Русалочка

В это лето у меня впервые в жизни отросли хоть сколько-нибудь длинные ногти, потому что мы с родителями были на море. Вернее «мы» - неправильное слово, скорее, я была и родители были. Мы, в сущности, не мешали друг другу. Они давали мне мелочь на кукурузу и сладости, говорили,  чтобы я больше была на солнце и плавала в море. Меня и не надо было заставлять. Я уходила на пляж даже ночью, когда весь пансионат уже спал – накидывала на плечи большое полотенце и тихо-тихо убегала, чтобы в очередной раз окунуться в такое непривычно близкое небо и тонущие в воде звезды. Днем пока все спали в жару, я уходила на далекие безлюдные пляжи или заплывала далеко к горизонту, чего родители делать не разрешали.
Я рассматривала свою загорелую тонкую руку с длинными прозрачными ногтями и думала обо все этом, сидя за партой и пропуская мимо ушей длинную тираду моей классной руководительницы, напутствовавшей нас на общем собрании первого сентября моего последнего школьного года.
Мои размышления прервал стук в дверь, и Ирина Петровна со всегда сопровождавшей ее поспешностью и нервозностью выбежала из кабинета. Класс зашумел, я от нечего делать стала рисовать чаек на полях чистой тетрадки и опять тонуть в предательски закончившемся лете.
Ирина Петровна вернулась не одна. Вместе с ней в класс вошла девочка. Высокая, загорелая и худощавая, она смотрела, будто свысока и ухмылялась одним уголком рта. В ней было что-то необыкновенно чудное и нездешнее. Это ощущение подкреплялось тем, что она была как-то странно одета. На всех нас были форменные пиджачки, брюки, юбки, кое на ком джинсы, на ней же тонкая полупрозрачная рубашка с закатанными рукавами, под которой слишком отчетливо было видно ее маленькую грудь, короткая летняя юбка и абсолютно не вписывавшиеся в ее образ черные закрытые туфли на высоком каблуке, одетые к тому же на босу ногу. У нее были вьющиеся волосы до плеч, которые, казалось, были как будто мокрыми, высокий лоб, серые глаза и блуждающая улыбка.
«Так, - начала Ирина Петровна, - это Марина. Марина будет учиться с нами. Прошу любить ее и не обижать. И…», - на этом ее мысль прервалась то ли потому, что зазвенел звонок, то ли она не знала, что там дальше говорится по сценарию в нравоучительных советских фильмах.
Марина, громко цокая каблуками, прошлась по классу в поисках свободного места и молча села ко мне за парту. Я уже третий год сидела одна и появление соседки, да еще  такой, почти что испугало меня. В школе я ни с кем не дружила. Так и не смогла, хотя училась здесь уже шестой год, поэтому меня считали нелюдимкой и со странностями. Я уже привыкла не обижаться. Тем более что, наверное, это была правда. Исправить ситуацию в одиннадцатом классе я и не надеялась.
Наша классная была по совместительству учителем математики, которую и преподавала нам с каким-то особым рвением. Наверное, поэтому никто не удивился, когда на последовавшим за классным часом уроке она тут же завалила нас какими-то формулами, графиками и функциями, которые, как оказалось, мы все должны были прекрасно помнить еще с прошлого года. Я прилежно перерисовывала все с доски в свою тетрадку, украдкой погладывая на свою новую соседку. Я заметила, что ее полупрозрачная рубашка слегка испачкана на груди, что у нее покусанные ногти и что она совсем не накрашена. И вообще весь вид у нее был какой-то отрешенный.  Я никак не могла понять, нравится мне все это или нет. И вообще не могла понять, что здесь делает эта девочка. Уж слишком она как-то не вписывалась.
Я поглядывала-поглядывала и, наконец, не выдержала:
- Почему ты ничего не пишешь? - спросила я.
- Зачем? – спокойно ответила Марина.
Это меня в конец смутило.
- Так надо.
- Для меня это китайская грамота, что я буду перерисовывать, я же ничего не понимаю.
У меня чуть не вырвалась «Ну и что?», но я, пересилив себя все же спросила:
- Совсем ничего?
- Да. Я плохо училась.
Ирина Петровна метнула в нас острый взгляд и грубо сказала:
- Аня, успеешь наболтаться с Мариной на перемене.
«Неужели по мне не видно, что количество раз, которое я «болтала» со своими сверстниками можно пересчитать по пальцам. Почему люди такие безжалостные?» - подумалось мне, и я со вздохом уткнулась в расплывающиеся клетки тетрадки.

Через несколько недель Марина пропала. Она со мной не разговаривала, хотя мы сидели все время вместе. На мои скромные попытки завести о чем-нибудь речь, она всегда отвечала без раздражения, но односложно и строго. Поскольку мне вообще было трудно разговаривать то, что с этим делать я не знала. К тому же мне было не привыкать, так что меня это совсем не смущало. Но Марина не разговаривала и с другими. И что меня странно поразило, с ними она была почти груба и часто отвечала невпопад. В конце концов (а этот конец наступил по прошествии 2х первых недель сентября) ее признали чудачкой, не хуже меня, и вовсе перестали трогать. Кто-то думал, что она общается со мной. Но она не общалась. Поэтому, когда у меня спросили, куда делась Марина, я залилась краской и ответила, что не знаю.
Ее не было дней 10. А потом она вернулась. Угрюмая и исхудавшая она вошла в класс, глядя пол перед собой в пол. Вместо ее привычной легкой рубашке на ее плечах висел серый пиджак, казавшийся ей на размер больше и бывший какого-то совершенно мужского и нелепого вида, на ногах – черная прямая юбка и все те же некрасивые туфли. Она не проронила ни слова. Я боялась даже поздороваться с ней. Ее и без того угловатые жесты в этот день казались особенно нервными и дерганными, а ее пристальный взгляд был настолько глухим и непроницаемым, что становилось почти страшно.
- Марина, вы болели? – обратилась к ней классная руководительница.
- Нет, - оборвала девочка.
- Что тогда с вами было?
- Спросите у моей мамы.
- Я звонила вам домой…
- А мне то что?
- Пожалуй, действительно придется связаться с вашими родителями. Отнимать время от урока я не собираюсь.
Уж не знаю, как Марина разобралась с нашей классной, но через пару дней она оклемалась. Только стала еще сосредоточенней, если это, конечно, было возможно в ее случае. Порой она даже стала обмениваться со мной какими-то репликами. А однажды попросила меня помочь ей с какой-то задачей.
И только я уже стала надеяться,  что, может быть, эта странная нездешняя девочка окажется мне чуть ближе, чем все здешние, как Марина исчезла опять. На этот раз надолго. День, два, три…У меня даже не было ее номера телефона, она сказала, что у нее вообще нет телефона. Правда, я решила, что она просто не хочет мне его давать.
Марина объявилась где-то через месяц. Не такая убитая, как после ее предыдущего отсутствия, но с как-то по-особенному сжатыми губами. На ее щеках были царапины, на шее синяки. Она почти приветливо улыбнулась мне при встрече и попросила взять у меня тетрадки, чтобы переписать то, что она пропустила. Тогда я вдруг осмелела, даже не знаю, какое вдохновение на меня напало, но тихим голосом и почти скороговоркой и проговорила:
- Ты как-то странно пропадаешь. Ты же не болеешь, правда? Это другое?
- Да, - как всегда, спокойно ответила Марина.
- Как бы мне хотелось, чтобы у меня были силы все бросить и убежать. На море хотя бы, я бы…- я осеклась над странным взглядом Марины.
- Как ты сказала?
- Ну, убежать…из города я имела в виду.
- Нет, про море…
- Я люблю море.
- Ты была там?
- Да.
- И как?
- Я бы все за него отдала. А еще там небо какое-то человеческое.
Этой фразой я прорвала платину. При том не одну. Марина как будто стала смотреть на меня иначе, признав во мне «свою», тем самым она разрушила как свою глубокое одиночество, так и мое, которое к тому же было омрачено страстной жаждой общения и понимания, чего в Марине, конечно, не было.
В этот же день Марина мне все рассказала. Оказывается, всю свою жизнь она прожила с семьей на море в маленьком местечке под Одессой. Ее отец был рыбаком, мать занималась хозяйством. Марина ходила в школу, а летом продавала кукурузу и сладости на пляже. А потом отец пропал. Ушел в море и не вернулся. Безутешная мать рвала на себе волосы, и каждый вечер ходила высматривать в дали его судно. Марину, по ее собственному выражению, это почти не тронуло, как не трогало до того, что ее родители были на грани развода, что ссоры не прекращались, что мать рвала и прятала сети и рыдала по ночам в подушку. «Я была там счастлива. Мне там ничего больше не было надо» - добавила она и замолчала.
Что было дальше? Когда надежды на возвращение отца не осталось, мать сказала, что она тут не останется, и в один день Марина пришла домой и обнаружила, что все ее вещи собраны и на следующий день они уезжают. Мать сказала, что на время. И на время никуда ехать Марина не хотела, но, сохраняя в себе легкое чувство жалости, впрочем, не без привкуса брезгливости, согласилась. Так она оказалась в Питере в какой-то слишком большой квартире у каких-то неясных родственников на какой-то окраине города. Когда мать сказала, что они остаются тут жить, Марина четко и ясно сказала, что вернется домой. Начались ее бесконечные попытки побегов. Поэтому мать прячет от нее паспорт и деньги. И все прячет. «А я тут умираю» - закончила Марина.
Это было неожиданное завершение неожиданного рассказа. Я посмотрела на нее и поняла, что она, и в правду, умирает, и мне показалась, что ее такая яркая когда-то смуглость кожи стала вдруг отдавать серизной.
Так я подружилась с Мариной. Я окунулась в эту дружбу с головой. Мне ни до чего вдруг не стало дела, я жила ей. Ее худощавая фигура, ее чеширская улыбка и запах соли от ее кожи, и, конечно, бесконечные разговоры о море приводили меня в восторг. Кажется, я была в нее влюблена. Меня поражала ее естественность. Ее невозможно было заставить делать то, чего она не хотела. Она почти охотно принимала мою любовь. Снисходительно и спокойно. Впрочем, разумеется, ей было все равно есть я, или нет, смотрю ли на нее восхищенным взглядом, пока она роняет крупные и  сухие слова своих рассказов или вывожу ширококрылых чаек на полях тетрадки. Когда говорила о том, что ей нравилось, она чуть-чуть задирала голову и постоянно облизывала пересыхающие губы. Мне порой казалось, что без этих рассказов она не может – задохнется.  Может, она держала меня при себе, потому что я была готова слушать ее до умопомрачения?
«Знаешь, там совсем иначе. Там небо низкое – до него можно дотянуться. В городе небо всегда высокое, сколько бы ты не карабкался, все равно не коснешься. А то небо можно потрогать рукой или лизнуть, оно для человека. И не просто так для человека, а для тебя». Марина говорила, а я вспоминала огромный небосвод и рассыпанные искорки звезд, каждая из которых сулила исполнение самых заветных желаний.
Марина была под домашним арестом после трех попыток побега, мать боялась того, что она снова убежит, и  запрещала ей все. Хорошо, что она не слышала наших разговоров. Я приходила к ней почти каждый день и делала вид, что помогаю Марине с учебой, с которой у той были проблемы. На самом же деле, мне самой ничего было больше не нужно, как слушать про закаты апельсинового солнца, зеленые лучи, слипшиеся от соли и воды волосы, про рыбаков, яхты, пустынные пляжи и далекие берега. Мне казалось, что Марина рассказывает о другом мире. Потустороннем. Впрочем, так оно и было, в самом, что ни на есть, прямом смысле слова.
Шли дни. Календарная зима сменилась календарной же весной. В городе, как всегда ничего не изменилось, и приход марта заметил только жестоко выдранный из календаря февраль. Два градуса тепла, дожди. Как всегда. Погоду можно не смотреть.
В тот вечер я шла на свои подготовительные курсы вдоль Невы и  вспоминала вчерашний рассказ Марины. «Господи, - думала я, кутая шею в теплую арафатку, - столько людей мечтают родиться в Питере. Сколько питерманов насмотрелась я за свою жизнь. Конечно, покатые жестяные крыши, которые так барабанно звучат под ногами, гранитные берега и маленькие спуски к глянцевой воде, высокие ростры, Эрмитаж, в конце концов. Только это же совсем не греет. Камень не дает тепла, только забирает. И люди все такие словно замороженные. Законсервированные. Как овощи в банке, бултыхаются в этом городе и нет дела. Ни до чего. До других нет дела. До меня нет дела».
Нева спокойно шумела в ответ на мои мысли, ее то уж точно не касались проблемы обычных людей. Порывистый ветер все норовил содрать арафатку и терзать мою тонкую бледную кожу своими острыми ласками. Как по завещанию, моя покойная бабушка, родившаяся под Воронежем, оставила мне смутную тоску по теплу, солнцу, жаркой пыли и текущему по лицу и шее сочному соку свежих персиков. Это ощущение давно и болезненно колотилось внутри. А теперь в этом году сначала море со своей первозданной нежностью, теперь вот эта Русалочка, которую вероломно выловили из воды и держат на суше. «А что, если…- мелькнуло у меня в голове». Порыв ветра содрал-таки с шеи платок и больно, как вампир, впился в меня, прервав мои мысли.
На курсах я в этот вечер не писала. Мне не хотелось, я смотрела на холодные капли мартовского дождя, стекающие по стеклу, и представляла, как по дороге домой они будут предательски заползать под одежду, сновать по телу и вытравливать из меня всякую охоту жить. «Что меня тут держит? У меня нет друзей, родители там где-то, сами по себе. Этот дурацкий вуз…Да сдался он мне?»
Когда я почувствовала, как первая тучная капля кусает меня за шею, решение было принято.
Мне нужно было срочно поговорить с Мариной. Я не могла ждать до завтра. Срочно. Пока еще во мне жила эта решимость. Я позвонила маме и спросила у нее разрешения ночевать сегодня у подруги. Мать была ошарашена, впервые в жизни у меня появилась возможность провести ночь без родителей. Впрочем, я уверена, что мама как-то подспудно ощущала, что со мной не все в порядке и, может быть, даже переживала, почему только она никогда не говорила со мной об этом? Как бы то ни было, она мне разрешила.
Нужно было бы позвонить Марине, но у нее действительно не было мобильника, поэтому я решилась на столь поздний визит. Вся вымокшая, замерзшая и как будто не в себе я примчалась к ее дому. Дверь открыла ее мать, которой я тут же, неумело и, краснея, принялась врать про потерянные ключи от дома, ночную смену родителей и прочее. Эта женщина, смерив меня безразличным взглядом (ох, как он был похож на взгляд Марины), сказала лишь: «Конечно, конечно» и отвела меня к Марине. Та, тоже весьма удивленная моим приходом, была, однако, мне рада. Она дала мне сухую одежду и налила чай.
- Так что там у тебя с ключами? мне мать что-то сказала.
- Я наврала.
- Зачем?
- Мне нужно с тобой поговорить.
- В такое время?
- Да, - я зачерпнула воздуха в грудь  и выпалила, - Марина, давай убежим вместе.
На секунду ее привычный спокойный взгляд загорелся нотой сверкающего безумия, но тут же погас.
- Ты с ума сошла. И потом, тише, - прибавила она.
- Я не могу…Нет, я не хочу…Тут больше. Мне тяжело. Слишком. Я знаю, что ты опять убежишь. Я чувствую. И скоро. Я же понимаю, что ты долго не выдержишь. Пожалуйста, возьми меня с собой. Ну, пожалуйста. Не бросай меня тут. Меня он тоже душит. Я тебя так, так понимаю. Я… Я не смогу без тебя, – нет, я не плакала, но мне так хотелось.
По-моему, Марина заметила это. Ее тонкие губы на секунду сжались, потом появилась пугающая ухмылка, и крупные ровные шарики ее слов докатились до моего сознания.
-  Не будь дурочкой. Ты толком не знаешь, что говоришь, - она жестом перебила мое желание возражать, - ты думаешь о романтике. Наверняка, ты даже плаваешь плоховато. Потом ты себе не представляешь, как это трудно убежать без денег и без паспорта, или ты думаешь, я просто так все еще здесь? Ты же слабая. Просто физически. Морю нужны сильные люди. Но все это твое дело. Мы же в ответе за тех, кого приручили. Да потом я почти знала, что так и будет. Короче говоря, если у тебя в порядке документы, и ты достанешь нам денег на все это, то я возьму тебя с собой в следующий раз. И только. То, что все сорвется, я почти уверена, так же как уверена в том, что я тут жить не останусь. Что будет с тобой – я не знаю. Решай сама.
До меня тогда только и дошло из всей ее речи, что она не возражает. Мне захотелось броситься целовать ее, но Марина сдержанно отстранила меня.
- Так, а теперь, раз уж пришла, помоги мне с физикой.
Конечно, я помогла, я вообще умереть тогда за нее была готова.
На следующий вечер я пришла к Марине с вопросом.
- Марин, а вот если бы ты там осталась, на море, ты бы так всю жизнь и продавала кукурузу на пляже?
- Нет, - ответила она, - зачем?
- А что бы ты делала?
- Не знаю…Замуж бы вышла, морячкой бы была. Да и вообще какая разница…Кстати, что с деньгами?
Я сказала Марине, что активно занялась их поиском. Это было не так-то просто. Деньги на билеты, поддельное разрешение на выезд от обоих родителей на выезд заграницу и куча других формальностей.
Я голодала, экономя каждую копейку. Марине денег вообще не давали. Вечерами мы сидели в ее плохо освещенной комнате, продумывая все детали. Марина, проколовшаяся уже столько раз, неплохо знала процедуру. Она брала на себя оформление всех документов; с меня же нужны были деньги и абсолютное безропотное подчинение Марине.
Мы жили побегом. Странно, я не была маленькой романтически настроенной дурочкой, которая  мечтала о море, как о сказке. Мне было 16 лет, и я хорошо понимала, что все может сорваться в любой момент, что даже если мы доберемся до моря, то надо будет где-то жить, как-то работать. Что же до меня, то я не умела ни того, ни другого. Я знала, что нас будут искать, что моя мама будет тихо-тихо плакать, так чтобы не увидел отец, что мать Марины может вконец рехнуться, что, что, что…Я все знала, я была умненькой девушкой. Но…такой не счастливой, и во мне была такая необъятная жажда этого  счастья, что я была готова бежать за ним куда угодно и откуда угодно. Почему-то я верила, в то, что Марина будет моим проводником в этот новый другой мир. Но ведь надо же в 16 лет во что-то верить, даже нелюдимке со странностями…
К маю я собрала денег. Я потихоньку продала кое-какие вещи, выпрашивала деньги у всех родственников, по вечерам вместо курсов раздавала листовки. Надо было торопиться. Успеть все до экзаменов.  И я, и Марина боялись, что потом будет просто не выбраться из дома.
Чем реальнее становился наш план, тем веселее и живее становилась Марина. Опять вместо серого пиджака на ее, так и не утративших смуглость плечиках, появилась тоненькая цветастая рубашка, она стала улыбаться… мне. А мы стали неразлучны. Я любила ее всем сердцем, а она…она об этом знала.

В одно удушливо-солнечное майское утро Марина тихонечко показала мне свой паспорт, помятый и надорванный. Она таки нашла его. В какой-то старой книжке, затерявшей на полке. Это было последнее препятствие, которое нам оставалась. Все остальное Марина, проявившая не идущую ее расторопность, уже уладила. После уроков я поехала на вокзал за билетами. Марина написала мне на листочке, что я должна была купить. Сама она боялась вызвать у матери подозрения, та и так заметила, что дочь стала неестественно веселой.
В очереди в кассу я стояла, дрожа всем телом. Все было спланировано.   График работы моих родителей, Марининой мамы, успеть собрать вещи – мне, у Марины вещей нет, все разрешения на руках, паспорта, деньги…
- Девушка, говорите уже…
- А…Здравствуйте…Мне нужно два билета в плацкарте…
Я думала, что буду счастлива, когда наконец-то ощущу у  себя в руках эту красивую персиковую бумагу. Но нет….Нет…Мне было…грустно. Очень  грустно. Питер, моя семья, моя школа. Могла ли я все это бросить? Я смотрела на билеты, и понимала, что это значит, что я могу….что я дожила до 16 лет и у меня нет ничего, чтобы я любила и чтобы меня держало.
А что такое привязанность? И это плохо или хорошо?
Зато Марина давно уже решила это для себя.
Сидя у нее в комнате я смотрела в окно, на залитый солнцем уже почти, что летний Питер, а она безотрывно смотрела на свой билет, лишь изредка, гладя его щекой. Мы молчали. Впервые за многие дни.
До этого дня я думала, что все это никогда не случится. Наш побег заполнял всю  мою жизнь, но я ни когда не думала, что когда-нибудь в нос ударит этот вокзальный запах, с грохотом тронется тяжелый поезд, жизнь разорвется на две половинки.

Поджав под себя ноги на неудобной полке, Марина загадочно улыбалась. А мне было больно. Я вдруг поняла, что ничего не хочу. Что я, в общем-то, люблю свою ту жизнь, которая такая обыкновенная, но такая моя…

Конечно, ничего не получилось. Поезд идет до Одессы полутора суток. Мать Марины, заподозрившая неладное, заметила отсутствие дочери в этот же вечер, сорвавшись домой с дежурства. Как-то сразу выяснилось, что меня тоже нет. Нас сняла с  поезда на границы. За нами примчалась моя мать. Странно, она была очень удивлена, но совсем не ругала меня. По-моему, даже мои родители считали меня странной. А я за этот год поняла, что совсем не странная, а совершенно как все.
Я сдала экзамены и поступила, Марины же я больше не видела. В институте у меня появились друзья, там меня почему-то не считала чужой или нелюдимкой….


А Марина все-таки убежала. Мне потом кто-то рассказал. Права она оказалась в этом или нет, я не знаю. Говорят, что она вышла замуж за какого-то еще совсем молодого рыбака. Ходят слухи, что ее мать, узнав об этом, утопилась.