрированного полка, состоявшая всего из десяти человек, притихла в ожидании неминуемого конфликта. Про Мишины с Серёгой утренние занятия по полку уже начали распространяться самые невероятные слухи, кто-то тихо посмеивался над новоявленными каратистами, кто-то завидовал, кто-то недоумевал по поводу того, что «салаги», то есть, молодые солдаты, позволяют себе такие вольности. Впрочем, иногда, невозмутимые донецкие друзья занимались и по вечерам, но это не всегда удавалось, служба, всё-таки. А вот утром, если встать раньше других, можно было выкроить какое-то время для своих специфических тренировок.

- Не еврейская, и не морда, - спокойно ответил Миша, - За языком следи!

Исмаилу только этого и надо было.
- Ты, собака жидовский, что ты сказал?!

- Рот закрой, придурок! – Миша невольно сжал кулаки.

- Ах, ты …. твою мать! Я твою маму … – Визгливым голосом грязно выругался ищущий неприятностей скандалист.

     Того, что за этим последовало, не ожидал никто. Миша полез в карман, достал, как всегда чистый и отутюженный, носовой платок, снял очки, протёр стёкла, сунул платок обратно и вернул очки на переносицу. Потом, как бы нехотя, подошёл к ухмыляющемуся поначалу провокатору, неуловимым движением собрал в ладонь его, теперь перекошенную от удивления и страха, физиономию и лёгким толчком отбросил Исмаила к стене столовой. И, хотя толчок был, казалось, совсем несильным, Исмаил грохнулся о стену так, как будто его швырнули враскачку несколько человек. Хорошо приложившись спиной и головой, он безвольно  и безмолвно сполз к земле и ошеломлённо замер, с расширенными от негодования, боли и ужаса глазами. Миша, поняв, что переусердствовал, направился к своему обидчику, что бы помочь ему встать. Исмаил же, решив, что его противник намеревается продолжить начатую экзекуцию, резво вскочил на ноги и, к всеобщему удивлению и удовлетворению, дал стрекача. Да такого, что только пятки сверкали!

- Молодец, Мишка! – Хлопали его по плечу сослуживцы,
 
- Наконец-то, хоть один нашёлся!

- Так ему, сволочи, и надо… Достал уже всех! Только ведь он, гад, на этом не успокоится. К землякам, небось, побежал. Ты, Миш, смотри, поосторожней. Эта скотина так просто не отвяжется.

     После завтрака, встретившись с Сергеем, который определён был, с самого начала  службы, в батальон пехоты, Миша рассказал ему об утреннем приключении.

- Знаю я этого козла, - задумчиво сказал приятель,

- Он и у нас в батальоне на молодых панику наводит. Дружки у него, со стройбата, такие же, как он сам. По ночам они куражатся. До меня, правда, пока не добрались.

- И что, во всём батальоне нет никого, кто бы его на место поставил?

- Нет, Мишенька, есть-то они, есть, да только связываться никто не хочет. Пара грузинов у нас в батальоне служат, не разлей вода, может, слышал, колоритные такие грузины, Кочуманов и Базандарашвили, вот их побаиваются. Но они сами, ни во что не вмешиваются, типа – моя хата с краю…

- Ясно…

- Ладно, мне, наверное, вечером лучше с тобой быть? – Скорее, не спросил, а подытожил Сергей.

- Ерунда какая, - картавил Мишка, - Глупости! Даже и не думай. Слишком много чести для такой мрази и мелюзги! Спи сладко. Утром жду на тренировку…

     День прошёл спокойно. Ужин и время до отбоя – тоже. Никто Исмаила не видел, но за ужином замечен он был среди понурых и уставших военных строителей. Это являлось нехорошим признаком, о чём Михаилу не преминули сообщить более опытные, призванные на службу раньше его, однополчане. Но Миша, по крайней мере, внешне, воспринял насторожившее приятелей известие с каменным равнодушием. Те только диву давались его шутливому настроению, нервно посмеивались над сыпавшимися, как из рога изобилия, неиссякаемыми анекдотами, которые, при Мишкиной картавости, вызывали дружный смех уже в самом начале повествования. Но все, без исключения, даже не предчувствовали, а  твёрдо знали, что вечером, или, скорее всего, ночью, что-то нехорошее, связанное с элементарным мордобоем, обязательно произойдёт. И, к сожалению, они были правы.

     Команда «отбой» в линейных войсках вовсе не означала того же самого, что и команда «отбой» в учебке. Военнослужащие разного срока службы, собранные в одном месте, в одной казарме, вели себя, соответственно, по-разному. Дедушки Советской Армии вели себя совершенно независимо, свободно разгуливая по казарме, громко переговариваясь, травя анекдоты, гулким эхом грохоча из ротного умывальника за запоздалым бритьём, и нарочито громким хохотом как бы помечая свою территорию. Они даже не утруждали себя наблюдением за порядком. Потому, что за ним, за порядком, с особым удовольствием и даже с некоторым болезненным рвением и внутренним ликованием следили «годки», или, по-армейски, «черпаки», то есть те, кто уже отслужил первый год службы.  Молодые укладывались на боковую почти всегда с лёгким волнением, с не отпускающим чувством постоянной тревоги, что их, по любому поводу и в любой момент,  запросто могут  поднять с койки и заставить стирать чьё-то х/б, чистить чьи-то сапоги, или натирать, до полного изнеможения, и без того сверкающие чистотой полы, тяжеленным и крайне неудобным «вертолётом». Так на армейском диалекте называлось приспособление для полировки пола, представлявшее собой двухметровую, из строительной арматуры, кочергу, с приваренным к одному её концу звеном танковой гусеницы, иначе – траком. К рабочей поверхности трака намертво крепилась грубая щетина, и весило всё это остроумное приспособление столько, что уже через пятнадцать минут работы с ним, руки солдат немели от напряжения. Правда, в каптёрке, мирно покоились ещё пару вертолётов, изготовленные более рациональным способом. В них кочерга не приваривалась к траку, а крепилась к нему через втулку, что позволяло менять угол тяги рукоятки, при неизменной горизонтальности рабочей поверхности трака по отношению к полу. Но такой продвинутый инструмент молодым солдатам не полагался и почти все они проходили изнурительное чистилище, вооружённые допотопным, как будто специально изобретённым для пыток, вертолётом. Справедливости ради надо отметить, что злонамеренные поползновения старослужащих солдат на молодое пополнение напрямую зависели от поведения самих новобранцев. Умеющих постоять за себя, не трусливых, не робкого десятка, парней, как правило, оставляли в покое. Слабых же духом мучили беспощадно. Таким образом, не официальные, а всамделишные, коренные  принципы человеческого общежития, в условиях армии, предельно обнажаясь, находили своё вековечное воплощение  и наглядно иллюстрировали близость и родство человеческих инстинктов инстинктам животного мира.


     Миша, с наслаждением растянувшись на койке, сомкнул глаза, и со стороны могло бы показаться, что он спит глубоким сном. Но он не спал. Сценарий развития событий, который предрекали уже послужившие однополчане, мог оказаться вполне вероятным. Поэтому, он ждал. Однако, прошло полчаса, потом прошёл ещё час. Казарма, в полном составе, погрузилась в сон. Пение сверчков успокаивающей аранжировкой сопровождало тишину тёплой летней ночи. Волны Днестровского лимана мягко шелестели по береговой гальке, и вкрадчивый звук прибоя, причудливым орнаментом переплетаясь со  сверчковым неистовством, лился, вместе с таинственным светом полной луны, в распахнутые настежь окна казармы. Миша, незаметно для себя, заснул. И вдруг…

     Кто-то резко, одним рывком, вместе с матрацем, сбросил его с кровати. Он вскочил на ноги, потянулся к тумбочке за очками. Но их там не оказалось. Близоруко щурясь, Миша пытался оценить обстановку. Благодаря полнолунию, в помещении было относительно светло. Несколько типов свирепого вида выжидающе стояли рядом с его койкой. Позади – ещё несколько человек. На прикроватной табуретке, скрестив руки на груди, восседал Исмаил.

- Ну что, каратист жидовский, будешь мой сапоги лизать? Ты мне ударил, да, еврей? На коленка вставай!

- А что, Исмаил, - без тени волнения, но с лёгкой, спросонья, хрипотцой, ответил Миша,

- Один на один боишься разобраться? Дружков зачем-то притащил… Они же спать, наверное, хо… - Он не успел договорить.

- Ты, собака, - вскрикнул кто-то из позади стоявших, и Миша спиной почувствовал, что его готовятся ударить сзади. Не оборачиваясь, он встретил нападавшего локтём правой руки. Тот только охнул и, перевернув соседний табурет, грохнулся на пол. Двое, одновременно ринувшиеся на него спереди, нарвались на мастерски исполненные, короткие удары и уже лежали, скорее всего, без сознания. Запаниковавший Исмаил ретировался в дальний угол и истерическим голосом визжал на всю казарму:

- Я твою маму … Зарэжу! Еврей! Зарэжу!  - И опять:

- Я твою маму …

     Миша прорывался к трусоватому азербайджанцу. На него сыпались беспорядочные удары, он отвечал, но больше – наугад. Животная свирепость, ранее ему не знакомая, охватила Мишу и вытеснила все остальные чувства. Чувств вообще никаких не было. И, в первую очередь, не было чувства страха. Только выжигающее сердце стремление ухватить за горло ненавистную мразь, осмелившуюся говорить гадости о его матери. Как впоследствии, не без удивления, вспоминал сам Михаил, внутри себя он тогда ощущал полярный холод ледяной пустыни и свирепую жажду горячей крови. И он, не чуя боли от градом сыпавшихся на него ударов, с зомбированным упорством, отвоёвывая сантиметры, продирался в сторону своего обидчика. «Только бы не упасть, только бы не упасть» -  лихорадочно выстукивала в мозгу единственная мысль, - «Только бы не упасть…». Тесное пространство арены неравного боя было ему на руку, он, как-то отрешённо, отметил про себя, что в казарме никто уже не спит, что кто-то включил свет, что грохочут сапогами ввалившиеся в их расположение деды из танкового батальона. «Во народу-то собралось» - мелькнуло за гранью сознания, и в этот момент, не ожидавшие такого яростного отпора и порядком обескураженные нападавшие, растерянно отступили. Отступили, всего лишь, на какое-то мгновение, но этого мгновения хватило, чтобы Миша, одним рывком, оказался в пределах досягаемости до корпуса гнусного националиста. Тот в панике метался на крохотном пятачке, не имея возможности бежать, потому что разбуженные солдаты плотным кольцом окружили кровавое побоище. Последовал страшный удар ногой в грудь, и Исмаил, второй раз за сегодняшний день, всем телом шваркнулся о стену. Правда, на этот раз, учитывая Мишину боевую квалификацию, удар мог оказаться смертельным. Но Исмаила спасло только то, что Миша наносил свой завершающий удар ногой на пределе последних, оставшихся у него сил. И он, теряя остатки рассудка, кинулся было на распластанного, на полу, потерявшего сознание зачинщика неравной драки. Цель – ухватиться за горло и – душить, душить, душить. Миша весь был в крови, кровь струилась по лицу, застилая глаза, по всему телу, кожа на нём вспучилась рваными ранами, потому что били Мишу не только кулаками, но и припасёнными, для такого случая, железными прутами. Любой другой человек на его месте давно бы запросил пощады, или лежал бы уже в глубоком обмороке, но личные качества, помноженные на воспитанные в нём японским тренером боевой дух и нечеловеческую выносливость, сделали своё дело. Впрочем, как говорил позже сам Михаил, в сопоставлении с канонизированными этическими нормами древнего японского искусства, экзамена он, всё-таки, не выдержал. Потому, что в его сердце тогда хозяйничала неуправляемая сознанием ярость, а это, как считал Миша, являлось доказательством неокрепшего ещё его духа.

     Сквозь новый град посыпавшихся на него ударов, он, каким-то чудом, всё же смог дотянуться до горла Исмаила, обхватить его железной хваткой скользких, от крови, пальцев, но это было последнее, что он помнил. Один из стройбатовцев сзади, со всего размаха, расколол на части о его голову деревянный прикроватный табурет. Всё. Сознание Миши померкло, но руками он продолжал сжимать ненавистное горло. Дальнейшее он узнал из рассказов сослуживцев. Танкисты, не сговариваясь, кинулись на стройбатовцев, массовая потасовка, бурлящая бесформенным месивом, выплеснулась за пределы казармы, и драка продолжалась уже на открытом воздухе. Диким табуном, со стороны противоположной  казармы, где был расквартирован батальон военных строителей, приближалась вооружённая кусками арматуры многочисленная подмога. Из средней части длинного здания высыпали под звёздное небо пехотинцы, торопящиеся на выручку к танкистам. Дело принимало серьёзный оборот, и предсказать, чем бы всё это кончилось, не взялся бы никто.

     Перепуганный дежурный по полку, капитан Федянин, стал срочно звонить в караульное помещение. Начальник караула, с тремя вооружёнными бойцами, поспешил к месту происшествия. Ни их вид, ни орущий благим матом начкар, на дерущихся не произвели никакого впечатления. До тех пор, пока не раздались выстрелы вверх из табельного пистолета.

- Назад, суки, стоять всем! – Надрывался, размахивая оружием, молодой лейтенант,

- Перестреляю всех, как собак бешенных! Строиться у своих расположений!

Угрюмо разглядывая друг друга, и тяжело дыша, противники нехотя повиновались.
Подбежал, с выхваченным пистолетом, дежурный по полку.

- Строиться, мать вашу, строиться! – Запыхавшимся голосом, что было сил, кричал Федянин,

- Сейчас, не дай Бог, с дивизии кто приедет! Что ж творите-то, ироды!

И, словно в подтверждение его слов, ворота КПП распахнулись, впуская УАЗик замполита дивизии.

- Видал? - Убирая оружие, негромко сказал капитан, - Оперативно… Крышка нам теперь всем! – И уже в полный голос:

- Становись!

     Словом, переполох был нешуточный. Драчунов, в итоге, усмирили и развели по казармам. Мишу и Исмаила на носилках перенесли в лазарет, а оттуда, той же ночью, увезли в город, в военный госпиталь. Те же, кто попробовал на вкус Мишины кулаки, без посторонней помощи, но с трудом, самостоятельно добрались до полкового лазарета. И Мишины отметины на их физиономиях ещё очень долгое время напоминали о ночном происшествии.

     Из Донецка приехали Мишины родители. Следом прибыли родители Исмаила. Военные следователи, скрупулёзно допрашивавшие всех очевидцев ночного события, картину происшествия восстановили по минутам. Исмаилу и его сподручным грозило серьёзное наказание, но, в итоге, благодаря тому, что Миша быстро шёл на поправку и упросил родителей не давать делу хода, всё благополучно разрешилось, и Исмаила даже оставили дослуживать в своём полку. Три его сломанных ребра, стараниями врачей, срослись без осложнений, и вышел он с госпиталя намного раньше Миши.