***

СЛЕПАЯ АЙЛЕ

1.

В одном небольшом, очень хорошо мне известном приморском городке проживали закадычные приятели, одного звали Брандо Хлыст, другого – Хлысто Бранд.
Брандо Хлыст был рослый, крепко сложенный, краснолицый, степенный, но и предобрейший господин; мальчишки на улице без зазрения совести и нисколечко не боясь дразнили его «бочкой»: уж мальчишки-то знали точно, что господин Брандо Хлыст не то что уличного мальчишки, а и домашнего таракана никогда в своей жизни не обидел. Закадычный приятель Брандо Хлыста, Хлысто Бранд, тот, напротив, сложения был субтильного, росточка небольшого, личиком напоминал высохший и сморщенный старый башмак, и был без меры боек, остер на язык и во всем-то норовил выскочить. Его и «господином»-то никто, кажется, и не назвал никогда, а если и заговаривали с ним, то запросто и не без подначки: «Привет, молчун Хлысто», «Как дела, бездельник Хлысто?», «Эй, Хлысто, ты еще не все море пропил?».
Господин Брандо Хлыст в городке считался если и не первой руки человеком, то есть ровней городскому голове или коменданту крепости, храбрейшему капитану Труссару, но и во втором ряду не засиживался: все-таки начальник городской пожарной стражи, брандмайор и будущий кавалер ордена Почетного караула.
Тут, с этим «кавалерством» господина Брандо Хлыста нужно чуть-чуть поподробнее и издалека. Городок наш, некогда славный, известный своим торговым портом, грозной крепостью с мощными фортами и высокой цитаделью, последнее время стал приходить в запустение: все реже и реже на входе в гавань можно было заметить яркие, веселые вымпелы на мачтах купеческой шхуны или низко стелющиеся черные дымы сторожевых кораблей – красы и гордости могучего королевского флота; опустели причалы и пирсы, обезлюдела торговая площадь, поутихли славившиеся когда-то своей удалью и весельем портовые кабачки и таверны, закрывались и заколачивались ворота и ставни в скромных постоялых дворах и блещущих роскошью гостиницах. Время, когда из нашей гавани один за другим, держа курс в края ало пламенеющего закатного солнца, уходили караваны торговых судов, экспедиции первооткрывателей и боевые эскадры, миновало, и никогда уже, кажется, не вернется. А все оттого, что удобная для прохода кораблей, надежно укрытая от штормов открытого моря бухта в последние год-два стремительно мелела, и теперь разве весельный баркас мог пробраться, лавируя среди отмелей, к скучному, как прошлогодняя новость, берегу.
И вот, как раз о прошлом годе в городок наш нагрянул высокий гость из столицы, генерал с золотыми эполетами, бриллиантовыми звездами и витым аксельбантом на груди. От него ждали многого, хотя никто толком не знал, чего именно ждать: то ли строгого приказа отхлынувшему от города морю прекратить паническое бегство и перейти в контрнаступление, то ли отеческого увещевания к песчаным дюнам, самовольно занимающим «оставленные морем позиции». Некоторые, впрочем, пошептывали по углам, что дело кончится не иначе как позорным увольнением от должности начальника городской пожарной стражи господина Брандо Хлыста и прекращением творимых по его приказу безобразий.
Кто именно пустил такой несусветный слух, точно выяснить не удалось, но некоторые прямо указывали на старинного и закадычного приятеля господина Брандо Хлыста – выскочку и болтуна Хлысто Бранда. Что ж, дыма без огня не бывает, а уж о том, что Хлысто Бранд, несмотря на свое закадычное приятельство с господином Брандо Хлыстом, был самым ярым противником введенных при том новшеств, знал весь наш городок. А творилось вот что...

2.

С назначением господина Брандо Хлыста на должность начальника городской пожарной стражи лицо нашего городка изменилось до неузнаваемости. Вступив в должность, господин Брандо Хлыст потребовал срочного созыва городского магистрата и выступил перед почтеннейшими из граждан с пламенной речью, в которой потребовал принятия экстренных мер для борьбы с возможными пожарами. Члены городского совета были настолько напуганы представшей их воображению картиной, что не сходя с места наделили господина Брандо Хлыста чрезвычайными полномочиями.
Идея господина Брандо Хлыста была пряма и коротка, точно в противоположность кривым и извилистым улочкам города: «Поскольку перестроить наши улицы не имеется никакой возможности, - внушал магистратам господин Брандо Хлыст, - то и самые расторопные пожарные ни за что и никогда не смогут поспеть куда надо, и рано или поздно весь город сгорит дотла». Чиновники и городской голова сокрушались и разводили руками: что ж с этой напастью поделаешь, на все Божья воля! «Но я изобрел средство, чтобы победить стихию!» - воскликнул господин Брандо Хлыст, и тут же представил изумленным магистратам свой восхитительный план.
Уже на следующий день в городке начались масштабные работы, и скоро на крышах домов – одного за другим – стали появляться огромные бочки. Даже острые шпили ратуши и главной городской церкви не избежали общей участи. Мощные насосы день и ночь накачивали в бочки морскую воду из бухты, а каждый домовладелец дал клятвенное обязательство при первом же подозрении, при малой искорке или дымк; открывать клапан в днище своей бочки и заливать гибнущий дом спасительной водой. Высказанное кое-кем предположение, что спасаемое от огня имущество придет в совершенную негодность от пролившейся на него соленой воды, нового начальника городской пожарной части нисколько не смутило. «Всегда чем-то приходится жертвовать!» – добродушно усмехаясь, отвечал он недогадливым. Скоро в городе не осталось ни одного дома, ни одной самой захудалой сараюшки, на крыше которой не громоздилась бы уродливая бочка. Проживавшие у нас художники, а за ними поэты и музыканты один за другим перебрались в соседние городки, чувствительные дамы и девицы старались без крайней на то нужды не заглядывать выше второго этажа; священник и набожные старушки стали, кажется, реже молиться: ведь, молясь, хочешь ты того или нет, а приходится обращаться к высоким небесам.
В эту самую пору к нам и пожаловал высокий столичный гость – тот самый генерал со звездами. Еще за версту, выглянув из окошка золоченой кареты, генерал заметил, до чего необычно выглядит город. «Что это? - изумился генерал. - Уж не захватил ли наш город коварный враг!» Адъютант генерала, сообразительный молодой человек, бойко отвечал ему, что все известные враги нашего королевства отличаются развитым эстетическим вкусом, так что вряд ли стоит предполагать в них способности к столь циничному глумлению над чувствами побежденного противника. «Полагаю, Ваше Высокопревосходительство, это мираж, фата моргана, как в пустыне!» - успокоил генерала начитанный адъютант. «Как в пустыне? - точно эхо, повторил генерал. - Пожалуй, что-то в этом есть... Бр-р! Смотреть противно. Будь я на месте наших врагов, бежал бы от этой фата морганы без оглядки!» И генерал пустился в пространные рассуждения о тактике и стратегии ведения современной войны. Наблюдательный адъютант заметил, что генерал за всю оставшуюся до города дорогу более ни разу не выглянул из кареты.

3.

И надо же было такому случиться, что на въезде в город, по пути следования генеральского эскорта к ратуше, не выдержав тяжести огромной бочки с морской водой, обрушились сначала стропила крыши, а там и потолочные балки, и стены, и целый дом – третий по счету от городских ворот – рассыпался на глазах у едва успевших выскочить из него жильцов и оказавшихся поблизости уличных зевак! «Чисто сработано!» – не сдержав восхищения, заметил наблюдательный адъютант. «Прямое попадание», - слегка поморщившись на нарушение субординации «не нюхавшим пороху» выскочкой, согласился генерал. Когда взметнувшееся выше крыш облако водяной пыли осело, конные гвардейцы теснее сомкнули строй, и золоченая карета покатилась дальше и мимо развалин, разбрызгивая несущийся по булыжной мостовой мутный поток соленой воды. Генерал выглянул в окошко и вдруг увидал, что вровень с каретой плывет и кружится, увлекаемая потоком, большая и, верно, недешево стоящая кукла в нарядном платьице из золотой парчи; невидящие глаза куклы были плотно закрыты, а на груди у ней, плотно прижавшись и попискивая, тряслось от ужаса маленькое серое существо. «Этих ничем не убьешь!» - поморщился генерал и отвернулся.
Городское начальство встречало генерала, как и полагается встречать главного инспектора королевских крепостей – с оркестром и почетным караулом. Генерал небрежно кивнул городскому голове, вяло протянул руку храброму капитану Труссару и поинтересовался, мельком глянув на крыши близстоящих домов: «Что сей машкерад означает, милостивые государи?»
Услышав это словечко – «машкерад», городской голова остолбенел, лицо его то багровело, то приобретало болотный оттенок, зуб на зуб не попадал; он без конца повторял и все никак не мог выговорить: «В-ваше В-высоко-ко-ко...». Прочие городские магистраты – почтенные горожане и без меры важничающие в иные дни чиновники, сбившись в жалкую кучку за его спиной, молчали и тоже тряслись. Генерал поглядел на них в монокль и презрительно хмыкнул: «Штатские курицы!»
Спас дело господин Брандо Хлыст, решительно шагнувший вперед, бодро и уверенно отрапортовавший о переменах во внешности города, а также о цели и смысле этих перемен. По-военному четко прозвучала в рапорте главная и обидчиво торжествующая мысль о том, что за все время службы господина Брандо Хлыста в городе ни случилось ни одного, даже самого незначительного пожара.
И голос, и рост, и военная выправка, и ловко сидящий на господине Брандо Хлысте мундир начальника городской пожарной стражи произвели на генерала благоприятное впечатление, хотя вряд ли его так уж заинтересовала суть услышанного: в нашем королевстве генерал почитался великим стратегом и привык из всего извлекать не видимые для других стратегические выгоды; впрочем, справедливости ради следует заметить, что в высших военных кругах сопредельных с нашим королевством государств о генерале отзывались только лишь как о тактике, и то не очень крупном.
Выслушав рапорт, генерал дорожелательно улыбнулся господину Брандо Хлысту и, приняв позу, в которой он слегка подражал одному совсем уже великому стратегу, сказал речь:
«Солдаты! - начал генерал, но тут же поправился: - то есть, гм-гм, господа! Это все крысы! А крысы – это вам не какая-нибудь, понимаешь, фата моргана! Крыса любую победу может превратить в черт знает что. Крыса пожирает провиант на складах, промасленные канаты на дредноутах и отгрызает подметки у солдатских и – вот наглость! – у генеральских сапог. Эти твари угроза эстетическому чувству! Раздавим! Крыс должно быть меньше, а сапог больше. Все за шитье сапог!..»

4.

Сказав свою речь, генерал еще раз улыбнулся господину Брандо Хлысту, пригласил к себе в карету храброго капитана Труссара и укатил с ним в крепость. Адъютант генерала вынужден был, оставшись без места в генеральской карете, позаимствовать у городского головы его коляску и мчаться, глотая пыль и горькую обиду, за ними вслед.
Стоит ли говорить, что с этого дня у начальника городской пожарной стражи завелись среди почтенных горожан и чиновников недоброжелатели и завистники, и среди них, поговаривали, числился и сам городской голова; но и охотников подольститься к внезапному счастливчику отыскалось не меньше, и из этого случая и пошел слух, что брандмайору Брандо Хлысту не миновать награды. О какой награде шла речь, не было точно известно, но все уверовали в ее неизбежность, и только спорили о ее достоинстве. Споры шли ожесточенные, рассказывали даже, что двое молодых людей сошлись из-за этого предмета на дуэли. Дуэль, по одним слухам, состоялась и кончилась смертью одного из участников, насквозь пронзенного шпагой; по другим, спорившие примирились, даже не вынув пистолетов из футляра...
Надо же понимать, что переживал в это время сам господин Брандо Хлыст! Во-первых, больше всего на свете господин Брандо Хлыст боялся огня и пожара, он прямо-таки ненавидел огонь и все, что от него могло произойти; он даже кремня, кресала и серных спичек не терпел в своем доме, отчего служанке ежечасно приходилось бегать за столь нужными в нашем климате предметами к соседям: иначе ведь ни камина не растопить, ни ужина господину приготовить; во-вторых, ему снились огненные сны, он мечтал хотя об одном-единственном пожаре, ему казалось, что будущая его награда не вполне им заслужена: что за герой, который не совершил ни единого подвига, не спас из огня ни одного человека? И больше: он дошел до такой дерзости, что стал тайно вздыхать об огромном пожарище, когда полыхнет не какой-нибудь ветхий домишко, притулившийся на краю какой-нибудь кривой и непроезжей улочки, и даже не вся эта улочка со всеми ее домами и домишками, и не городок целиком, и не королевство, а, - страшно такое и помыслить, - весь мир! Слышите ли вы, - весь мир со всем человечеством! И тут-то, мечталось господину Брандо Хлысту, в самый последний и самый отчаянный момент, когда торжеству всепожирающего пламени уже не станет ни преград, ни спасительных каких-нибудь стен и запоров, он один – скромный брадмайор из приморского городка, сможет одним мановением руки, одним словом, одним жестом, одной только улыбкой все прекратить и все спасти, и по его слову, по его жесту, от его улыбки хлынут на мир очистительные потоки, и вмиг покроется земля спасительными водами, и не будет уже ни жизни, ни времени, ни надежды для этого проклятого, коварно ластящегося к человеку огня. О, тут-то, на этом самом месте господин Брандо Хлыст заходился от тихого восторга, представляя себя спасителем человечества, и больше и минуты не мог терпеть своей муки, и доставал трясущеюся рукой из крепко запертого ящичка старинную свою трубочку, который уж год не знавшую ни табака, ни спички, и спешил, спешил... куда же? Да в таверну «Слепая крыса» – одну из последних таверн в нашем несчастном городке, как говорили промеж собою бывалые моряки: «оставшуюся на плаву».

5.

Господину Брандо Хлысту хорошо было известно, что завсегдатаи «Слепой крысы» недолюбливали его – с тех самых пор, как он сделался господином брандмайором и начальником пожарной стражи. А уж в последнее время только и разговоров в таверне было, что о господине Брандо Хлысте и его делах. «Награда! - восклицали за одним столом, - какая этому прохиндею может быть награда?» А с дальней лавки тут же доносилось в ответ: «Дурачье! Король наградит его орденом Почетного караула. Слыхали, - уж и указ подписан, и срочный курьер, меняя лошадей, скачет в нашу Богом забытую дыру с этой важнецкой бумагой!» Но и на этом не стихало, а еще пуще разгоралось: «Тысяча чертей ему в глотку! Бухта совсем обмелела, эти проклятые насосы скоро все море высосут! Слыхано ли, видано ли такое!..»
И тут уже вся таверна, точно съехавшая с шестеренок шарманка, заводилась и несла на все голоса – то хрипя, то фальцетя, то срываясь на крик – обо всех бедах и несчастьях, в одночасье рухнувших на наш городок: «Море кончилось, торговля прекратилась, город хиреет, проклятые бочки на крышах рассыхаются и текут... Самым доходным промыслом стала торговля ведрами... Жители ни пообедать по-человечески, ни выспаться не могут – с крыш течет, потоки соленой воды готовы обрушиться на их головы всякую минуту. Народ разбегается, а продать имущество за достойные деньги невозможно: поди отыщи-ка дурака, готового купить себе дом на самом морском дне! Не слыхать ни песен, ни игры на лютне, ни гитарного перебора, ни бубна веселой цыганки... Художники съехали, поэты смотали концы, песен петь некому. Скоро останется одна пустыня кругом, и нас первых пожрут проклятые дюны!..»
На этих, грозным предсказанием прозвучавших словах вся таверна дружно смолкала, но вдруг над густой завесой табачного дыма встал маленький и звонкий человечек – это был смотритель кладбища мертвых кораблей Хлысто Бранд. «Одна у нас осталась певунья!» – воскликнул человечек и, потрясая пустой кружкой, требовал себе еще пива, пива, забвения и минутного счастья...
«Да, да! Правда, Хлысто! Ай да Хлысто! Молодец, Хлысто! В самую точку, молчун Хлысто!» – многоголосо подхватила таверна, и десятки пудовых кулаков и мозолистых ладоней враз и дробно обрушились, нещадно колотя, на крышки крепких дубовых столов, луженые глотки исторгли истошный вопль, и только и можно было разобрать, что один только выдох и зов:
- Айле! Айле!! Айле!!!
Все, кто только был в этот час в таверне, точно по уговору, повернулись к темному углу за огромным закопченым камином, в котором в старые добрые времена, бывало, жаривали и целого быка на вертеле; там, на приступочке, тихонько что-то себе напевая, точно не слыша ничего, сидела девочка, на вид лет десяти – тоненькая, некрасивая, чистый заморыш; девочка увлечена была своей игрой: ей только что кто-то принес и подарил подобранную на улице большую куклу, то ли чудом, то ли от чей-то  беды и неосторожности оказавшуюся в нижней – самой неподходящей для столь удивительных кукол части города, где если что и бывало светлого даже в лучшие времена, так это тускло светящийся желтый фонарь над входом в таверну «Слепая крыса».   

6.

Не прошло и минуты, как две пары равно привычных и к веселой работе, и к угрюмой драке мужских рук подхватили низенькую скамейку, усадили на нее девочку – это странно глядевшееся в столь диком окружении создание, и под общий стон торжественно пронесли ее в центр зала и водрузили (именно водрузили!) на середину самого длинного и крепкого стола. Девочка, казалось, и не заметила своего перемещения из темного угла на высоту, на свет: она точно светилась вся изнутри от внезапно обрушившегося на нее счастья – кукла, настоящая и преогромная, чуть не в половину ее роста кукла заняла все внимание девочки; ее кукольное личико, кукольные ножки и ручки, кукольное платьице – такое мягкое и приятное наощупь, такое великолепное, что впору носить только девочкам из богатых семейств, дочерям важных королевских чиновников, а может быть, и самим принцессам! И эта кукла теперь – ее! Девочка задыхалась от счастья, так что, когда ее стали просить спеть, она не сразу и поняла, о чем это ей шепчут, заикаются, кричат и чуть не молят несколько десятков грубых мужских голосов. «Спой, Айле, спой, милая, спой!» – твердили они свое.
Девочка наконец оторвалась от прекрасной своей игрушки, улыбнулась – точно чистая звезда просияла на ее некрасивом, бледненьком личике – и запела:

Твой город тих, молчит звезда,
И света нет в волне.
И ты не скажешь никогда,
И ты не скроешь никогда,
Что помнил обо мне...

Это была простая и грустная песня – из тех песен, что рождаются сами собою в чьей-то измученной, исстрадавшейся душе и веками живут, переходя от человека к человеку, от рода к роду, из поколения в поколение, из одной страны в другую – не замечая ни границ, ни розности языков, ни ученых мудрецов, ни глупых правителей, ни бьющих в глаза богатства и роскоши, ни пугающей нищеты, будто они, эти песни, сошли к нам из иных миров, будто это и не песни совсем, будто не человеческие, привычные, пустотелые слова пропевает в них любящее и тоскующее сердце. Это была великая песня, и слава Богу, что об этом никто из сидевших в таверне «Слепая крыса» не догадывался, а если и догадался, то не мог сказать, а уж ребенок... Что с нее взять – с певуньи Айле! Она пела столь самозабвенно, столь чисто и высоко звучал ее слабенький голосок, что в иную минуту иному проницательному взгляду могло почудиться, что это не она поет песню, а песня выпевает ее, и стоит песне прекратиться, как девочка исчезнет, истает в густом, желтоватом воздухе. И все это время, все недолгие минуты, что длилась и затихала песня, девочка не выпускала из рук своей куклы, прижимала ее к слабенькой груди, поглаживала чудные золотистого цвета локоны, касалась грязным пальчиком алых кукольных губок, точно просила помолчать, не прерывать ее пения, ее дыхания, ее жизни – потому что в этой песне заключалась жизнь и тайна ее, и, может быть, только в ней одной...
И еще кое-что мог приметить в этой картине иной проницательный взгляд, да и приметил уж, потому что как раз в ту минуту, когда Айле заканчивала песню, на пороге таверны появился начальник городской пожарной стражи господин Брандо Хлыст. Он схватывал все сразу и целиком, господин Брандо Хлыст, он замечал то, чего другие могли не заметить, хотя бы пялились в нужную точку хоть тыщу лет сряду. Он шагнул вниз, в тесноту и духоту таверны, и прошел к привычному месту – к столику рядом с огромным камином, где весело гудел огонь и где никто обычно не сидел, кроме него самого и его закадычного приятеля, смотрителя кладбища мертвых кораблей Хлысто Бранда.

7.

Подойдя к своему месту, господин Брандо Хлыст не стал садиться, но и Хлысто Бранд, вопреки обыкновению своему, не вскочил и не бросился к приятелю – пожимать ему руки, хлопать по плечу, до которого едва доставал, рассыпаться трескотней радостных слов и язвительных шуточек, какие могут позволить себе именно что закадычные приятели. Они словно чего-то ждали – оба, господин Брандо Хлыст и его приятель Хлысто Бранд.
Когда девочка допела последнюю фразу, и последний звук слился с дыханием, и таверна взорвалась радостными и рыдающими криками, и на дубовые плахи стола, к ногам Айле полетели, звонко стукаясь и крутясь на лету истертые медные монеты, и когда, наконец, все стало стихать, тут-то, перекрывая последние стоны и хлопки, под низким потолком таверны, ровно погромыхивая тяжелыми, точно каменными словами, прокатился уверенный, решительный и мощный голос:
- Это чужая кукла. Я знаю, чья эта кукла и откуда она здесь взялась. Куклу следует немедля вернуть хозяевам.
Точно огромная, уродливая бочка с холодной соленой водой, проломив крышу таверны, обрушилась на головы лихого портового народца – все стихло, и только в одном, самом, пожалуй, темном углу тихонько лязгнула сталь, будто кто неловко вынул кривой нож, с какими прежде ходили на абордажные схватки, а теперь – чего уж греха таить – на иное темное и нехорошее дельце. Все, кто был в таверне, задвигали лавками, повскакивали со своих мест, где-то по дубовой доске громыхнул пудовый кулак, откуда-то долетело, шипя, соленое морское словцо. Все смотрели на господина Брандо Хлыста. Он усмехнулся, сжал в кулаке пустую свою трубочку, и сказал, обращаясь к одному только своему приятелю – Хлысто Бранду:
- Это ты украл куклу и принес сюда. Ты сейчас и унесешь.
Что случилось при этих словах с Хлысто Брандом! Его лицо до того сморщилось, что напоминало уже не изъеденный временем и солью старый башмак, а сгусток боли всех старых и всех выброшенных башмаков на свете. Несколько долгих минут всматривался он в гладкое, спокойное и только лишь самую малость побледневшее лицо своего приятеля, но что это были за минуты, и что это был за взгляд! Если бы под него угодил какой-нибудь мелкий чертенок, какими в нашем городке полны темные закоулки, шуршливые чердаки и задыхающиеся от черной сажи дымоходы, чертенок тот мгновенно вспыхнул лиловым огоньком и истлел, точно уголек, не оставив ни следа, ни тени; если бы на пути взгляда встал ангел – настоящий ангел, из тех, что так редко в последнее время спускаются под изуродованные крыши нашего городка, он, горько заплакав, отошел бы в светлые свои и бесслезные пределы – искать невозможных в нашем мире слов утешения и любви.
- Как ты... мог? - выскрежеталось наконец из впалой груди смотрителя кладбища мертвых кораблей. - Как ты мог?!
Он отвернулся от своего приятеля и пошел между столами, заглядывая в лица моряков, грузчиков, трудяг, гуляк и воров – в эти суровые и огрубевшие от пережитого лица.
- Да, это я принес сюда эту куклу, - говорил Хлысто Бранд, - но я не украл ее. Я подобрал ее в грязи, в груде мусора, снесенного потоками воды из верхнего города к нам, сюда, в наш оставленный Богом вертеп. Эта кукла из погибшего сегодня под тяжестью твоей чертовой идеи дома, одного из многих; в нашем городе теперь дома гибнут, точно корабли в шторм и бурю – под натиском соленой, несущей смерть и разрушение воды. Раньше мы ходили в море, теперь море пришло к нам, чтобы всех нас – одного за другим – погрести в своей пучине, не разбирая, прав он или виноват, стар или юн, проклят или невинен! Да, эта кукла еще сегодня утром знала только свет и тепло большого богатого дома, а теперь она наслаждается грязью, мраком и теснотой убогой таверны. Но и здесь люди! И здесь нашлось существо, достойное такой награды! Посмотри на них – на нашу Айле и на ее новую игрушку: эту куклу едва не растоптали копыта лошадей генеральского конвоя, ее пышное платье стало похоже на грязные лохмотья, в которые одета наша певунья; посмотри на ее глаза – их выела проклятая морская соль! Они еще открываются, но на них нет краски, в них не осталось света, они слепы! Они так же слепы, как и глазки нашей бедной девочки; они слепы, как и глазки-бусинки этого зверька, этого крысенка, которого я подобрал вместе с куклой, на которой он искал себе спасения от моря, приведенного в наш город тобою, господин Брандо Хлыст, на нашу общую погибель!..
 Хлысто Бранд, казалось, задыхался от переполнившего его чувства, и какая-то идея двигала им – этого нельзя было не заметить по тому, что он говорил и куда он направился, обойдя молчаливые ряды: он подошел к столу, на который недавно еще водрузили лавку с притихшей и будто не понимающей происходящего слепой девочкой; та одной рукой прижимала к себе безглазую куклу, другой ласкала вскрабкавшегося к ней на колени маленького слепого крысенка; сообразительный зверек тыкался мордочкой в ладошку Айле, ища себе ласки и, надо сказать, он заслужил ее: только девочка кончила петь и на стол полетели монеты, зверек бросился собирать их, он отыскивал один медяк за другим и сносил их к ногам девочки.
- Смотри же! - воскликнул Хлысто Бранд, остановившись перед тремя невидящими созданьями – девочкой, крысенком и куклой. - Я небогатый человек, но я готов отдать последнее, чтобы купить то, что ни цены, ни веса не имеет – счастье!
С этими словами он достал из кармана тощий кошелек и вытряхнул из него к ногам Айле единственную остававшуюся в нем монету – кружок тяжелого, тускло блеснувшего серебра.
- Я плачу за эту куклу, - объяснил, обернувшись к своему приятелю, Хлысто Бранд. - И если этих денег недостаточно, я завтра же встану у дверей городской церкви с протянутой рукой и, клянусь, не сойду с места, пока не соберу недостающего.

8.

О, я готов спорить под любой залог, что никто не ожидал, чем кончится этот вечер в таверне «Слепая крыса»! Завсегдатаи и новички, прижимистые и те, у которых душа, что называется, нараспашку, один за другим потянулись к столу, доставая из карманов и худых кошельков медяки и серебро, и скоро у ног Айле образовались две кучки монет – одна поменьше, заработанная пением, другая побольше – цена куклы и, как сказал старый болтун Хлысто, - счастья. Последней легла во вторую кучку новенькая золотая монета с чеканным профилем нашего короля – таких давненько уже не видали под сводами «Слепой крысы», ее пожертвовал не в меру расчувствовавшийся хозяин таверны.
Все происходило в абсолютной тишине, никто не сказал ни слова, не бросил и взгляда в сторону ошалело смотрящего на чудное действо господина Брандо Хлыста. И лишь раз, когда последняя жертва была принесена к ногам слепой троицы, из одного угла донеслось хриплое: «Несчастное дитя, слепая Айле! Что с ней станется, когда и мы уйдем из этого Богом проклятого города!»
Никто не замечал и еще одного человека, застывшего у дверей, - это был отец Айле, пришедший забрать девочку домой. Наконец он совладал с чувствами, шагнул и раз и другой, и слова еще не успел сказать, как девочка метнулась к нему и обвила его шею худенькими ручками:
- Кукла, ты видишь, какая у меня красивая кукла! - лепетала она.
- Вижу, Айле, - отвечал смущенный отец. - Это и вправду красивая кукла, настолько красивая, что краше я и не видел, разве... одно только существо.
- Да кто же, кто же может быть прекрасней моей куклы? - изумлялась девочка.
- Ты, Айле, - отвечал отец, сглатывая слезу. - Ты самое прекрасное из всех созданий – и в нашем городе, и в целом королевстве, и на всей земле. Для меня прекрасней тебя нет и быть не может. Однако, идем, уже поздно, нам пора...
Он опустил девочку на пол, оправил на ней старенькое платьице и растерянно взглянул сначала на деньги, лежавшие двумя кучками на столе, потом на обступивших его людей. Хлысто Бранд первым сообразил, что значил этот взгляд, метнулся вперед, сгреб обеими руками часть монет и протянул их отцу Айле:
- Возьми, это ее деньги, честно заработанные деньги. А эту часть, б;льшую, я завтра же, только встанет солнце, отнесу тем людям, хозяевам куклы. Я отдам им ту цену, какую они объявят – не могут же они забрать все, потому что здесь много, а остальное – я уверен, что хоть что-нибудь, да останется, принесу тебе: девочке неплохо было б купить платье, поновей, ведь она...
Недоговорив, Хлысто Бранд махнул рукой и отошел в сторону. 
Отец Айле еще раз обвел взглядом ряд темных, грубых, хмурых и, кажется, охваченных одною на всех мыслью лиц, низко поклонился, подхватил на руки свою девочку и пошел прочь.
- Папа, папочка, - лепетала та, прижимаясь к отцу, - у нас теперь вот еще кто будет жить, загляни-ка в карман моего передника, он там! Он хороший и совсем мало ест. Он очень смышленый, и станет мне помогать, и мы не будем тебе обузой...
Когда за ними закрылась дверь, все, кто были в таверне, стали рассаживаться по своим местам – допивать свое пиво, дохрустывать подсоленные сухари и дожевывать ветчину с душком, лениво перебрасываясь невеселым словечком. И только два человека остались в эту минуту стоять посреди зала, двое закадычных приятелей и, с этой минуты, кажется, непримиримых врагов – победитель огня неумолимый господин Брандо Хлыст и смотритель кладбища мертвых кораблей, непоседа, чудак и болтун Хлысто Бранд.
Кажется, они улыбнулись друг другу, но приметил ли кто эти мгновенные, легко скользнувшие по их столь непохожим лицам улыбки, и что в них прочел – Бог весть!

9.

На другой день, едва солнце принялось, по обыкновению своему, за управление городскими тенями – передвигая их с места на место, потихоньку укорачивая, прежде чем дать волю им снова расти, из верхней и нижней частей города, навстречу друг другу вышли, спеша каждый к своей цели, два человека – начальник городской пожарной стражи брандмайор Брандо Хлыст и смотритель кладбища мертвых кораблей Хлысто Бранд. Господин Брандо Хлыст ступал уверенно и твердо, и шаг его гулко отдавался эхом на безлюдных в этот час узеньких улочках; шаги смотрителя Хлысто Бранда, напротив, были легки, под его ногою едва поскрипывала доска судового трапа, едва пошуршивал камень, вывалившийся из своего места в рассаженной мостовой; но эти звуки скоро были стерты и сметены нависшим над городом и с каждым мгновением все усиливавшимся ужасным скрипом – это заскрипели и застонали под солнцем и ветром доски рассыхающихся уродливых бочек, заходила и заволновалась схваченная в мертвящие ловушки морская вода. И надо всем, покрывая и эти ужасные звуки, восстал рев мощных насосов – новый день начался.
Крепко недолюбливавший верхнего города и его чванливых обитателей Хлысто Бранд не всегда был смотрителем кладбища мертвых кораблей. Когда-то, мальчишкой, решив поступить в юнги, он презрительно плюнул на порог приходской школы, задорно подмигнул сгоравшим от зависти дружкам, и был таков, и с того дня ничего уже в этой жизни, кроме бескрайнего моря-океана не соглашался признавать. (Капитан, его помощник и, главное, старик-боцман, не спускавший юному Хлысто ни единой промашки и нещадно дравший его за всякую мелочь, в представлении Хлысто составляли с морем-океаном единое целое, без него не мыслились, олицетворяли как бы единый и всеобщий закон.) С годами дымка «бескрайности» рассеялась, сквозь нее стали проступать четкие очертания береговой линии близких и далеких стран, континентов, островов. Хлысто взрослел, набирался знаний, сноровки, терпения и опыта; сначала он сменил старика-боцмана, списанного за ветхостью лет на берег, потом стал помощником капитана, и недолго пришлось поджидать ему того дня, когда он взошел на капитанский мостик полноправным распорядителем жизней и судеб верной своей команды.
И вот странность, - едва ли не в первый день своего капитанства Хлысто Бранд заскучал, а там и поймал себя на мысли, что смертная, давящая тоска поселилась в его сердце: он не мог найти ответа на мучивший его вопрос – для чего в этом мире столько земли, столько суши? «Чтобы росли высокие сосны для мачт и кряжистые дубы для крепких, держащих удары штормовой волны шпангоутов и досок, - отвечал он себе; - чтобы добывалась в глубоких шахтах руда для медных пушек и было где варить сталь для непотопляемых дредноутов». «Но для этого хватило бы пары-тройки каких-нибудь островков!» – недоумевала засевшая в его груди тоска. Капитан Хлысто Бранд перестал сходить на берег и сокращал стоянки в портах до самой малости; команда ворчала, но ничего с ним поделать не могла – теперь он, капитан Хлысто Бранд был для команды непререкаемым законом. Но и в открытом море, посреди бескрайнего океана Хлысто Бранд не находил в себе прежней веселой уверенности, что-то шевелилось в его душе, обрастая смутными догадками и отчаянным подозрением: слишком уж призрачной показалась ему власть человека над бездной соленой воды. «Сколько нас всего в этом море, на этих просторах – гордых капитанов, смелых матросов и самоуверенных юнг? - спрашивал себя Хлысто. - Тысяча, десять тысяч, сто? Но это капля! Разыграйся какой-нибудь неукротимый в своем веселом азарте шторм, налети невиданная буря, всемирный ураган – и от всей нашей уверенности, да и от нас самих мало что останется, отправимся на корм рыбам, все как один!..»
И однажды Хлысто Бранд просиял – впервые за много лет: его осенило, где отгадка и в чем ответ, что есть свобода и как достичь полной и окончательной победы над великим океаном! Он словно воочию увидел эту картину: когда весь простор, все пространство всех на этой земле морей и великих океанов покроется корпусами и палубами могучих дредноутов, угрюмых сторожевиков, без меры важничающих роскошью и громадьем пассажирских лайнеров, юрких шхун и беспечных яхточек; когда все самые глубокие впадины и самые прозрачные отмели окажутся доверху и через край заваленными отжившими свое кораблями, только тогда – вы слышите! – только тогда человеку нечего будет опасаться водной стихии, только тогда гордый и действительно всевластный человек сможет пройти по воде аки по суху, не замочив и края одежд своих!
Капитан Хлысто Бранд списался на берег, моря не покинув, оставив его в своей мечтательной власти: он устроился смотрителем кладбища мертвых кораблей и прилагал все возможные усилия, чтобы кладбище это год от году росло и ширилось. «Э, старик, - бывало, вздыхал Хлысто Бранд. - Тебе ни за что не доскрипеть до исполнения твоей мечты!» «Что с того! - весело отвечала ему бывшая тоска, когда-то поселившаяся у него в сердце. - Главное быть верным однажды избранному пути, и рано или поздно кто-нибудь, пройдя его до конца, достигнет пределов торжества и могущества. Настоящего торжества и неподдельного могущества!.. О тебе будут помнить, старик, в веках, и станут называть тебя гордым именем первого великого адмирала-генерала всех морей и океанов!..»
Кому-то, может быть, придет в голову мысль: отчего же этот мечтатель не подумал о людях – о тех многих миллионах и даже миллиардах людей, что родились, проживают и долго еще намереваются прожить на земле, именно на земле с ее лесами, лугами, долинами и горами, на берегах рек и озер; что с ними-то, куда им-то податься, действительно случись мечтаемое выжившим, похоже, из ума стариком? О, уверен, смотритель кладбища мертвых кораблей отвечал бы на этот вопрос не задумавшись: мужчины и мальчишки пускай поступают в матросы и юнги, что до нелюбимых морем женщин и девочек, так ведь и для них начнется новая жизнь, откроется новый мир! Возьмем посудомойками и... Словом, все это казалось Хлысто Бранду совершенной чепухой и делом далекого будущего, а теперь, теперь все его мысли были поглощены только одной девочкой, единственным из всех живущих на земле существ – слепой Айле; старик поклялся, что отыщет прежних владельцев куклы, всучит им собранные деньги – все, до монеты, и не допустит двух вещей: во-первых – позора себе (его же назвали «вором», а значит, и чьим-то обидчиком); во-вторых (тут старика начинало трясти от негодования) – никак нельзя допустить, чтобы у слепой бедняжки отняли единственную ее радость, куклу!

10.

В это же самое время господин Брандо Хлыст направлялся из верхней части города, где он проживал, на самую дальнюю окраину – в ту местность, что когда-то была берегом моря, носила манящее название – Бухта Тихой Радости, а теперь напоминала песчаную пустыню: дюны, серо-желтые холмы мелкого песка, не знающие покоя ни днем, ни ночью, упорно бредущие, словно какие-то злые волшебники за невидимой никому кроме них звездой, дюйм за дюймом пожирающие мили и акры некогда плодородной, цветущей земли, пришли в эти места, покрыли их собою и продолжали неостановимое движение все дальше и дальше – к манящему их горизонту. Люди покинули эту местность – город не смог отстоять их права перед слепой стихией, город сжался, тщедушно отгородился от тянущегося куда-то мимо и прочь желто-серого языка, и продолжал мерно и тоскливо гудеть своими насосами.
Господин Брандо Хлыст шел уверенно: он знал, куда именно направляется, что именно ему необходимо найти – и дорога, и цель были ему хорошо известны. Брошенные, полузасыпанные песком дома не интересовали его, он лишь пару раз поднял голову, чтобы увидеть островерхие крыши – в прорехах, с обвалившимися трубами да мелькающим там-сям скрипливым флюгерком – единственные на весь город оставшиеся без уродливой, губительной, но верной защиты от огня; здесь уже некого было спасать случись пожар, и только самая последняя в ряду мертвых домов постройка упрямо цеплялась за жизнь, за видимость жизни, потому что какая же это жизнь – посреди запустения и смерти?
В этой хижине с глухо заколоченными, не пропускающими света даже в солнечный день окнами влачил жалкое существование последний из городских упрямцев – бывший королевский лесничий, а теперь копатель янтаря, отец слепой Айле со своей дочерью. К нему-то и направлялся в это утро господин Брандо Хлыст. Он прибавил шагу: нужно было поспеть до того, как упрямец отведет дочь в таверну «Слепая крыса» и, оставив ее на весь день с полупьяным сбродом, отправится в свои ямы – искать то, чего невозможно найти.
Историю Айле и ее отца знал весь город, иные потешались над доверчивым чудаком, иные сокрушенно качали головами, но господин Брандо Хлыст не числил себя ни среди первых, ни среди вторых: смеяться над человеком он считал недостойным себя, жалеть – недостойным вдвойне. Господин Брандо Хлыст смотрел на жизнь прямо и сурово; он убедил себя в том, что если иной человек верит во что-то, то не следует даже пытаться переубедить его: верить во что бы то ни было всегда лучше, чем ни во что не верить.
Отец слепой Айле верил предсказанию.
Девочке не было и года, когда она вдруг ослепла. Врачи разводили руками, не имея средств помочь, знахарки морочили родителям голову, вытягивали последние гроши, но и им не по зубам была страшная болезнь. Мать девочки, одна из первых в городе певиц и плясуний, бросила мужа и дочь, сбежала с каким-то шалым бродягой. Несчастный отец впал в отчаянье. И вот тогда в городе появилась одна старуха – безобразная на вид, темная и загадочная. Старуха появилась неизвестно откуда и ушла неизвестно куда, всего лишь один день она провела в нашем городе, и все что ее интересовало у нас – нет ли у кого из городских обывателей слепого ребенка, девочки. Ей указали дом королевского лесничего, туда старуха и поплелась.
Никто из горожан не был свидетелем разговора отца Айле с загадочной старухой; никто не слышал ее слов, никому отец Айле не пересказывал услышанного в тот день, но ветер разносит и не такие легковесные вещи как человеческое слово, он, бывает, выдает самые сокровенные мысли, и самые невозможные чаянья с его помощью обретают черты реального, достоверного и непреложного. Так вышло и на этот раз. Утренняя роса не успела сойти со следов старухи в жухлой траве, а по городу – из дома в дом, из улицы в переулочек пополз слух: будто старуха та не просто старуха, а известная в иных землях и странах вещунья и провидица, и что приходила она в наш город с одной-единственной целью – открыть отцу Айле необычайную судьбу его дочери, а также указать верное средство избежать этой необычайной, а главное, таинственной и ужасной судьбы. «Мир ослеплён и слеп, - будто бы сказала старуха. - Он мнит, что видит все, и не видит при этом и крупицы в открытых его взору сияющих безднах. Есть только одно средство открыть глаза миру, и добрые ангелы раз в тысячу лет дарят людям такую возможность. Они посылают в этот мир невинное дитя, и закрывают его глаза от ужасов мира...»
Отец Айле вздрогнул, перекрестился и подумал было выгнать эту чертову старуху, говорящую о том, что и не всякий мудрец наберется дерзости сказать, но... стерпел и стал слушать дальше эти нелепицы, и только прикрыл рукою глаза, чтобы старуха не заметила его горьких слез.
«... Но однажды наступит день и час, - продолжала старуха, - когда этот мир, весь слепой и безумный мир, самая ослепленная и погрязшая в неистовстве зла часть его, самая отвратительная и ужасная, самая омерзительная и вредоносная, словно подчиняясь чему-то высшему его, чьему-то безусловному и непререкаемому велению, разом подымет головы и взглянет в слепые глаза посланного этому миру невинного существа, ребенка, и увидит в них свет миру сему, и лишится бессильного, невидящего зрения своего, и ослепнет, и покорится, и пойдет – все как один – за этим существом, за этим невинным ребенком, пойдет туда, где только и есть истинный свет, истинное видение его и тихая радость».
«Но знай, человек, и помни, - сказала еще эта странная старуха, - что ты свободен в выборе своем для своей дочери, и есть верное средство избежать для тебя, для нее и для мира этой таинственной, неизвестно куда ведущей стези. Тебе нужно отыскать в песках золотой янтарь, имеющий форму слезы, и внутри этого янтаря будет заключена меньшая его, живая слеза – первая из слез, что пали за все времена на эту горестную землю. И, отыскав этот янтарь, ты истолчешь его в порошок и смешаешь с медом диких пчел, никогда не видевших человека, и растворишь в молоке золотой косули, никогда не знавшей злобы и ласки человека, и дашь выпить своей дочери, и она мигом прозреет».
Правда это или нет, но с того самого дня отец Айле переменился до неузнаваемости: он отказался от доходной должности королевского лесничего, забросил все свои прежние дела и заботы, забыл старых своих друзей и приятелей, обзавелся надежным заступом, кайлом и прочим нехитрым инструментом, и каждый Божий день, чуть свет, отведя свою слепую дочурку в таверну «Слепая крыса» – единственное место на весь город, где снизошли до того, чтобы принять несчастного ребенка, отправлялся в дюны. Он перерыл горы песка, иступил и изломал не одну лопату, истер в лохмотья и прожег едким потом не одну пару штанов и рубах; но не то что янтаря-слезы не отыскал – вообще ничего похожего на самый обычный янтарь бедолаге не попадаллось.
... Все это господин Брандо Хлыст и припомнил, пока добирался к развалюхе, где ютились бывший королевский лесничий и его несчастная дочь – слепая Айле.

11.

В ту самую минуту, когда господин Брандо Хлыст рывком распахнул двери последней в ряду мертвых домов хижины, его закадычный приятель, смотритель Хлысто Бранд наконец был допущен в святая святых: пред светлые очи главного лакея семьи, накануне потерявшей и дом, и хранившееся в нем имущество, и главную его драгоценность – куклу, когда-то подаренную дочери владетельного господина N высокородным принцем, - третьим или четвертым в череде наследников престола нашего королевства. Правды ради стоит обмолвиться, что очи эти были не столь уж и светлы, но ничего тут не поделаешь: звание правдописателя и обычай обязывают! Ну, а коли о правде зашло, то и остатки подноготной приходится выложить: семейство это владело несколькими домами в нашем городе, а рухнувший накануне и без того был назначен под снос, так что высокие господа мало что потеряли...
Главный лакей владетельного господина N снизошел до какого-то там смотрителя какого-то кладбища, да еще – свят-свят-свят – мертвых кораблей только лишь по одной причине: накануне господин его топал ногами и грозил своему лакею всеми казнями, какие только существуют в нашем королевстве, если тот в трехдневный срок не отыщет и не вернет эту «чертову куклу». В трехдневный срок – подумать только!
Хлысто Бранд, сбиваясь и перескакивая с пятого на десятое, с горем пополам объяснил суть дела, волновавшего его и представлявшего собою прямой его интерес – именно: выкупить у владельцев потерянную и пришедшую в совершенную негодность куклу. Главный лакей, хотя и не подал виду, готов был тут же выскочить из своего раззолоченного камзола, из белейших чулок и перчаток, из напудренного парика и лаковых туфель, и пуститься в пляс как есть, то есть в чем мать родила. Однако, главный лакей сдержался и, сурово глянув на груду высыпанных пред ним монет, брезгливо фыркая, будто пришлось коснуться чего-то совсем уж грязного и недостойного занимаемого им положения, мизинцем перешевелил и пересмотрел всю эту медную, с редкими вкраплениями чего-то более благородного груду, отодвинул в сторонку единственный попавшийся на глаза золотой талер, и, к нему впридачу, еще пару-тройку серебряных кружков, наконец, изволил вымолвить: «Этого довольно». Прочее властным, выработанным годами служения жестом велел убрать с глаз долой.
Старик Хлысто уже собирался, улучив момент, припасть к сияющей белизной перчатки высокой руке главного лакея владетельного господина N, но тут случилось вовсе для него неожиданное: главный лакей, окинув пренебрежительным взглядом тщедущную фигурку старого смотрителя, сказал, растягивая слова в подражание своему господину:
- Вот что-о, старик. Принесе-ошь по счету этого хла-ама столько же золотых – кукла тво-оя. Ме-едяков и даже се-еребра наш го-осподин и ви-идеть в своем доме не же-алает.
- Как же?! - изумился старик.
- А так, - небрежно отвечал главный лакей. - Тебя никто не неволит, приноси куклу, и забирай свои паршивые медяки. Иначе... Три дня сроку тебе, старик! И знай, - полицейские ищейки тебя, вора, хоть на дне морском сыщут.
Проворные слуги мигом выгнали старика Хлысто в толчки. Делать было нечего, пришлось подчиниться грубой силе. Но старый капитан вовсе не собирался сдаваться. «Мы возьмем этих мерзавцев на абордаж!» – угрюмо шептал он, пробираясь из улицы в улицу, из переулка в переулок – к себе, в нижний город, поближе к кладбищу мертвых кораблей и, главное – к таверне «Слепая крыса»! Там, в этой вечно полупьяной и полной нечистоты таверне он искал спасения – себе и своему пропащему делу!
«Братья, друзья, товарищи! - воскликнул старик, точно черт – в чаду и дыму –  возникнув на пороге таверны. - Этот город не заслуживает того, чтобы в нем проживали такие твари!»
Его подняли на смех, даже не выслушав, а когда, наконец, выслушали – на минуту призадумались и... просмеялись до слез: «Одно дело – прирезать твоего дружка-бочконачальника в темном углу, другое – устроить бунт. Тут, брат Хлысто, никому не поздоровится! Войска, крепость, капитан Труссар и генерал с гвардейцами... Считай-ка, что ты ничего не говорил, а мы ничего не слышали. Эге!»
Бывалый капитан Хлысто Бранд сел, где и стоял – на третьей ступеньке лестницы, ведущей в чрево «Слепой крысы»: он плакал, он плакал первый раз за последние сорок или больше того лет, плакал, как несправедливо обиженный и ни за что выпоротый мальчишка.
«Э-э, старик, - сказал хозяин таверны, подойдя к нему с кружкой, полной пахнущего дохлыми крысами пива, - уймись. Черт с ними, с деньгами, но нам ни за что на свете не собрать такой бешеной суммы, хоть мы все скопом, вместе с тобою, станем на паперти нашей церкви и будем просить – не на чертову куклу, а на освобождение Гроба Господня. У тебя остались деньги, мы отправим верного человека в столицу, и тот купит там – стократ дешевле – такую же игрушку. Вот выход!»
Старый капитан, ни слова не говоря, отодвинул поставленную перед ним кружку, утер слезы, встал и пошел прочь – к себе, на кладбище мертвых кораблей, королевским смотрителем которого он состоял, согласно именному приказу Его Величества и своих несгибаемых убеждений.
Он знал теперь, что ему делать.
 
12.

Бедная Айле! Она и представить себе не могла, какие тучи собираются над ее маленькой детской головкой. Жизнь ее и мир ее представлений, сами собою, - так уж случилось! - разделились на неразделимые друг от дружки три части: засыпаемую песками убого-бессветную отцовскую хижину, где она проводила ночь, жестокий и неласковый, целодневный, взрывающийся временами от восторженных воплей приют таверны «Слепая крыса», и совершенно отдельную, особняком стоящую часть – ее внутреннюю, исполненную света, цвета и зрения вселенную.
Айле приучилась воспринимать первые две части этого мира слухом – она до боли маленького своего сердечка вслушивалась в него, воспринимая всякий скрип и каждый шорох, любой возглас и случайно донесшийся шепоток: все-то затрогивало ее, все-то исторгало из ее незрелой и невинной души стремительный ураган чувства и сметающую все на своем пути бурю любви! Ночами она слышала, как призраки дюн – эти погубленные песками духи – ступали неслышными шагами по черепицам отцовского дома и запевали неслышимыми голосами свои неживые песни. И Айле находила эти песни прекрасными, и восторгалась ими до последних глубин своей души! В предутренний час, только смолкала песня песков, Айле пробуждалась от скрипа старых ступенек, ведущих в полузасыпанный песком погреб, от хлопанья дверки и лязга щеколды; она знала, что это возвратился с ночных посиделок в гостях у своих собратьев домовой, она тотчас догадывалась, в каком он расположении духа, и станет ли теперь хлопотать по хозяйству, или завалится на боковую до первой звезды.
Она слышала, как гудит бессмертный ветер в узкой и дающей мало тепла печке, как потрескивает сгорающее дотла живое еще полено, как еле слышно рассыпается на ворчливые огоньки звонкий кусок угля. Она знала, что кусок угля черный, но не могла понять, что это означало. Цвет, как один из главнейших признаков внешней жизни, оставался чуждым ее восприятию. Добрые, но и безотчетно злящиеся на ее слепоту и некрасивость мальчишки рассказывали ей страшную сказку «про черную-пречерную комнату» – хотели напугать, но Айле не испугалась, только тихо улыбнулась. Она, кажется, не умела бояться.
Она слышала, как бьются сердца у людей, как падают соленые и горючие слезы, ее пробуждали сны птиц и несмолкаемая болтовня глупых рыб в пучине морской; и еще она верила рассказу одного мальчишки-озорника, по которому выходило, что огонь и вода – это одно и тоже, что когда в печке начинает гудеть огонь – это он отзывается никогда не смолкающему океану; что когда алое солнце восходит над миром или погружается в темную пучину воды, весь океан – от края и до края – заливается негасимым пламенем, выдавая тем самым великую тайну их единства. «Но как же люди умываются? - изумлялась Айле. - Как гасят огонь водой?» Находчивый мальчишка отвечал ей, что «умываются пресной водой, падающей с неба или потерявшей в земле злую силу соли; то же и с огнем: без соли он не горит». Айле спрашивала еще: «Значит, в соли зло? Но она так сладка, когда ее немного. Зло тоже сладкое на вкус?» Мальчишка смеялся над доверчивой Айле и убегал играть с другими мальчишками. Он вообще был большой озорник и любил сочинять всякие небылицы.
... Этот день начался для Айле с испуга. Она рано услышала тяжелые, вязнущие в песке шаги и узнала их: «Это тот человек, что вчера в таверне хотел отнять мою куклу!» Она крепко обняла свою игрушку и отползла с нею с подстилки в угол – пытаясь спрятаться. Слепой крысенок, тревожно попискивая, поспешил за ней. Она слышала, как человек подошел к дому, без стука распахнул дверь, как навстречу ему вышел ее отец, как они говорили, но вот странность – разговор зашел вовсе не о кукле! Айле понемногу успокоилась, она даже перестала вслушиваться в доносившиеся до нее слова, к тому же она и половины этих слов не понимала, она не знала их значения, не видела в них смысла. Да, да, я не оговорился: Айле всегда видела смысл слов! Слова возникали в ее внутреннем свете, в ее, как еще говорят, воображении в виде ярких, ослепительных, прекрасных картин и образов. И, о чудо! - это были живые картины, в них все переливалось, двигалось, цвело и прорастало, смеялось и радовалось, и не было в них ни одной темной, омрачающей чувство и разум точки, напротив – все было светло и воздушно. И вот что скажу я вам: это великая правда, что никакая картина самого замечательного художника не сравнится в пышности и пестроте детали, в глубине охватываемого ею горизонта и точности уловленного образа с тем, что может вообразить себе маленький ребенок, вообразить, увидав что-то внутри своего крохотного сознания...
Протяжно, точно простонав от боли, проскрипела дверь, Айле вздрогнула, до нее донеслись громко и отчетливо прозвучавшие слова, их говорил этот чужой вчерашний человек, говорил прощаясь с ее отцом и будто приказывая ему:
- Я единственный в этом мире человек, который смог постичь смысл сказанного старой ведьмой. Такое дается только лишь по-настоящему добрым людям, всегда и без ошибки умеющим выбрать из двух зол меньшее. Такой уж у меня дар! Помни, это должно свершиться завтра, завтра на рассвете, когда над городом взойдет солнце, и ни днем ни часом позже. Они уже подобрались к нашим детям, от них все наши беды. Довольно! И запомни хорошенько, я не ошибаюсь: у них то, что ты ищешь, твой чудесный камень, твоя янтарь-слеза, твое спасение, твое и твоей несчастной дочери.
Проговорив это, чужой человек повернулся и пошел прочь, и Айле долго еще вслушивалась в его стихающие тяжелые шаги.
Весь этот день Айле просидела в темном своем уголке за камином в таверне «Слепая крыса». О ней все, казалось, позабыли, никто не просил ее спеть, никто не позвал и не окликнул: «Эй, бедное дитя, как ты там, наша Айле?». Айле весь день тихонько провозилась со своей игрушкой и слепым крысенком, и лишь на минутку отвлеклась от своего занятия: как раз тогда, когда заплакал старик Хлысто Бранд, заплакал и ушел, направляясь к своему дому – на кладбище мертвых кораблей.

13.

Всю ночь смотритель кладбища мертвых кораблей Хлысто Бранд не сомкнул глаз. Капитанская каюта на корме старого боевого фрегата – его одинокое пристанище – скупо освещалась грошовой сальной свечой, по углам невесело подрагивали тяжелые тени, что-то шуршало, поскрипывало, попискивало, время от времени затевалась невидимая какая-то возня, но скоро и она стихала, однако старик не обращал внимания ни на шорохи, ни на зловещую пляску теней, ни на шелест песка, с силою ветра вгрызавшегося в прогнивший борт флагманского корабля. Вряд ли он о чем-то думал в эти долгие часы: он уже все передумал и все решил для себя; вряд ли он о чем-то вспоминал: ему не о чем было вспоминать, потому что он сам был, весь – от жидкого хвостика седой косицы до косо сбитых каблуков порыжелых сапог – одно воспоминание.
Ему осталось одно дело, один отчаянный и безумный шаг. Как только за далеким горизонтом блеснет самый краешек солнца, над флагманом мертвой армады взовьется исцветший и полуистлевший вымпел, и вымпел этот будет сигналом к атаке на отступивший от своего моря, предавший свое море, догнивающий под тяжестью соленой воды город. Изгнать златолюбивых людей, снести уродливые бочки, сломать и уничтожить проклятые насосы, вернуть городу море, справедливость, надежду, поднять на башнях и шпилях флаги и знамена Радости, громкой, победной и побеждающей Радости, Радости для всех, а не для горстки мерзавцев! «Силы равны, - бормотал упрямый старик: - мертвая армада против города мертвецов!»
Нет, он не настолько был безумен, этот старик, чтобы мечтать, что по одному его слову и знаку вся эта груда прогнившего и проржавевшего хлама, когда-то называвшаяся кораблями, снимется с места и, пройдя по суху, ворвется и сокрушит город. Старый капитан решился взять город на абордаж.
Кладбище мертвых кораблей давно уже стало пристанищем и родиной маленького серого и голохвостого народца – крыс. Тысячи и десятки тысяч этих смышленых и злобных зверьков заселили каюты и трюмы, пороховые погреба и кубрики мертвой армады. Когда-то смотритель кладбища воевал с этими созданиями, но поняв, что победы ему ни за что не добиться, махнул рукой. Между ним и крысиным народцем установилось перемирие, с течением времени перемирие дало росток понимания, понимание перешло в доверие, доверие дало крепкий мир. Крысы не трогали Хлысто Бранда, Хлысто Бранд заговорщически подмигивал крысам, делился с ними сухарем, глотком перекисшего пива, а иной раз по целой ночи проводил за долгим рассказом о своих походах и путешествиях, крушениях и схватках. И сотни и тысячи любопытных, смышленых и лукавых глазок мерцали ему в ответ из темноты: казалось, крысы понимают старика! Не раз и не два из города на кладбище мертвых кораблей являлся нарочный с приказом старику: извести крыс; не раз и не два к его плавучей крепости подбирались потравщики с начиненными смертью дарами; но приказы не исполнялись, потравщики рады были и тому, что самим удалость унести ноги, а крысиный народец признательно попискивал вослед сходившему по трапу старику, словно честь отдавая ему!
И вот теперь старик призвал крыс на помощь, он решился повести их на город, чтобы изгнать из него людей – таких же, как он, людей, но отрекшихся от своего имени, поставивших глупое золото выше маленькой радости (даже не счастья, а всего-то – радости!) несчастного ребенка. Он знал, что крысы поняли его, и что они пойдут за ним. Ошибся ли он в своих мыслях, нет ли – станет ясно... теперь, сейчас, вот – уже и небо прояснилось и зарозовело!
Старик улыбнулся кому-то внутри себя, встал и, пошатываясь, точно во время крепкой качки, поднялся на капитанский мостик: все пространство вокруг, сколько хватало глазу, все палубы и надстройки мертвой армады были покрыты живой, копошащейся, угрюмо взволнованной серой массой.
- Свершилось! - возликовал старик.

14.

- Ты поспешил, приятель: еще не свершилось, но свершится – теперь и сейчас! - прозвучало в ответ.
Если бы пушечное ядро ударило в мачту фрегата, Хлысто глазом бы не сморгнул. Но от этого голоса и от услышанных слов он содрогнулся так, словно огонь святого Эльма прожег ему грудную клетку. Он глазам своим не верил: в полусотне ярдов от него, на ходовом мостике разбитого колесного парохода, широко, точно бывалый моряк, расставив ноги, стоял и улыбался его закадычный приятель, а теперь и непримиримый враг – господин Брандо Хлыст собственной персоной! И вот еще – он был не один, и хотя старик Хлысто не мог теперь разглядеть фигуры и лица этого другого человека, он шестым чувством постиг вдруг, что не в его отчаянно смелом приятеле, а в этой смутно различимой фигуре таится главная опасность и угроза и затеянному им бунту, и ему самому.
- С кем это ты? - поинтересовался, совладав с собою, старик. - Хотя это и не важно. С кем бы ты ни был, это не изменит дела. Оставайтесь на месте, и вас никто не тронет. Все одно, ты не сможешь мне помешать. Мне и им!
Расслышав тревогу в знакомом голосе, словно по команде, многотысячная серая масса забеспокоилась, угрожающе подалась вперед.
- Видишь! Стоит мне пальцем пошевелить, и от бравого брандмайора останутся одни казенные пуговицы, - усмехнулся Хлысто. - Тебе представилась замечательная возможность – увидеть своими глазами, как все то зло, что ты принес в наш город, будет сметено с лица земли, а люди, отнимающие последнее у своих детей, наказаны и изгнаны прочь. Я иду вершить справедливость, дружище, и, клянусь, только чудо сможет остановить меня. Ты припас чудо, приятель?
 - Ты угадал, старик! - и минуты не помедлив, уверенно отвечал господин Брандо Хлыст. - Я припас для тебя и для всех нас одно чудо. Я всегда был уверен, что из двух зол надо выбирать меньшее. Я разгадал пророчество старой колдуньи, и теперь пришел час исполниться ему. Смотри же!
С этими словами господин Брандо Хлыст вывел за руку и поставил перед собой ... Айле, это и вправду была наша Айле! Она прижимала к груди куклу с выеденными соленой водой глазами, на плече у нее сидел маленький слепой крысенок. Айле невидяще смотрела на старого моряка, и он знал, что она не видит его – совсем не видит, а видит что-то другое, совершенно другое, никому, кроме нее одной на всем этом свете не видимое!
Старик слабо ахнул, и в это самое мгновенье где-то далеко, за его спиной стало всходить солнце, и первые его, слепящие лучи легко и нежно коснулись бледненького личика девочки, вошли в ее глаза и...
Старик успел разобрать взволнованный голос кого-то третьего, кто был там, в полусотне ярдов от него, вместе с его закадычным приятелем Брандо и слепой Айле. Этот третий (а это был отец Айле) умолял:
- Камень! Вы обещали мне камень со слезой! Скажите же им, пускай они отдадут мне только этот камень, и мы уйдем! Неужели же вы могли так жестоко обмануть!...
Больше старик уже ничего не слышал, слух словно отказал ему, осталось только одно зрение, один взгляд, и взгляд этот был прикован к одной точке – к лицу слепой Айле, к ее глазам. И взгляд его был одним из десяти, а может, и ста тысяч других, и свершилось по пророчеству: «... Но однажды наступит день и час, когда этот мир, весь слепой и безумный мир, самая ослепленная и погрязшая в неистовстве зла часть его, самая отвратительная и ужасная, самая омерзительная и вредоносная, словно подчиняясь чему-то высшему его, чьему-то безусловному и непререкаемому велению, разом подымет головы и взглянет в слепые глаза посланного этому миру невинного существа, ребенка, и увидит в них свет миру сему, и лишится бессильного, невидящего зрения своего, и ослепнет, и покорится, и пойдет – все как один – за этим существом, за этим невинным ребенком, пойдет туда, где только и есть истинный свет, истинное видение его и тихая радость».
 Те немногие из обывателей нашего городка, что оказались поблизости, после рассказывали, что взорам их предстала удивительная картина – чудесная и ужасающая; что с закатной стороны, куда отступило отказавшееся от нашего города море, поднялась сияющая нежнейшей бирюзой огромная волна и хлынула, и понеслась, и легла, вся светясь и сияя, к давно уже позабывшим вкус моря пирсам и причалам; и навстречу ей, со стороны кладбища мертвых кораблей двинулась другая волна – совсем уже необыкновенная; и была это, - спорили до хрипоты другие очевидцы и свидетели, - вовсе даже не волна, а странная процессия; и впереди шла наша Айле – но это не была наша Айле, а какой-то излучающий нежный, тихий и ласковый свет призрак, призрак нашей Айле; потому что не было у нее в руках ни куклы с выеденными солью глазами, ни слепого крысенка, и была одета она не в привычные лохмотья, а в платье такого уж волшебного кроя и цвета, что и королевские дочки обзавидуются; и глаза ее светились как не может светиться ни одна, даже самая добрая, самая манящая звезда, - спешили прибавить третьи из свидетелей и очевидцев; и ступал этот призрак, - проталкивались вперед четвертые, - по воде, и волна ластилась к его ногам и несла их; и пятые сменяли четвертых, и договаривали за них, что из глаз этого волшебного призрака падали огромные золотистые слезинки, будто капли солнца, и на лету окаменевали, но не успевали они упасть в воду, как их подхватывали и глотали все новые и новые спешащие вслед за призраком огромные и малые, молодые и старые серые крысы, проглатывали и... превращались в милых и забавных золотых зверьков с изумрудными, сапфировыми и жемчужными крылышками, и были их многие и многие тысячи и даже миллионы!
И еще я слышал, что последним в этой удивительной процессии существом оказался седой старик, очень даже похожий на бывшего смотрителя Хлысто Бранда, только этот старик был слеп и бос, и неровно и шатко ступал он на воду, и вода держала его, точно он был невесом, и старик протягивал вослед уходящему в океан золотому сияющему клину свои исхудалые руки, и бормотал, и бормотал... И кто-то расслышал в этом его неясном бормотании странные и ненужные слова:
- Как же так, девочка моя! Корабля без крысы не бывает. Корабль без крысы –  мертвый корабль!..
Но были и еще свидетели, и еще свидетельства, но они-то уж никак не могут быть подвергнуты сомнению, даже самому малому, даже тени сомнения! Именно в эти минуты важный столичный генерал со звездами, в сопровождении коменданта крепости храбрейшего капитана Труссара и своего адъютанта поднялся на главную башню цитадели, а поднявшись, увидал как раз то, о чем наперебой толкуют прочие, совсем, как правило, не чиновные и потому не заслуживающие особого доверия свидетели и очевидцы.
- Что это? - будто бы спросил изумленный генерал.
- Фата моргана, Ваше Высокопревосходительство! - бойко отвечал ему находчивый адъютант.
А храбрый капитан Труссар ничего не посмел ответить, он только улыбнулся в усы и подумал: «Это наша Айле!». И отдал честь.

***

Такая вот легенда существует в наших краях – легенда о слепой Айле. Я только подслушал ее (дело было в той самой таверне «Слепая крыса», а рассказчик был в изрядно потрепанном мундире отставного брандмайора) и пересказал своими словами. Вышло не очень-то и складно, но и тому есть свое оправдание: какой мир, такие и песни у него. Кстати, этот самый отставной брандмайор страшно печалился, что его так и не наградили орденом Почетного караула. «А ведь я спас человечество! - колотил себя в грудь этот превратившийся в совершенную развалину, спившийся, безумный старик. - Если б не я, то эта чертова девчонка превратила в беспечно порхающих ангелов не полчища грязных, злобных и вонючих крыс, а всех нас – таких прекрасных, таких могучих и гордых, и таких неблагодарных людей. Я, я, один я спас мир от погибели! И вот, что я за это имею...»
 Отец Айле, слыхалось, снова поступил в королевские егеря, и ищет теперь по лесам золотую косулю – редчайшее, а может, и вовсе небывалое животное, как утверждают наши натуралисты.
И еще: на всякий случай, поглядывайте на крышу своего дома, - не ровен час взбредет кому-нибудь в голову поставить там какую-нибудь уродливую бочку!