Как ты мог забыть меня?

КАК ТЫ МОГ ЗАБЫТЬ МЕНЯ?

Чей-то негромкий голос. Знакомая обезоруживающая интонация. По телу прошла волна, и я  почувствовал, как покрываюсь мурашками.

Я стоял в конце темного коридора на пороге кухни. От приоткрытого окна тянуло влагой. Пахло мокрой землей и деревьями. Недавно прошел дождь. Еще было слышно, как падают последние капли - с листа на лист, с веток на траву.

Как я мог?

В нерешительности я присел на табурет. Меня знобило.

Я сидел, обхватив себя руками, слегка раскачиваясь, как будто был на причале, и приходилось сопротивляться порывам ветра. На кухне было довольно темно. Что-то меня разбудило, и теперь я не знал, сколько проспал, и что сейчас – утро или вечер.

Я не зажигал свет. Это означало, что никто снаружи не мог меня видеть, тогда как я наблюдал. Идеальный прибор для улавливания тончайших изменений мировой материи, машина для выработки и описания чувств, само совершенство для действительности.

Сегодня было иначе. Во мне росло и крепло отчаяние, какое-то отвращение к тому, что будет. Настоящее казалось относительно безопасным. Можно было сидеть, не двигаясь, и тогда время замедлялось, пока не останавливалось совсем.

Такая жизнь называется безвременье. Прошлое растворяется сразу, как сигаретный дым в воздухе, или чуть-чуть дольше, чем соль в стакане с водой, и уже трудно поверить во вчера. Если замереть, будущее выглядит более реальным и ярким, но, двигаясь, почти невозможно заметить, как оно проплывает мимо. 


Я сидел, пока на меня не нахлынула пустота, пока меня внезапно не охватил ужас. Мне показалось, что меня нет, что я растворился в темноте. Может быть, меня никогда не было, может, я только придумал себя, свою жизнь?

Я поднялся рывком и чуть ли не бегом бросился к зеркалу. Я едва не зашелся криком, что-то помешало мне, и я молчал, а вопль ширился во мне, заполняя все без остатка.

ЭТО ПОХОЖЕ НА КИНО, В КОТОРОМ ОДИН КАДР СМЕНЯЕТСЯ ДРУГИМ СЛИШКОМ БЫСТРО, И ТЫ НЕ УСПЕВАЕШЬ ЗАКРЫТЬ ГЛАЗА, НЕ УСПЕВАЕШЬ ИСПУГАТЬСЯ, КАК ТЕБЯ НАКРЫВАЕТ ВОЛНА, И СТАНОВИТСЯ ДУШНО, КАК ПОД ОДЕЯЛОМ. Я ХОТЕЛА УБЕЖАТЬ И ХОЧУ СЕЙЧАС. МНЕ ТАК СТРАШНО, КАК НЕ БЫЛО ЕЩЕ НИКОГДА. Я БОЮСЬ НЕ СМЕРТИ, А ТОГО, ЧТО БУДЕТ ДО НЕЕ. ТАК БОЮСЬ, СЛОВНО КАЖДАЯ КЛЕТКА КОЖИ СЪЕЖИВАЕТСЯ И ТОНКО ПИЩИТ. НУЖНО ЧТО-ТО ДЕЛАТЬ, ПОКА НЕ СТАЛО СЛИШКОМ ПОЗДНО. ЧТО МНЕ ДЕЛАТЬ?

Лицо… не мое, чужое… Оно до раздражения знакомо, но черты смазаны, словно оплыли, мне никак не узнать его. Я потянулся коснуться его, но не смог. Холодное стекло в пыли.
Лицо, которым я болел, его линии вплавлены в мою память, но чье оно?

Эти зеленые, пустые глаза. В них - придуманная мной загадка. Всякий раз, когда я смотрел в них, мной овладевало пронзительное, беспокойное чувство, воздух становился наэлектризованным. Внутри урагана, в самом центре – всегда тишина. Только там – подлинное безвременье. Но оно не может длиться вечно.

Отражение в зеркале пропало, и одна за другой стали возникать странные картины, слишком знакомые, чтобы можно было оторваться.

СНАЧАЛА Я ХОТЕЛА УБЕЖАТЬ. ЭТО ВЫГЛЯДЕЛО ПРИВЛЕКАТЕЛЬНЕЕ, ЧЕМ МНЕ БЫ ХОТЕЛОСЬ. ПОТОМ Я ЗАКРЫЛА ГЛАЗА, И ВСЕ ПОТЕРЯЛО ФОРМУ. ОСТАЛСЯ ЛИШЬ ЗАПАХ – ПАЛЕНОЙ КОЖИ И ВКУС РАСТВОРИМОГО КОФЕ – КАК ГОРЕЛЫХ СУХАРИКОВ.

Раньше она молчала и испуганно улыбалась, когда я подходил сзади. Неуверенная и трогательная, она всегда придумывала и приукрашивала свою жизнь, ей слишком часто становилось скучно. Мы всегда были одиноки, даже вдвоем, хотя и не так, как с другими. Это было особое одиночество, наше собственное.

…Она сидит на вытертом зеленом сукне моего письменного стола, подогнув под себя ноги, наблюдает, как вытекают слова из-под моих пальцев. Я – писатель…
В этом есть что-то нереальное, слишком трудно поверить в это, вспомнить. Это напоминает клочок бумаги, крепко сжатый в руке, нужно по одному отгибать пальцы и вытягивать уголки, пока не расправишь.

СКОРЕЕ ВСЕГО, ОН СУМАСШЕДШИЙ. ЭТО ЗНАЧИТ, ЧТО ОН ПОЧТИ НИКОГДА НЕ ПЕРЕСТАЕТ УЛЫБАТЬСЯ, И УЛЫБКА ЕГО СТАНОВИТСЯ ТОЛЬКО ШИРЕ, ПО МЕРЕ ТОГО, КАК ЧТО-ТО ЕГО ЗЛИТ.   

…Если заходить в море в шторм по илистому берегу, сначала по щиколотки, потом по колено, волны обволакивают холодом, утягивают за бедра вперед и вглубь, далеко до тошноты. С неба спускаются плотные завесы, пепельно-черные и чернильно-серые, пронизанные мерцающим и слабым светом луны. Тонкая фигура легкими шагами мерит пенную кромку около прибрежных камней. Волны  то  и  дело  обрушиваются  у  ее  ног. Между завесами пробивается бледный молочно-зеленый луч. Она смеется и поднимает руки к небу.…

НАВЕРНЯКА, У НЕГО В КАРМАНЕ НОЖ, КОТОРЫМ ОН ПРЕКРАСНО УМЕЕТ ВСПАРЫВАТЬ ЖИВОТЫ, И КАСТЕТ, КОТОРЫМ ОН ВЛАДЕЕТ НИЧУТЬ НЕ ХУЖЕ.

Море, злая и безнадежная сила, волны накатывают на берег, разбиваются о причал, пена между пальцами.

Приступы страха.

…Уже две недели ее не покидает чувство, будто за ней кто-то беспрестанно следит, каждую минуту ее жизни, всякий раз, когда она куда-нибудь идет, когда она раздета, когда натягивает на себя чулки, когда она курит опиум или просто смотрит в окно – она ощущает чей-то равнодушный, может ненасытный, но неизменно внимательный – взгляд…

У НЕГО ТРЕНИРОВАННОЕ ТЕЛО, ЭТО ЗНАЧИТ, ЧТО УБЕЖАТЬ НЕ УДАСТСЯ,  И ВЫРВАТЬСЯ  -  ТОЖЕ.

Никого рядом не было… я никого не помню … Снова выдуманные люди, преследования. В них нет места мне.

Она жила в пестром мире, непрекращающемся карнавале, который она сама создавала, лепила из оконных проемов и незнакомых лиц, книжных переплетов, мятущихся в порывах ветра листьев, новых городов и телефонных проводов, из своего миронепонимания и жизнелюбия, каждый день она рисовала на сером бытии то, что било ключом из ее груди, подавляла все кругом, чтобы всюду было иначе, чем вчера, чтобы рядом с ней не было ничего тусклого и унылого.

Но оно было.

ОН  - НЕЖЕН, НО ВРЯД ЛИ НАДОЛГО.

…Я не ревную. Я ей не верю…

ПО НОЧАМ ОН БУДЕТ ЗАЖИМАТЬ ТЕБЕ РОТ И НАСИЛОВАТЬ. НО НАУТРО ТЫ НИЧЕГО НЕ СКАЖЕШЬ,  ПОТОМУ ЧТО НОЧЬ СЛИШКОМ СИЛЬНО ОТЛИЧАЕТСЯ ОТ ДНЯ.

Любовь? Она же не верит ни во что.

…Он не такой, другой. Я смотрела на него во сне, и он был сном, а на ресницах его была пыль. Я видела его лицо, ведь он безумен, и глаза его, как мед, в них мое отражение вечно, словно муха в янтаре. Я могу умереть, но никогда не забуду его шепот, ломкий, как октябрьская листва, и молчание, в котором слов куда больше. Я могу умереть…

НО РАЗВЕ НЕ ЭТОГО ТЫ ХОТЕЛА?

…Она всегда нападает сзади. Страшная женщина с зелеными волосами, вместе с ней всегда приходит буря, помнишь? Всегда – в море. Всегда – в самом сердце урагана, нужно только дождаться…

У ТЕБЯ НА ЛИЦЕ ДЫРА. ТЫ НИЧЕГО НЕ МОЖЕШЬ. ЗДЕСЬ ТЫ СЛОВНО КОСТЬ В ГОРЛЕ. БЕГИ, ПОКА НЕ ПОЗДНО.

Теперь буря здесь, она завывает в сотни голосов, подчиняясь взмахам веток, бледные руки тянутся ко мне сквозь стекло, длинные пальцы в лоскутах дыма, они как ветки, ледяные пальцы в узлах колец.

Она всегда лгала, она не могла не лгать, если все шло своим чередом, рано или поздно ей становилось слишком скучно, чтобы продолжать дальше. Она жила в выдуманном мире, во лжи, и только до тех пор, пока не надоедало.

ТЫ ВДЫХАЕШЬ И ВЫДЫХАЕШЬ, НО ВСЁ РАВНО НЕ ОЖИВЕШЬ. НА ТВОИХ РЕСНИЦАХ ИНЕЙ, И ТЕБЕ НЕ ХВАТИТ ДЫХАНИЯ, ЧТОБЫ РАСТОПИТЬ ЕГО. СКОРО НОЧЬ РАЗДАВИТ ТЕБЯ.

Ее голос, слишком спокойный и тихий, в нем нет ни жизни, ни чувств, ничего, но я кричу, кричу, что есть сил, зачем-то пытаясь убедить себя в чем-то.

Ты была, но теперь тебя нет! Оставь меня! Ты лгала…

…Чье-то тело на берегу. Я помню прядь  пепельных  волос  на  затылке,  линию шеи и кисть руки, узкую. Тело, опутанное бурыми лентами, нежное, избитое о камни…

А Я НЕ ХОЧУ.
Я НИЧЕГО НЕ ХОЧУ.
Я УЖЕ БОЛЬШЕ НИКОГДА НЕ ОТКРОЮ ГЛАЗ.

Я не причем, я невиновен… – шепчу я, как заклинание, снова и снова, под завыванье ветра и треск ивовых сучьев. 

Что-то коснулось моего затылка, пронзительно-холодное, как бритва, и я провалился в черноту вперед спиной, чтобы не оглядываться.


Тихое, безмятежное утро. Пахло свежестью. Мокрая трава, пронзительно зеленая.  Далекие, ликующие крики детей.

Но что-то было не так. С тоской я обвел глазами свою комнату.

У дальней стены на полу поблескивали осколки. Я бездумно подошел к ним и наклонился. В каждом отражался помятый и скучный тип, размноженная безнадежность, безликое погружение в кисель. И ничего больше.

Как я мог забыть ее?

Разве я мог?